Так получился тот первый художественный компромисс, который я имел в виду, пытаясь повествовать о Фердинанде Крингсе, хотя оригинал, не смущаясь, носит это же имя - Фердинанд. Мёллер намалевал девице с реки новое лицо, похожее на лицо его невесты; как иначе мог он написать грех, раз ему велели убрать смешливую физиономию потаскушки из предместья - плотовщики жили около Санкт-Барбары, в нижней части города.
Шум по поводу изображения дочки бургомистра в греховном виде оставил след даже в городской летописи. Цехи и гильдии, будучи на стороне Мёллера, надрывали животы от смеха и распевали язвительные куплеты. Пахло уже политической распрей. (Суть дела была в праве на пивоварение и откуп на рыболовство.) Тут отцы города забыли свои угрозы и, во главе с бургомистром, заговорили просительно.
Так получился тот второй художественный компромисс, на который пошел и я, поместив Крингса и дочь Крингса среди цемента, пемзы, трасса и туфа: не на тело пригородной шлюшки, а на глуповато-смазливую мордашку своей невесты Мёллер надел стеклянный, отбрасывающий блики колпак, который и поныне задает нам загадку: какое отношение имеет эта нежная, узкая, как у козочки, головка, мистически расплывающаяся за стеклом, к такой массе соблазнительных округлостей? (Взгляните только, какие блики отбрасывает стеклянный колпачок: все отражается, все - весь мир со своими противоречиями…)
И войдя в раж, Мёллер в том же челне, что отправит грех в ад, поместил всех членов городской управы и бургомистра: донельзя похожими и не за стеклом.
Так получился тот третий художественный компромисс, на который пойду и я: если я остерегусь называть вас и вашу ассистентку по имени - что бы сказала на это ваша жена? - то ведь и художник Мёллер не был готов отправить в ад отцов города вместе с бургомистром и его доченькой: в возведенную в Гадес Мотлау он поместил и себя. Он с силой упирается в челн и смотрит при этом на нас: если бы не я, вы бы быстренько провалились в тартарары.
Художник как спаситель. Он сохраняет нам грех. Он не капитулирует перед треугольником. Да ведь и вы тоже втайне привязаны к тригональности. Верно, доктэр? Честно? Верно?"
Мосты поставлены, и врач выключил телевизор. Ассистентка поднесла мне зеркальце: "Что теперь скажете?"
(С этим нестыдно выйти на люди. Зубы смыкаются. С таким прикусом можно начинать все сначала. И смеяться веселее. И разыгрывается аппетит, и хочется вгрызться в яблоко. С этим я обручусь. Да. Подумать только. Да. Подумать только. Столько зубов - и все за меня. С этим выйду на улицу…)
Врач - а не ассистентка - подал мне пальто: "Как только наркоз отойдет, язык начнет искать старые просветы. Потом это пройдет".
И когда я уже стоял в дверях, он дал мне рецепт: "Я предусмотрительно выписал вам двойную упаковку. Этого вам хватит. - Вы были приятным пациентом…"
За дверью и правда был Гогенцоллерндам. На пути к Эльстерплац мне встретился Шербаум: "Ну, Филипп? Я освободился и кусаю теперь всей наличностью".
Для объяснения я показал ему свою уменьшенную прогению. Шербаум показал мне свой дистальный, с опозданием исправляемый прикус: "Это корректирующая пластинка. Довольно противная штука".
Я все еще издавал какие-то нёбные звуки: "Ну, дай вам Бог!"
Шербаум сказал: "Да уж вытерплю".
Мы посмеялись без повода. Потом он ушел, потом, захватывая зубами воздух, пошел и я…
Линдалиндалиндалинда… (Покушения на убийство про запас.) Я поездил за ней. Январь шестьдесят пятого: с супругом и детьми фрау Шлотау хочет провести зимний отпуск на Зильте, так посоветовал врач. Ежедневные прогулки по дюнам, отшлифованным ветром. С закрытым ртом против расширяющего поры ветра по пустынной местности Лист. Вдыхая йод вокруг Элленбогена или оконечности Хёрнума, где, образуя водовороты, сливаются море и прибрежная полоса. Отец каждый день делает отметки на туристической карте. Взгляните на семью: впереди мальчики в резиновых сапогах, центр поля держит мать в куртке с капюшоном, в арьергарде отец, вооруженный биноклем. Так ходят они по берегу туда-сюда, ищут ракушек, здоровья.
