Ценности, стоимостью не менее полумиллиона долларов, сумма по тем времена грандиозная, были аккуратно переписаны на лист пергамента и брошены как попало в сундук. Камни были извлечены из оправ, а оправы сплющены несколькими хорошими ударами молотка, чтобы никто не мог узнать, кому они принадлежали раньше. Этой кропотливой работой, связанной как с высшими математическими материями, ловкостью ювелира, так и с недюжинной физической силой, капитан Кидд занимался всю прошедшую ночь, пока судно шло от Чарльстона до Сулливана к этому, заранее присмотренному месту; двое помощников, бывший цирковой борец и бывший ювелир, толстый и тонкий, сидели сейчас в лодке; они также должны были сегодня умереть, но не знали об этом, как и двое других членов экипажа – старый медовар, потерявший в своей жизни все и обретший свое последнее пристанище на пиратском судне, и юнга.
Это были пустые, никчемные людишки, включая борца, который, несмотря на свою огромную физическую силу, оказался трусом, включая опытного ювелира, которого Кидд приобщил к своему делу, когда сам еще не был сведущ в драгоценностях. О старике и юнге говорить вообще не приходилось… Последние месяцы Кидд едва терпел всех четверых, зная, какую почетную миссию придется им выполнить в деле.
И еще одна причина его неприязни именно к этим людям, причина, которую бывший офицер британского флота, человек, не слишком хорошо владеющий английским языком (да и любым другим, впрочем…) вряд ли смог бы выразить словами, была, может быть, именно самой главной, о чем, с позволения благосклонного читателя, мы расскажем несколько позже, а сейчас, пользуясь тем, что шлюпка еще не достигла берега, опишем, по традиции, ее временных обитателей…
Сол Цукерман, пожилой ювелир и бессменный казначей отряда, отличался малым ростом и слабостью телосложения; его зоркие, юркие, как насекомые в норках, неизменно хитрые глаза выдавали человека столь же богатого умом, сколь бедного физической силой; семь лет назад он прибыл на туманный Альбион с берегов Балтийского моря – в надежде продать изделия из дешевого сибирского золота, но был ограблен прямо в Ливерпуле, где его и завербовали в команду Кидда как большого знатока по части драгоценностей. Его тайным планом было сбежать с корабля одним прекрасным утром, где-нибудь у берегов Северной Америки, чтобы возродить свое золотое дело, теперь, понятно, уже на новой основе… Свои сбережения Сол хранил в сейфе Центрального банка Нового Амстердама (в последние годы прозванного Нью-Йорком) и был совершенно уверен, что его сегодня не убьют, несмотря на то, что он назубок знал все ценности, уложенные в сундук. Ни одна сделка Кидда не проходила без участия казначея и более того – произойти не могла, потому что никто из увальней команды не разбирался в золоте и драгоценностях так, как он, Сол Цукерман. Вот почему он был столь спокоен и весел, сидя у второго левого весла и пристально наблюдая за указательными пальцами ног капитана, которые и руководили его работой.
Не менее спокойным был и борец, вернее, бывший цирковой борец под сценическим псевдонимом Бумба, а ныне бесстрашный пират (тоже – по корабельной кличке – Бумба), руководимый средним пальцем (согласно древневавилонской астрологии – пальцем солнца) и размеренно, с уверенностью гребущий первым левым веслом. Он, конечно, понимал, что Кидд задумал вернуться из леса налегке, но также был уверен, что существует большая разница между тем, что задумал Кидд и тем, что ему удастся исполнить. Вчера ночью Бумба, много лет выжидавший подходящего момента, понял, наконец, что пришел его черед. Из экспедиции должен вернуться, конечно, один человек, владеющий тайной сокровищ, но было вовсе не обязательно, что этим человеком станет именно капитан Кидд, а не другой капитан, одетый в роскошное платье Кидда, скажем, капитан Бумба… Кидд был, конечно, здоровяком, но больной ногами и справиться с ним не составляло большого труда, надо было только следить, выжидать и не подставить спину под дуло одного из его пистолетов. Вот почему Бумба спокойно греб, мерно жевал смолу и поглядывал на пальцы капитана, краем глаза оценивая его костюм, состоящий из разноцветных лоскутков, словно карта Европы, с множеством блестящих застежек, как у гарной дивчины с берегов родного Днепра.
