– Что, Хмырь, приуныл? – улыбнулся Кидд. – Думаешь, и вправду застрелю? А ты пошевели мозгами под черепушкой. Как это я вас, четверых, один, застрелю? Вот мои пистолеты. Оба заряжены. Порох на полке, не отсырел. Ну и что? Пистолетов два, а вас четверо. Как же это я вас застрелю? Так-то. Я вас, ребята, по особому признаку выбрал. Русские вы все. А русский народ, – Кидд поднял вверх палец, словно проверяя ветер, – самый надежный народ в мире. Я верю вам, ребята. По всем морям. Русский – это могила.
– Врешь, капитан, – подумал Бумба. – Лестью нас не купишь – пуганные. Тот выиграет, кто нанесет первый удар.
– Только бы успеть смыться, – подумал Сол. – Например, пронесло меня. Пойти в кусты. Понос у меня. Камзол на ветку повесить, издали – будто я там сижу…
– Русский, оно конечно, – подумал Хмырь. – Урядник, он, верно, не русский был. Доберусь до него. Он теперь, считай, чином повыше – выслужился. Живет себе и не знает, что я тоже живу.
– Вот если бы придумать такую лодку, чтоб под водой ходила… – подумал Ван. – Всплывает, значит, откуда ни возьмись, и сразу – на абордаж…
– Что вы, черти, приуныли, а? – весело окликнул Кидд. – А у меня для вас новая загадка-задачка припасена.
Все замерли, обратившись к капитану. Сол улыбался, показывая, что ему очень интересна новая загадка-задачка. Ван улыбался, потому что ему и вправду было интересно. Хмырь не улыбался, настороженно смотрел. Бумба не улыбался.
– Ну, например… – продолжал Кидд. – Вот мы сундук зароем, но надо ведь место заметить. Ладно. С этим я придумал уже. Но надо ведь и записать, где зарыто, на ту оказию, если со мной что случится. Тогда пусть кто-то другой отроет, старина Флинт или еще кто… А ну как записка в неправильные руки попадет? Как с одной стороны, записку написать, а с другой – чтоб никто не понял, что там написано?
Сол просиял. Он-то знал правильный ответ:
– Шифром надо.
– Ага, молодец. А шифр ведь тоже надо куда-то записать. А ну как кто-то и шифр найдет?
– Шифра записывать не надо, – сказал Бумба. – Запомнить просто.
– Яйца оторву, – сказал Кидд. – Я ж говорю: если я тогда мертвецом буду. Шифр должен быть. И записка должна. Так как же?
Команда молчала. Никто не мог сообразить ответа, хоть все и старались во всю.
Кидд подождал с минуту, затем хлопнул себя по коленкам и достал из кармана кусок бумаги, бережно развернул:
– Вот слушайте. Слушайте и пусть каждый скажет, что это значит.
Кидд порылся еще в своем мешке, достал золотое пенсне, нацепил на нос и прочитал:
– Хорошее стекло, трактир епископа на чертовом стуле. Большая ветка, седьмой сук с востока. Стреляй в левый глаз мертвой головы. От дерева прямо через выстрел пятьдесят футов. Понятно?
– Ничего не понятно, – покачал головой Бумба.
– Я только про пятьдесят футов понял, – сказал Ван. – Это глубина, да?
– Возьми свою лопату. Собери. Выкопай мне яму в пятьдесят футов глубины. А я посмотрю.
– Верно: не глубина…
– Так-то, – сказал Кидд, пряча бумажку за пазуху.
Тут только Сол заметил, что это не бумажка вовсе, а пергамент, и написано на нем было не на языке каком-то, а цифрами и крестами… Шифр это…
Следовательно, все уже было готово, и действовать надо немедленно. Сол схватился за живот, скорчил мучительную гримасу и тихо застонал. Никто не обратил на него внимания. Сол застонал громче. Кидд с отвращением посмотрел на него.
– Живот схватило, – пояснил Сол, затем медленно, опираясь о землю, встал и заковылял на край поляны. Спиной он чувствовал взгляды. Поляну обрамляли густые кусты тамариска, за ними возвышались деревья, в целом, местность понижалась к востоку, образуя небольшой овраг, по которому можно было достичь побережья, а дальше – обманом двинуться на юг, поскольку искать его бросятся, скорее, на север. Только вот в чем вопрос: бросятся – когда? И бросится – кто? Сейчас они не смогут оставить сундук. Следовательно, погоню, если она и будет, можно ждать только с завтрашнего утра. И направлена она будет на север…
– Стой! – окликнул его Кидд.