А я лежу в засаде: прижав язык к наросшему зубному камню, распластавшись в шуршащей траве, хихикая, потому что мальчики находят только электрические лампочки, щедро выброшенные морем. Целые, словно еще годятся в дело, они вместе с дрожащими хлопьями пены катаются на ветру по оголенному отливом песку. "Возьмем!" - "Папа, возьмем!"
(Вчерашний день вернется и предъявит счет за свет.)
Когда я преподавал в Кёльнском институте спорта, я во время летних каникул подрабатывал смотрителем купален. В моем ведении была волногонная машина знаменитого бассейна с морской водой. Шаркая парусиновыми туфлями по теплому кафелю, я украдкой поглядывал на ресторан над душевыми и раздевалками, туда, где курортники в годах и местные не-пловцы нагуливали аппетит за стеклянной стеной; тоже какие-то семьи, но не Шлотау.
Когда она придет, с семьей в кильватере? Раздалась в бедрах, но все еще цепкая горная козочка, суровая и нескладная возле хлева и только над обрывами грациозная. Когда она придет, озабоченно распоряжающаяся: "Улли, ты не пойдешь купаться, пока я не скажу: "Пошли купаться…"" - "Не пялься так на людей, папа" - "Нырять нельзя, Вёльфхен, слышишь? Нырять нельзя".
Этот клан еще бродит в резиновых сапогах, обходит Кампен, Кейтум, Морзум. Хотят - так посоветовал врач - сначала акклиматизироваться. Они еще дивятся крытым тростником фризским домам. Еще показывают друг другу кораблики на горизонте. "Гляди-ка, маяк! Гляди-ка, реактивный самолет! Гляди-ка, чайки на остатках бункера…"
Едят то, чем может угостить море: палтусов, камбалу, густеру. Папа хочет угря - мама, поправляя его, заказывает треску. Ему хочется мидий - она находит, что сегодня супа не нужно. Дети съедают по полпорции, обычно, поскольку оно без костей, окуневого филе. И все это попеременно: то вкусно и дорого у Кифера, то кое-как в пансионе: телячье фрикасе с мучной подливкой. А на сладкое: манный пудинг с малиновым соком.
Семья быстро освоилась в незнакомой обстановке. Они отдыхают без кино. (Папа и мама пишут открытки с чайками и тюленями дедушке и тете Матильде.) Удачный брак. Вечерами, перед тем, как они лягут в постель, она читает - что же она читает? (Романы с продолжениями из растрепанных иллюстрированных журналов, уже не Клаузевица, не Шрамма, не Линделл-Гарта.)
В своей кабинке, рядом с пультом волногонной машины лжесмотритель купален оставляет своего Марксэнгельса в сумке и, затягиваясь, страницу за страницей, вдыхает посмертные строки Ницше.
Теперь малыши канючат: "Мама, когда мы пойдем купаться в волнах…" Притихший было язык смотрителя бассейна начинает тереться о новый, все новый и новый зубной камень. (Ну, идите же сюда, идите!) Он беспокойно рыщет, он удостоверяет ему облупившуюся эмаль и сквозные дыры между обнаженными, боящимися холодного и горячего шейками зубов. Когда хозяину хочется, чтобы язык угомонился, тот поднимается, отправляется в путь вкрадчивыми толчками, легкими нажиманиями норовит вконец расшатать именно этот, уязвимый из-за осевшей десны клык.
Теперь, войдя через мужскую и женскую дверь, вымывшись с мылом, слегка смущенные множеством правил купанья в бассейне, они у него в руках.