Третий член команды, Хома Ягель, по корабельному прозвищу Хмырь (безымянный палец, второе правое весло) был медовар, подобранный Киддом два года назад в Голландии, куда он прибыл в составе великого русского посольства, и бежал, битый урядником, за то, что мало добавил к меду конопляного листа. Этот урядник, детина чуть ли не семи футов росту, был своенравен и лют. Он бил Хому пудовыми кулаками сверху вниз и снизу вверх, приседая, затем повернул его, истекающего кровью, поднял на воздуси и приимел. Затем урядник распорядился бросить Хому в темницу, пригрозив, что назавтра снова придет – бить и иметь – за то, что он не доложил в мед конопляного листа… В той же темнице томился отрок, также весь окровавленный, которого уже неделю бил и имел урядник, и не за что-нибудь, а просто так… Ночью медовар позвал сторожей: они очень хотели курить, но табак был запрещен государевым указом, и Хома сказал им, что за пазухой у него припасен табак, и когда те, накурившись дурмана, уснули, перегрыз сыромятные запоры и, прихватив из жалости битого отрока, бежал из посольства. Три дня и три ночи, голодные, ходили они по Амстердаму, пока в порту не нанялись на отходящее судно. Так оба и попали в отряд Кидда.
Отрок, а это был не кто иной, как он, греб теперь первым правым веслом и управлялся мизинцем. Звали его Иван, но в пиратах он получил прозвище на голландский манер – Ван. За эти годы он возмужал, превратился в статного юношу, овладел лютней, добытой в одной из операций на берегу, научился слагать стихи… Оба они, и старый медовар, и юноша, были настолько близкими друзьями, что даже делили койку и рундук. Вечерами они вместе мечтали о том, как заработают много денег и вернутся в Россию… Купят дом и заживут под одной крышей… Может быть, разыщут этого урядника, которого звали Михайлов Петр, и вернут ему неоплаченный долг… Оба и вовсе не помышляли о том, что сегодня их могут убить.
А кто же символизировал большие пальцы капитана, спросит внимательный читатель, и почему эти, казалось бы, самые заметные пальцы на ноге всякого человека, не выражали никакой персонификации?
Занятный вопрос… Дело в том, что у капитана Кидда не было больших пальцев на обеих ногах, и вместо них красовались изъеденные морской солью обрубки. Кидд потерял их, еще будучи на службе у короля, отморозил в Баренцевом море, куда король послал его фрегат на разведку северного пути вокруг Азии… Вот когда, едва не сдохнув от гангрены в вонючем жилище из оленьих шкур, он впервые познакомился с русскими, и вот когда он возненавидел и русских, и всю их Русь, а заодно – и короля Британии, короля Руси, да и всех королей вообще. Все четверо сидевших в лодке, те, кто был выбран Киддом сопровождать его в этот траурный путь, помочь ему захоронить его золото, были именно русскими , они порядком надоели капитану, они должны были умереть сегодня, до Рождества…
* * *
– Хмырь, старина! Ты у нас самый старый, а значит, самый умный… Э-э-э… – Кидд вывалил белесый, растрескавшийся язык, огромный, будто говяжий, и с длинным звуком "э-э-э" искупал большой палец в слюне.
Все неотрывно смотрели на палец, часто дыша. Кидд утрамбовал табак в большой трубке с янтарным мундштуком, достал и приспособил трут… Последнюю неделю на судне иссяк запас табака. Курили только Кидд, офицер и боцман. Все остальные жевали битум.
– И, значить, Хмырь… У-у-у… – Кидд затянулся с глубоким звуком "у-у-у", и стало видно, как струя дыма течет сквозь янтарь.
– Ты скажи… Ы-ы-ы… Сегодня у нас Сочельник. Завтра ты гуляешь Рождество. Через недельку гуляешь Новый год и даже новый век… А правда ли это? Лично ты, Хмырь, уверен, что на днях, дай Бог тебе здоровья, будешь гулять новый век? И вы все… – Кидд обвел строгим взглядом подчиненных, тесно сбившихся вокруг костра. – Вы все точно уверены, что на днях, дай вам Бог всем здоровья, будете гулять новый век? Хмырь, я тебя первого спросил!
– Я… – протянул медовар. – Почему я… – он вдруг понял, отчего все эти годы ненавидел и боялся Кидда: отчего боялся-то ясно, а вот отчего ненавидел… Этот Кидд, англичанин, росту более шести английских футов, здоровый, всегда говорящий с высоты, был дьявольски похож на того русского урядника, Михайлова Петра, который одним ударом вдребезги разбил всю жизнь Хомы, теперь уж Хмыря, разбил и оземь бросил на старости лет.