Сол оглянулся, вымученно улыбаясь.
– Назад! – приказал капитан. – Здесь давай садись. Знаю я эти штуки. А мы как раз закусим пока.
Сол вернулся, развязал пояс и сел посреди поляны. Он совершенно не хотел испражняться. Выпустил струю, тоненько пукнул… По спине поползли капли пота. Тем временем Бумба выволок палкой из костра кусок солонины и, придерживая ее носком сапога, разрезал на пять неравных частей. Самый большой кусок он протянул капитану, самый маленький – юнге. Солу швырнул средний кусок. На его глаза навернулись слезы. Сол принялся жевать, пряча лицо в своей солонине.
Внезапно Кидд встал и, продолжая жевать, медленно подошел к Солу, обошел его вокруг, нагнулся и заглянул под него. Сол затравленно смотрел на капитана, не выпуская куска солонины изо рта. Кидд усмехнулся:
– Живот ему схватило. Ну-ну…
В котелке закипела вода. Хмырь отсыпал из своего мешка горсть чая и бросил в воду. Котелок пошел по кругу, не обделили и Сола. Это был очень крепкий чай, от него начинало бешено колотиться сердце, как во время схватки, и на душе становилось теплее, будто от глотка рома.
– Чаек пьете? – дружелюбно спросил Кидд.
– Пьем! – за всех ответил Бумба.
– А я вам тут сахарку припас… – Кидд развернул тряпицу, в который лежал большой, с кулак величиной, обломок кубинского сахара.
Глаза у всех загорелись: сахар кончился в команде недель шесть назад. Обломок также пошел по кругу и был схрустан в несколько минут. Хмырь ел и стонал от боли: у него очень болели зубы. По-настоящему хорошо он чувствовал себя только когда спал. Во сне он обнимал мальчика, крепко оплетя его ногами, и чувствовал в животе тепло и покой. Последние годы по ночам ему снились львы…
Кидд был доволен зрелищем. Его забавляло, что сахар срубили столь быстро и жадно, что никто и не подумал предложить ему, мирно сидящему в стороне. Даже Сол, притворявшийся посреди поляны, и тот погрыз… Что ж, запомним это. Все эти мелочи в одну копилку.
Впрочем, Кидд бы отказался от своей доли, под предлогом, что не может жрать сахар, если трубка во рту. Обломок был щедро пропитан лаоданом. До места назначения оставалось не более полумили…
– Где эта хуфра, никак не возьму в толк… – проговорил Бумба заплетающимся языком.
– На, возьми, – сказал Сол, протягивая ему кусок своего дерьма. – Вот она, твоя хуфра…
– Я у этой Хуфры голову отрезал на Карибах… – мечтательно произнес Ван.
– Молчи, юнга! – прикрикнул Хмырь. – Хуфра, она только в Африке водится.
– И в России, – мысленно усмехнулся Кидд, а вслух сказал:
– Ну ладно. Кончай перекур, пошли.
– Это какой перекур? – сказал Бумба. – Ты один и курил свою черную хуфру.
– Хуфру, – подтвердил Кидд, – маленькую мою хуфру.
Четверо взялись за ручки и поволокли сундук – в разные стороны, как муравьи, бессвязно бормоча про хуфру, снуфру и брюхру, хихикая и кашляя, постоянно сплевывая по ноги: Кидд хорошо понимал их состояние. Первый час зелье будет хватать крепко, они станут греметь словами, будто пережевывая камни, затем замолкнут, ощутив прилив сил, потом ослабнут, так, что их можно будет развешивать, как тряпки на ветвях. Теперь уж недолго осталось. Он цербером шел позади и посмеивался, качая головой.