Нет ничего проще волногонной машины: два поршня, попеременно сжимающие подогретую до двадцати двух градусов морскую воду. (За двадцатиминутным безветрием следует десятиминутный шторм.) Наивная, переведенная на язык техники, система прибоя. (Слишком сильный откат ослабляется разными скоростями поднимающегося и падающего поршней.) Возможно, изобретатель этой машины наблюдал, как дети, бросая в пруд камешки, поднимают в нем волну. И вот моя легко управляемая машина начинает работать. Достаточно нажать кнопку: "Купаться в волнах! Купаться в волнах!"
Какой поднимается визг среди кафельных стен! Подтянутые пожилые мужчины, расплывшиеся дамы, десяток новобранцев бундесвера из Хёрнумер Экке (на них была сделана заявка, и с них взяли меньше за общий билет) - а также вестерландская молодежь, которую сейчас, в январе, пускают сюда без курортной карточки, просто по удостоверению личности и со скидкой. И среди всех: она, она, она. Бедрами наседка, а выше пояса - девушка. Она со своим выводком, которому когда-нибудь достанется наследство. Она со своим уже раздобревшим жеребцом.
Вот они, наседка впереди, спускаются в бассейн. Пусть окунутся, пусть повизжат.
- Ну и здорово, мама, волны!
И отвести от зубного камня язык, чтоб дать ему разбег.
- Не нырять, Вёльфхен, Улли, останься с папой!
Умеренные валы первой скорости выходят из своего ограждения и держатся на положенном расстоянии.
- Не отходите от мамы, а то сейчас же выйдете из воды и больше уже никогда…
Только теперь движением мизинца кёльнский преподаватель переходит с первой скорости на вторую, ибо у его машины три скорости.
(Полистать и найти: "Все намеренные действия идут от намерения умножить власть".)
Поэтому скорей, прежде чем радость купанья перейдет в страх и бегство на кафель парапета, включить третью скорость и задать обоим поршням одинаковый темп, чтобы откат показал себя как следует. Бурное море - гребни с загибом. Сейчас эта предварительно вымытая публика с латунными номерками на запястьях, жирные дамы и седеющие господа, новобранцы бундесвера с вестерфельдской молодежью и она со своим кланом - все будут подвергнуты испытанию.
Первый же, вызванный второй скоростью бурун бросает их, это больно, на кафельные ступеньки бассейна. Вопли. Откат уносит из назад. Третья скорость надежно подхватывает их, перебрасывает через ступеньки и ударяет о торцовую стенку всего только год назад открывшегося бассейна. Нет, ломается не глазированный клинкер, ломаются ребра.
(Только что он искал и нашел в наследии восьмидесятых годов относящиеся к этому места, а сейчас, прямо от книги, взгляд смотрителя купален прыгает на стеклянный фасад ресторана: там они расплющивают прилипшие к стенке носы.)
Ведь вот уже откат хочет взять назад и загладить учиненное этим буруном, однако у буруна есть нахальный брат. Назад ничего не возвращается! Размолвлены значит размолвлены! (Зубной камень - окаменевшая ненависть.)
После четвертого наката на торцевую стенку детишки дрейфуют бескостно. Еще раз ее обрывистый голос: "Вёльфхен, Улли, о Боже!" - о папе ни звука - потом никакие ахи и охи не пытаются уже остановить шторм и призвать волносмирительную небесную милость.
Даже в ресторане за стеклянной стеной царит благоговение: плохи дела в аквариуме, плохи. Официанты забыли, что остывает пунш. Некоторые гости фотографируют. Смотритель купален кладет в свою книгу закладку и созерцает действительность. Он прижимает языком один уже шатающийся клык. Как этот зуб пружинит и поддается. Он хочет вымести их из храма. Уже дрожит клинкерная стена, выложенная в полкирпича. Ибо когда принималось решение строить бассейн, ни архитектор, ни курортная комиссия не рассчитывали на такой шторм. Теперь этот способ строительства мстит за себя. Цементный раствор не выдерживает, не держится. Последний бурун уже плечисто вырывается из погнутой решетки. Он перепрыгивает откат, мимоходом захватывает дрейфующую немую компанию и вышвыривает ее, сломав стену, в январский день. Они шлепаются, разбрызгивая соленую воду, на плиты площадки за променадом. Легких детей заносит к самому аквариуму, где миниатюрные тюлени мечтают о все новых и новых селедках. ("Мама, когда мы пойдем кормить тюленей, кормить тюленей…") Уже, вместе с ветром, появляются чайки. Позднее фотографы. Еще три-четыре раза изливается зияющая стена торца. Но вот бассейн пуст. Любопытство толкает сторожих мужского и женского отделений в продуваемый сквозняками зал. В ресторане, за мутным от осевшего на нем дыхания стеклом, расплачиваются. Вхолостую, все еще не насытившись, усердствуют поршни волногонной машины. Лжесмотритель купальни нажимает кнопку выключателя. Усталый, частично удовлетворенный, он складывает свои книжки, идет к себе в кабинку, старается быть печальным.