– Почему это я – отвечать? – сглотнул Хмырь.
– Потому что ты самый старый, – терпеливо повторил Кидд. – Вот и отвечай. Я в каком смысле? Сейчас у нас век от рождества Христова семнадцатый. Следующий будет какой? Правильно: восемнадцатый. А с какого года его считать? С наступающего, тысяча семисотого, или со следующего, тысяча семьсот первого. Вот в чем вопрос.
– С наступающего, а как же! – подал голос Бумба.
– Ты уверен? А почему?
– Так ведь круглая дата.
– А почему она круглая?
– Потому что тысяча семисотый. Две дырки, как в черепе. А череп, он тоже круглый.
– Вот как? А если я тебе в черепе еще одну дырку сделаю? Получается, что круглое оно потому, что ноль круглый. А если его каким другим знаком записать, например, крестом? Почему же тогда сотня круглая, а девяносто шесть какие-нибудь – нет? Ты хоть знаешь, отчего такой счет пошел, на десятки и сотни?
– Так договорились, я думаю.
– А почему именно так?
– Потому что… Не знаю.
– Я знаю! – воскликнул Ван и выбросил, сияя, растопыренную ладонь, словно играя в транк. – Потому что у человека на руке пять пальцев. А на обеих – десять.
Кидд мрачно обернулся на него:
– На руке, говоришь? А на ноге?
Ван содрогнулся. Бледнея, он понял, что брякнул неосторожную глупость, наступил Кидду, так сказать, на больную мозоль.
– У меня по четыре пальца на каждой ноге. Русские откусили, в России. Так что ж мне, теперь, по восемь считать? Вот и получается, что девяносто шесть – это как раз восемь дюжин. Только я не о том вообще. Отчего этот счет пошел на года? Почему тысяча семисотый, откуда?
– От рождества Христова, – сказал Сол.
– Правильно. Значит, Христу сколько лет исполняется?
– Тысяча семьсот.
– Неправильно. Он в каком году родился? В первом. Во втором году ему сколько было? Год. В третьем два, в десятом – девять. Значит, в тысяча семисотом ему исполнится тысяча шестьсот девяносто девять. То-то и оно. Для того чтобы сосчитать, много ума не надо. Хватит ножа, чтобы делать зарубки, и длинной палки.
– Как же это получается? – сказал Бумба. – Выходит, мы еще целый год будем в семнадцатом веке? И выпивку придется отложить?
– Если есть желание выпить, то повод всегда найдется, – буркнул Сол. – Только я так скажу. Когда Христос родился, вообще никакого счета не было. Не было никакого года. Когда ему год исполнился, тогда и первый год времени пошел. Так же как год начинается с первого месяца, месяц начинается с первого числа, столетие начинается с первого года. Завтра Христу исполняется ровно тысяча семьсот лет.
– Сол, ты еще не проспался, я думаю, – сказал Хмырь. – А жизнь ребенка начинается когда ему один год, или когда он только появился из чрева? Объясни тогда, почему пальцы ты считаешь, начиная с первого, а года – с никакого? Или никакой палец у тебя тоже есть?
– Этому Хмырю кто-то на хмыря накапал, – пошутил Ван, покосившись на капитана.
Все расхохотались, потом вдруг замолчали… Лишь тихо попукивал уголь в костре.
– Никакой палец, – тихо сказал Кидд, – у меня, конечно, есть. Как ни крути, а первый век начался первого января первого года и закончился тридцать первого декабря сотого. Значит, и семнадцатый закончится ровно через год.
– Кидд, а ты сам в Христа-то веришь? – вдруг спросил Бумба. – Геенны огненной не боишься?
– Если бы я не верил в Христа, – сказал Кидд, – то не сидел бы тут с вами, у этого вонючего костра. Я бы до сих пор королю служил, козлу этому. Ты что думаешь, я всю жизнь по морям шляться буду? Выкуси! Вот еще один сундук доверху наполню и баста. Уйду на покой. Таверну куплю в Ливерпуле. Женюсь. Буду вечером у огня сидеть и деткам приключения рассказывать. А насчет геенны, так она как раз и есть по части Христа. Я по вечерам буду у огня сидеть, а по ночам молиться буду. Года за три и отмолю грехи.
– А как не успеешь? Как заместо таверны на виселицу попадешь?