– Отчего это муравьи, – думал он, – всегда тащат правильно, скажем, какого-нибудь жука, хоть и тащат в разные стороны…
– Хуфра, – думал Ван, – Никогда в жизни не знавал такой хуфры, как у того урядника из посольства. – У старого Хмыря хуфра была брюхра какая-то, и пахло от нее чесноком. А у той молодой женщины, которая поделилась с ним лютней, хуфра была гладкая, тонкая, полная теплой розовой воды…
– Урядник, – думал Сол. – Почему Хмырю все урядник какой-то покоя не дает? И почему это я об этом думаю, а не он? – Он вдруг понял, что нет и не было никакого урядника, а был всегда только Кидд, который всегда шел за ними, гремя дорогими ботфортами, шел и давил их сзади, будто каких-то ползучих муравьев… Будто, будуто, будо…
– Вот и Сол все про золото, – думал Хмырь. – Бормочет себе что-то под нос, снухра все это, снуть… – А елда у него была все-таки хороша…
– Без стекла, – подумал Бумба. – Я и так их хорошо видел из-за портьеры, шторы… – Он вспомнил, как из-за шелковой пурпурной портеры, шторы смотрел на них, сжимая в кулаке свою фуфру…
– Ну и народец же! – думал Кидд. – Нет, бы каждому на свой манер бредить, а ведь бредят все – одинаково.
Он вспомнил тех русских, с которыми впервые столкнулся в северных морях. Мужчины, от мала до велика, носили на поясе кожаные мешочки с какими-то сушеными грибами, время от времени кидали горстку-другую в свои беззубые рты, а потом тянули одну большую песню на унылый манер… Правда, те русские, которые лечили его в поселке на берегу Печоры, были все какие-то морщинистые и узкоглазые, но, рассуждал Кидд, русские вообще, нация темная, и много среди них разных чудных пород.
– А что, Бумба, – кивнул он циркачу, который играючи нес свою долю сундука, мерно помахивая свободной рукой, бормоча, – Ты, небось, хорошо по деревьям лазить умеешь, да?
– Да совсем не умею, сэр. Ни разу и не лазил.
– Что же ты в цирке-то делал?
– Боролся.
– С кем – с людьми?
– Иногда с медведями. Один гастроль – со львом, пока тот не околел.
– Ну, и болван же ты, однако…
– Верно, болван, – весело подтвердил Бумба, но что-то насторожило Кидда в его голосе. Он задумчиво посмотрел вдаль, где среди вековых дубов возвышался еще более древний, тысячелетний желтый тополь.
– Ты с компасом, с буссолью, со стеклом – работал когда?
– Нет, сэр, не доводилось.
– А в цирке как же? Небось, там, из-за шторы за дамами подглядывал в хорошее стеклышко?
– Не было там стекол. Первое стекло я только в море увидел. И хуфру…
– Понятно, – сказал Кидд, дружески хлопнув Бумбу по лоснившемуся трицепсу плеча.
– Да, хуфру… Выиграет именно тот, кто нанесет самый первый удар, – подумал Бумба, свободной рукой незаметно нащупав под платьем нож.
* * *
– Забрызгал, дьявол, забрызгал всего с ног до головы! – Кидд принялся вытирать руки об камзол, потом глянул на свои испачканные пальцы, плюнул, пнул Бумбу ногой:
– Это сколько ж в тебе крови, свинья! У хорошего человека пинт десять будет, а у тебя, похоже, аж два галлона набралось. Ы-ы-ы… – протянул Кидд свое обычное, и мрачно, исподлобья набычившись, посмотрел на остальных.
Сол, Хмырь и Ван сбились в тесную кучку у ствола дерева, дрожа от страха и раскрыв рты от удивления. Было забавно смотреть на этих троих, ставших вдруг на одно лицо: большие, словно у восточных красавиц, глаза и раскрытые рты, словно просящие пищи… Кидд подумал, что следующим птенцом будет Сол, потому что гомиков нельзя было разлучать ни в коем случае: черт ее знает, эту любовь… Он дунул в дуло пистолета, затем с удовольствием понюхал черное теплое отверстие и заткнул пистолет за пояс.
– Видели? – высоким, вызывающим голосом спросил он.
Трое дружно закивали головами.
– Подумать только! – продолжал Кидд. – Собака злая. Из-за угла хотел… Правда, – Кидд внимательно осмотрел серый ствол дерева сверху вниз, – нет тут никакого угла.
Он нагнулся и вытащил нож из окровавленной руки Бумбы.
– Вот этим, – он потряс в воздухе длинным, персидской работы клинком, – он и вас бы потом проткнул. Всех до единого. Во змей-то!
Кидд размахнулся и швырнул нож в ствол, на полфута выше стоящих людей.
– Меня надо слушать, ребята. А теперь держите его. Он – ваш.
