Открылись черные глаза, снова полыхнули знакомым ему уже темным светом. Лицо смялось, искривились пухлые губы. Стала совсем девочка, не старше десяти, вот заплачет сейчас, потому что не дали мороженого, а так хочется. Хочется…
Руки, сжатые в кулаки, поднялись, притискиваясь к груди. Он моргнул мокрыми ресницами - над краешком лифчика появилась смуглая тонкая впадинка, как над корсетом, сжимающим полные сочные груди.
- Я не могу. Поклялась. Дура, да. Но нельзя же клятву. Я сказала, до семнадцати - нет. Не буду. Простите меня.
Он с усилием отвел глаза от смуглых грудей, недоуменно уставился на отчаянное лицо.
- Семнадцати? Ка-ких сем… подожди. Тебе сколько лет, Инга?
Она заплакала, шмыгая носом и кривя рот, губы дрожали, руки прыгали на тяжело поднимающейся груди. Плакала и молчала.
Он с досадой рассмеялся, оборвал смех и стал серьезным. Поднял свои руки, раскрывая ладони, показывая, как индеец, пусты, безоружен.
- Ладно. Не волнуйся. Ты меня прости, я думал, тебе двадцать, не меньше. Там на базаре, когда с подругой шла, ну такая, шляпка, шортики…
- Ма-ма… Это моя мама!
- О Господи.
Он расхохотался. И, положив руки на вздрагивающие плечи, привлек ее к себе, стоял неподвижно, чтоб не испугалась, говорил в темную мокрую макушку.
- Ну, все, хватит. Не реви, Инга, девочка. Все в порядке, ну? Успокойся, дрожишь вся. Подожди. Ты чего?
Тронул мокрые ледяные волосы, провел рукой по плечу, покрытому мурашками. Тело девочки колотила крупная дрожь.
- Да ты замерзла вся! Волосы мокрые, и купальник еще. Давай на солнышко.
Потащил к светлому пятну у стены, с беспокойством и удивлением видя, оно сереет, размывается, равняясь цветом с затененными участками. Встал в центре неяркого света, запрокидывая голову к высокой дыре. В неровно разорванном камне толпились белые и серые клочья. Не слушая, как мягко и нерешительно вырывается, обнял сильнее, прижимая к холодному животу.
- Там туча, - невнятно сказала ему в грудь Инга, тепло дыша и перестав вывертываться, но все еще сильно дрожа, - она уйдет. Только хорошо бы быстрее, а то если принесет шквал, или долго будет, нам до темноты надо выйти.
- Тут только один выход? Где шли?
Она кивнула, упираясь лбом. И затихла, по-прежнему дрожа.
Петр повел закоченевшими локтями. Когда солнце не светило, сквозняки становились совсем ледяными. Сильно мерзла задница в мокрых плавках. И ее грудь, прижатая к его груди, леденила мокрым трикотажем.
Не отпуская, он переступал, разыскивая место, где меньше дует. И не находил его. Со всех сторон поднимались тонкие злые ветры, кидались, прошивая странный, напоенный серебряной пылью воздух.
Она отодвинула голову от его груди, посмотрела снизу.
- Надо обратно. А то вдруг вода.
- Что вода? - он испугался и прогнал испуг. Но тот вернулся, смешанный со злостью. Поперся за несмышленой девчонкой, теперь снова окунаться в ледяную воду, спрятанную в глубокой тени, а сперва ползти через черные трещины, приседая и наклоняя голову, чтоб не убиться.
- Ладно. Пошли, да?
Он подсадил ее на первую деревяшку, подталкивая в крепкую задницу, такую холодную. Забрался сам. Подумал, да чего мельтешу, через полчаса будем сидеть на скале, жариться на солнце, и я буду ее дразнить…
- А…
Короткий вскрик впереди выбил из головы успокаивающие мысли. Он качнулся вперед, ставя босую ногу на ступеньку и неловко подхватывая Ингу. Потащил ее обратно, снова мокрую насквозь, а ступеньку уже заливала дикая, злая, нервно кидающаяся вода. Стиснутая узкой трещиной, ахала, поднимаясь, спадала и снова лезла вверх, суетясь и огрызаясь.
Поддерживая и обдирая локти о стенки, тяжело спрыгнул первым и дернул на себя, падая на песок под ее телом. Вывернулся, садясь и ощупывая голову девочки.
- Ушиблась? Сильно?
Та затрясла головой, упираясь руками в песок. Мокрые пряди повисли, закрывая лицо.
- Нет, нет, чуть-чуть. Нога сорвалась, скользко. Там вода.
- Да уж видел.
Он оглянулся. Солнечное пятно сместилось к самой стене, заползая на нее самым краешком. Снаружи время идет к вечеру, до него еще далеко, но закат со стороны гор, значит, с этой стороны стемнеет намного раньше. Как они будут ползти в кромешной темноте, разыскивая дурацкие деревяшки? И это если пройдет шквал. И вода опустился ниже ступеней.
- Он уйдет, - ответила на его мысли Инга, обхватывая плечи руками, - это туча, гнала перед собой ветер, он короткий. Если час подождать. Или полчаса…
Петр встал. Поднял ее за руку.
- Раздевайся.
- Что?
- Тряпки свои мокрые сними. И я сниму. Час в этой холодрыге, еще пережить надо. Тебе нужен ревматизм и всякие на всю жизнь женские болячки?