Немного разочарованный, потому что все произошло так быстро, я вскоре - еще до того как вмешались власти и оцепили место происшествия - покинул этот зимний и летний курорт: скорый поезд до Гамбурга-Альтоны перевез меня через Гинденбургдам…
На своем письменном столе я нашел начатое: "Жест стойкости, или дело Шёрнера". - Два года спустя Веро Леванд ушла из школы и вышла замуж (незадолго до выпускного экзамена) за лингвиста-канадца. Шербаум - студент-медик. Ирмгард Зайферт все еще помолвлена. А у меня образовалось нагноение внизу слева. Мост распилили. Минус шестой пришлось вырвать. Гнойник выскоблили. Врач показал мне повисший на кончике корня мешочек: какая-то гнойно-водянистая ткань. Ничто не вечно. Снова и снова боль.
ИЗ ДНЕВНИКА УЛИТКИ
1972
Aus dem Tagebuch einer Schnecke, 1972
© E. Кацева. E. Михелевеч, перевод на русский язык, 1997
ТАКЖЕ ДЛЯ ШТЕПАНА И ТОМАША
1
Милые дети, сегодня мы выбрали в президенты Густава Хайнемана. Правда, сперва я хотел рассказать о Скептике, которого зовут Герман Отт, но по нашему алфавиту Хайнеман раньше Отта. Понадобились три избирательные кампании, чтобы его выбрали. Поскольку он дважды доктор, парламентарии-заднескамеечники, которые в трактире Райнлуста при выборах держат пари на пиво для всех и называют себя каналопроходчиками, зовут его дважды Густавом. Но если точно подсчитывать и заносить в дневник каждую задержку - не только накладку при первом подсчете, - то этот день подготавливался двадцать лет, даже если он, Густав Густав, едва ли догадывался, зачем его так долго варили до полной готовности и насколько в Германии жестка не только говядина.
Место действия: восточнопрусский зал возле радиобашни. Снаружи уступчатые ограждения от внепарламентской оппозиции, называемой ВПО. Внутри христианские демократы и неонацисты по-приятельски подмигивают друг дружке: их кандидата зовут Шредер. (Густав Густав, который знает парламентскую заднюю скамейку и азартно проигрывает в скат, часто подсаживается к каналопроходчикам, при этом не обалдевая до одури в их пивном угаре.) В воздухе висит неопределенность. Борзописцы наизготове. Ходят слухи, что многие либералы продажны. По подбрасываемым вверх соленым палочкам гадают о степени усиления нынешнего берлинского кризиса. В фойе сквозняк раздувает слухи о депутате Гшайдле, которого с повязкой на голове катят в коляске голосовать. Телевидение за работой. Приливы-отливы предчувствий. Неторопливые выклики фамилий, голосование, подсчет: от Абеляйха до Цогльмана…
Я сидел на скамье для гостей. (Рядом госпожа Хайнеман терзала свой носовой платок.) Как всегда в критические минуты, я прищурился - сделал себе смотровую щель, и мне удалось очистить зал: даже кресла удалились без звука.
Это я умею, дети, я умею отчетливо что-то представить себе.
Об их появлении возвещает их же шум: треск лопающихся пузырьков пены. Затем я увидел их, пересекающих пустой восточнопрусский зал. Я попытался приноровить свое дыхание к их темпу, но мои легкие не поспевали.