– Это ты не успеешь. А насчет виселицы, это тоже просто. Смертник, он так хорошо молится, так честно, что его Христос и за одну ночь простит… Ну, а теперь новая задачка вам. Это как раз про череп будет. Допустим я на дерево залез и чей-то череп, ну, к примеру, твой, Хмырь, к дереву гвоздем прибил.
– Это зачем? – испугался, не поняв юмора, Хмырь. – Зачем мой череп к дереву прибивать?
– Так, для красоты просто. Но я мало того, что твой череп к дереву прибил. Я еще этому черепу в глаз выстрелил, тоже для пущей красоты. Вопрос: как мне этому черепу в глаз выстрелить, чтобы пуля точно под черепом в землю легла?
– Хорошо прицелиться надо, – посоветовал Бумба. – Вот у нас в шапито стрелок был. Брал яйцо, ставил его на голову напарнику своему, лысому, и прямо с десяти шагов это яйцо сшибал.
– Я и сам хороший стрелок. С десяти шагов из красного туза черного сделаю. А вот так чтобы пуля точно под череп легла, это я пас. Так что, слушай сюда, Бумба. Если будешь не по делу говорить, то я у тебя яйца оторву и на голову тебе поставлю. Тут не в меткости суть. Как ты оттуда, с дерева, приметишься? Метиться-то куда?
– Вниз и метиться, – вставил Ван.
– Куда вниз? Я у тебя Ван, сейчас тоже яйца оторву и на голову Бумбе поставлю. И целится я буду отнюдь не в яйца.
– Надо бечевку взять, – сказал Сол.
– Ну?
– Надо к бечевке грузило привязать. Грузило бечевку точно к земле потянет. По бечевке и метиться.
– Хорошо придумал, – похвалил Кидд. – Честно говоря, я и сам до этого додумался. У тебя бечевка есть? А грузило?
Сол пошарил по карманам и вытащил на свет суровую нить, фута в два длиной, протянул капитану. Тот взял ее, намотал на палец, дернул. Затем достал из своего мешочка большой медный гвоздь, стал привязывать, потом вдруг плюнул.
– Что ж это я делаю? Нет, гвоздь тут не пойдет.
– Почему же не пойдет? – не понял Сол. – Хороший груз.
– Нет, – грубо оборвал Кидд. – Я сказал, что этот гвоздь не пойдет. Надо другое что-то. А гвоздю этому работа тоже найдется…
– У меня замочек есть, – сказал Ван.
– Что? Какой замочек?
– Серебряный, для сундучка, – Ван покраснел, протягивая замочек. Эту вещицу он снял с пояса одной женщины на Карибах, той, у которой взял и лютню. Серебряным замочком ее муж запирал пояс верности, когда уезжал из дома. Эта женщина была молодой, но не слишком красивой, она ползала по полу и умоляла пощадить ее. Ван убил ее одним точным ударом ножа в шею.
– Запасливый, собака, – процедил сквозь зубы Кидд, принимая замочек из рук Вана. – Сундучка еще нет, а замочек уже приготовил. Вы, русские, вообще, запасливый народ, хомяковый. Ну, а как он тебе вообще не понадобится? Ведь я ж вас всех застрелить собрался, чтоб про сокровища могила полная…
Все замерли. В костре треснуло полено, кувыркнулось, увлекая за собой колесо искр. Капитан пояснил:
– Шутка.
Первым засмеялся Бумба. За ним все остальные.
– Правильно, – сказал Кидд. – Если кто шутку шутит, то все смеяться должны. А то ведь, каждый, небось, об одном думает. Наслушались пиратских историй.
Хмырь еще смеялся, хлопая себя по коленям, как вдруг простая и ясная мысль полыхнула под черепом: А ведь правда – убьет!
Он вспомнил, как в прошлом году зарывали стофунтовый сундучок с испанского галеона, неподалеку от мыса Кабу… Кидд отправился с матросом по имени Сбышек, а обратно вернулся без Сбышека, сказал, что тот утонул в болоте. И только сейчас Хмырь подумал, что нет и не было никаких болот в районе мыса Кабу-Бранку, не было никогда никаких болот…
Сразу вспомнился урядник, Михайлов Петр, его розовые сытые щеки, большой круглый лоб, тонкие, завитые, словно виньетки в книжке, усики… Как он сорвал со стены лампадку и блестя глазами, хохоча, масла плеснул себе на елду… Убьет, точно убьет.