Трое медленно подошли к Бумбе и осмотрели его. Солу приглянулись желтые полусапожки на низких каблуках. Хмырь взял себе чулки и подвязки. Кафтан был испорчен пулей, но его можно было зашить, поэтому Ван взял себе кафтан. Сол как ювелир осторожно расстегнул браслеты, два серебряных, с запястий, и три золотых, с голеней. Перстень снять не удалось. Тогда Сол вытащил из коры дерева нож и срезал его. Все ценности он, естественно, отдал капитану.
– Ну-ка, Сол, дружище, помоги-ка мне, птенчик, браток, – сказал Кидд, принимая металл.
Он взял Бумбу за ногу, правую или левую, что теперь уже не имело значения, и кивком отдал распоряжение Солу. Вдвоем они потащили тяжелого борца по траве, прочь на край поляны и, когда достаточно удалились от остальных, капитан прошептал, тихо, но весомо:
– Я знаю, сынок, почему ты тогда сбежать хотел.
Сол посмотрел на окровавленного Бумбу и почувствовал, как теперь, уже совсем некстати, надувается в животе дерьмо…
– Ты свое брюхо, – продолжал Кидд, – от Бумбы хотел унести. Я сразу понял, что и ты тоже его раскусил, каналью. Держись меня. В оба следи за педиками. Печенкой чую: замыслили что-то…
Сол украдкой посмотрел на товарищей. Оба были заняты осмотром только что добытых вещей: медовар изучал чулки, проверочным жестом потягивая, а юнга полоскал на ветру кафтан, просунув палец в дырку от пули. Они стояли рядом, и с двадцати ярдов казалось, будто трясут они и полощут самого Бумбу. Жуткое это было зрелище…
– Ну-с, други мои! – потирая руки, громко сказал Кидд. – Начнем, пожалуй!
Он широким шагом пересек поляну и, придерживая картуз, принялся рассматривать крону дерева. То был желтый тополь, или, по-другому, тюльпанное дерево, самое красивое из американских деревьев. У молодого дерева кора чрезвычайно гладкая, у старого – вся в буграх. Это было взрослое дерево. Забраться на него не представляло труда.
– Кто из вас, братцы, на такое вот дерево влезть сможет? Кроме меня, конечно.
– Лезть? На дерево? – переспросил Хмырь.
– На дерево, – подтвердил Кидд.
– И сундук туда?
– Насчет сундука еще подумаю, – хитро сказал Кидд. – Но сначала – на дерево.
– Кто ж на деревьях сундуки зарывает?
– Слушай, ты! – Кидд мигом вырос над Хмырем, взял его за жабо, накрутил на руку и чуть приподнял. – Если ты мне… Если еще раз… Я тебе точно голову оторву и вот этим гвоздем, – свободной рукой он достал из кармана гвоздь и постучал им Хмыря по лбу, – эту голову к желтому тополю прибью, ты понял?
– Понял, – прошептал Хмырь, балансируя, как балерина, на цырлах и задыхаясь, как повешенный, в своем жабо.
Кидд отшвырнул Хмыря прочь и, не в силах успокоиться, принялся ходить туда-сюда по поляне. У него были длинные толстые ноги, но маленькое, изящное туловище. В целом, он напоминал человека на ходулях.
– А потом я тебе в глаз выстрелю, – сказал он, размашисто ткнув ладонью в валявшего на траве Хмыря. – А потом… – он пощелкал пальцами в сторону Вана, который стоял в отдаленьи, белый как задница, и что-то теребил в руках.
– Кинь-ка это сюда! – приказал Кидд.
Ван очень волновался, потому что капитан обижал его друга. Он быстро бросил Кидду маленький сучок, который подобрал с земли, и маленьким перочинным ножичком успел заострить. Он всегда строгал что-нибудь, когда волновался, подобно тому, как капитан всегда ходил.
– А потом, – зловеще прошептал Кидд, помахав в воздухе колышком, – я в то место, куда пуля упадет, этот паршивый остряк вобью, и от дерева вот эту бечевку на пятнадцать ярдов протяну… Сука! У меня ж сердце больное. Я тебе покажу, как мне возражать.
– А зачем? – серьезно спросил Ван, в раздумье потирая лоб. – Зачем надо бечевку…
– А затем, – степенно ответил Кидд, – что в том месте, куда бечевка дотянется, мы эти гребаные сокровища и зароем.