Волны сокращений сзаду наперед на ползательных подошвах похожи на то, как мы с Анной задним числом рассчитываемся с нашим браком.
Она мелькнула на экране - я взглядом не успел охватить, углядел в кадре лишь часть требования, предшествующего требованию на пути к следующему требованию, подгоняемому новым требованием, и экран расширил рамки зала.
Четверо детей, лишь изредка собранных на одной фотографии: непохожие друг на друга близнецы - Франц и Рауль одиннадцати лет, девочка Лаура в штанах восьми и четырехлетний, вечно моторизированный Бруно, который, вопреки ожиданию, не перестал расти в трехлетием возрасте.
Когда улитка, высунув щупальца, почуяла цель, она помедлила: не хотела финишировать, хотела пребывать в пути, не хотела побеждать.
Вы разговариваете с Анной на швейцарско-немецком, а со мной на берлинском диалекте.
Одна-единственная голая улитка - слизень. Мое стойкое убеждение. Лишь когда я пообещал ей задаться новой целью, когда я нарезал ей будущее, как приманку, ломтями, она переползла через воображаемую линию и покинула восточнопрусский зал, не дожидаясь рукоплесканий сразу же объявившегося большинства и молчания меньшинства. (Вот цифры: 512 голосами социал-демократов и свободных демократов против 506 голосов ХДС/ХСС и НДПГ при пяти воздержавшихся 5 марта 1969 года федеральное собрание избрало д-ра Густава В. Хайнемана федеральным президентом.)
С тех пор он наводит порядок в нашей свихнувшейся истории и в ее праздниках. (Придя накануне к нам на Нидштрассе, он, правда, сохранял невозмутимость, но все-таки вытащил бумажник и показал нам ненависть своих противников: обветшавшие газетные вырезки - старые зудящие раны.) Я уже сказал: слизень, улитка без домика.
Она побеждает лишь частично и редко. Она ползет, прячется, ползет на своей ноге дальше, рисует на историческом ландшафте свой быстро высыхающий слизистый след, смазывая грамоты и границы, ползет между стройками и руинами, сквозь продуваемые всеми ветрами научные системы, в стороне от роскошных теорий, в обход отступлений и мимо иссякающих революций.
- И что ты хочешь сказать своей улиткой?
- Улитка - это прогресс.
- А что такое прогресс?
- Двигаться чуть быстрее улитки.
…и никогда не финишировать, дети. Когда чуть позднее нам разрешили провести на пробу несколько предвыборных собраний и были забронированы места в самолетах, когда студент Эрдман Линде расположился в нашем бюро в Бонне и стал отмечать на карте пестрыми кнопками наши предвыборные поездки, когда первые заготовки речей заполнились мелочами средней срочности и определилась (примерно) наша цель на выборах, когда я начал курсировать между Берлин-Темпельхофом и Кёльн-Ваном, отправляясь налегке и возвращаясь с сумкой, доверху набитой материалами, когда я то отсутствовал, то, если и присутствовал, все равно на бегу - мобильный, рассеянный в пространстве, едва уловимый отец, вы все скопом и каждый по отдельности в четыре горла засыпали меня вопросами и с вопросами же запихивали в такси, везущее меня на аэродром: когда, зачем, на сколько и против кого?
Бруно размышлял и знает, против кого он. Прежде чем я говорил: "Ну, счастливо!" - он говорил: "Ты только смотри, эта предвыборная борьба сожрет тебя". Ведь с понедельника до пятницы Бруно видит и рисует своего отца на борту китобоя. Широко расставив ноги, весь в жире, вооруженный гарпуном, он стоит на носу судна: "Смотри-смотри, струя! Кит выбивает струю!" В борьбе с китом, вдалеке, в опасности, едва спасшийся…
- А куда теперь опять?
- А что ты там делаешь?
- А за кого ты?
- А что привезешь?
Все, что происходит после старта - рвущий тебя на части каждый рельсовый стык, исторгающая из тебя ругань зажатость на автостраде, - все потом приобретает значение.