Первым засмеялся Сол. Потом Хмырь, сидевший на траве. Затем – Ван, до которого, наконец, дошло, что все это было лишь затянувшейся шуткой. Последним расхохотался сам капитан Вильям Кидд, пошутивший.
Он хохотал громче и веселее всех, хлопая себя по коленям и ягодицам, болтая фалдами и приседая в высокой траве. Он уже давно так откровенно и искренно не смеялся.
За семь последних лет истекли галлоны крови и дерьма, блевотины и спермы – пока он собирал по всем морям эти трудные деньги, в общем-то не столь крупные, если разделить на семь по триста шестьдесят пять. Останься он на службе у короля, в этой дурацкой, хоть и чистой шляпе, да на легком хлебушке, да если прибавить воровство и контрабанду…
Пират – это, прежде всего, тяжелый труд, не сравнимый ни с какой службой, даже с войной, это, если хотите – рабство. Люди презирают нас за то, что ненавидят самих себя. А ненавидят они себя не за то, что не смеют преступить, вздор, преступает каждый, и каждый всю свою жизнь просто ползет по этой черте, извиваясь, как уж, и длинным телом своим хлещет на ту и другую сторону. А на другую сторону он хлещет не потому, что боится Бога или боится людей, нет, много бесстрашных молодцов так и ползут по жизни ужами. Просто человек не хочет трудиться – вот за что он ненавидит себя. Он не хочет трудиться руками, не хочет трудиться черепом, не хочет трудиться душой.
Сколько было намотано на эти руки пеньковых веревок, длинных, словно кишки, по уши в крови и по горло в дерьме, если ты, как последний козел, должен трудиться руками…
Сколько дней, от бухты к бухте, приходилось идти, выжидать и думать, выслеживающий и выслеживаемый в одном лице, если ты, как последний козел, должен трудиться черепом…
Сколько дерьма пришлось перемять вот этими пальцами, когда копаешься в их животах, если они, борясь не за жизнь, а за жадность, глотают свои обручальные кольца, и если ты, как последний козел, возясь в вонючей утробе, близ юркого младенца, должен трудиться душой…
Кидд смеялся уже на исходе, и смех переходил в кашель, и аж закололо сердце, и внезапно он замолчал.
– Ладно, козлятки. Отдохнули и за работу. Надо ведь, правда, на дерево кому-то лезть, – грустно сказал он.
Оглядев оценивающе оставшихся своих людей, капитан щелкнул пальцами и ткнул в Хмыря.
– Ты, значит, старый, на дерево влезть – не влезешь. Посему я тебя и не пытаю насчет буссоли и стекла. Ясно, что не умеешь.
– Умею, – неожиданно поднял голову медовар.
– Шутки закончились, – строго напомнил Кидд.
– Правда, кормилец! Точно могу румбы брать. И даже записывать могу.
– Череп, – напомнил Кидд. – Череп и яйца, если врешь. Сколько румбов зюйд-вест по ост?
– Двадцать, – быстро ответил Хмырь.
– А зюйд-зюйд-вест по норд?
– Четырнадцать.
– А зюйд-зюйд-зюйд-вест по зюйд?
– Один и будет, что ж тут думать… – пролепетал Хмырь, не понимая, чем опять провинился, потому что глаза и щеки капитана налились кровью и, говоря "зюйд", он вытягивал шею, как черепаха, и брызгал слюной из квадратного, "зюйдом" оквадраченного рта.
Кидд сорвал с себя картуз и швырнул оземь, топнув ногой поверху.
– Собака! Я три года учился, чтобы румбы брать. Быстро говори, откуда знаешь?
– Урядник.
– Что? Какой урядник? Опять этот урядник?
Хмырь втянул голову в плечи и вдруг громко заплакал.
– Я не виноват, батюшка! Ничегошеньки я не знаю, откуда, – кулачками он размазывал слезы по щекам. – Это он все опять, урядник…
Тут выступил вперед юнга и осторожно тронул капитана за обшлаг рукава.
– Позвольте объяснить, сэр…
– А? Может, и ты тоже румбы знаешь?
– Нет, что вы, сэр. Я тогда еще отроком был. Это у нас в посольстве было так заведено: все морскому делу учились, даже слуги и поварята.
– Ну-ка, расскажи.