- Я…
- И мне не нужен.
Поворачивая девочку, дернул мокрые завязки, бросил на песок тряпочку лифчика, стащил с нее трусики. Она послушно и молча поднимала ноги, ну как ребенок, подумал сердито, отбрасывая трусики и стаскивая свои плавки.
- Глаза можешь закрыть, если стесняешься. Иди сюда. Ну? Я кому сказал!
Потащил ее, послушно зажмурившую глаза, к солнечному пятну, поставил в центр и обнял, плюща об себя ледяную грудь.
- Так теплее?
- Д-да…
Она притихла, тепло дыша в его кожу. Холодная грудь при каждом вдохе прижималась крепче, и она трепыхнулась было, отодвинуться.
- Чего крутишься? - наигранно строго прикрикнул, не отпуская ее плеч.
- Вам же холодно. Там. Тут, где…
- Переживу. Стой.
Она прерывисто вздохнула. И руки, нерешительно поднимаясь, обняли его спину чуть выше поясницы.
- Ниже, - подсказал он, делая шаг следом за медленно уползающим солнечным пятном, - где плавки были, задница стынет.
Руки послушно сползли и замерли на холодной коже.
Уставшие, они стояли, не шевелясь, сверху тепло падали солнечные лучи, а по сторонам свистели длинные иголки сквозняков, но уже было достаточно сделать общий шаг, чуть поворачиваясь и не выходя из света, чтоб застывшая кожа снова набирала тепла.
Он дышал в ее мокрые волосы. Набирал воздуха сбоку и выдыхал его, согретый собой, на темную макушку. Прижимал к себе крепко и мягко, чувствуя, как стихает дрожь - ее и его тоже.
- Вы… меня простите, - глухо сказала она.
И Петр, умиляясь приключению, поправил:
- Давай на ты. Идет? Какое ж "вы", если стоим тут, голые.
- Я… попробую.
- Да. Мы с тобой, как два индейца под одним одеялом. Знаешь да? Вместе не замерзнем.
Она тихо засмеялась. И Петр, прижимая к себе, поцеловал темные мокрые волосы. Засмеялся в ответ, с укоризной в голосе.
- Чего каменеешь. Сказал - не трону. Да и не хочу.
И почувствовал - соврал… Кашлянул, соображая, о чем бы таком говорить сейчас, чтоб не заметила. А в голове прокручивались бешеные картинки. Ну, когда бы еще такое - в тайной пещере, с дикой смуглой девочкой, что стоит, замерев, держит горячие руки на его холодной заднице. И ведь хочет сама! Да еще как. Клятва у нее…
- Ты что? - еле успел подхватить сползающее вниз тело, с изумлением глядя в обморочно запрокинутое лицо. Рот раскрывался, дрожали губы, груди с темными, как у индианки, сосками смотрели вверх.
- А-а-х, - произнес низкий, совсем женский голос, и Петр ужаснулся в восторге, вдруг увидев ее через десять лет, лежащую под мужским телом, с этим вот низко сказанным "а-ах"…
Бережно держал под спину, не отворачиваясь, ждал, когда стихнет судорога, которой свело по очереди ее руки, бедра, шею, натянув по нежной коже тугую жилку, лицо с нахмуренными бровями и распахнутый рот…
И кивнул, здороваясь с медленно открывающимися глазами, что будто проснулись, глядя в его склоненное лицо.
- Я… - без голоса прошептала она, перетаптываясь на слабых ногах, - я…
- Ты, - сказал он в ответ, - да. Ты. Здравствуй.
Понял, сейчас она покраснеет горячо, не зная, что делать и говорить. И гордясь своей мужской бережностью, обнял, позволяя спрятать лицо на своей груди.
- Люблю тебя, - через время сказала она, не поднимая головы от его кожи.
- Конечно, - согласился он, умиляясь, - Инга, девочка.
Солнечное пятно совсем заползло на стену и отправилось в медленное путешествие по серым извивам и черным трещинам.
Инга опустила руки и шагнула от него, отвернулась, прикрываясь ладонями.
- Я оденусь уже. Надо идти.
- Конечно…
Молча натянули мокрые вещи. И снова ступили в черную щель, где дул холодный ветер, и вода, опустившись, наконец, в свои пределы, шептала и плескалась, разглядывая снизу, как идут, нащупывая ногами скользкое дерево, вбитое в стены.
Через полчаса сидели, не на скале, которая уже накрыла маленькую площадку темной прохладной тенью, а на верхней полянке в низких зарослях можжевельника, молчали, иногда взглядывая друг на друга и отводя глаза. Петр кусал травинку, прислушиваясь к странному внутри себя покою, какого никогда раньше не было. У нее клятва, подумал снова, уже без всякого раздражения. Ну что ж, да, клятва. Кажется, сейчас он стал лучше понимать аскетов и подвижников, и стискивающие их запреты, что превращают тончайшее - в огромное, мелочи - в нестерпимые горные вершины. Через неделю он уедет. И его золотой мед этой зимой будет не только из загорелого личика кошечки Еленочки. В нем будет еще это смуглое лицо с пухлыми губами, упрямая невысокая фигура, уже совсем женская, созревшая раньше горячего сердечка, густые, непослушные, как у мальчика, волосы. И темные глаза, когда открыла их, и может быть они не врали - не тронув женского тайного нутра, он стал первым ее мужчиной. Потрясающе. Если писать с такими мыслями, то есть надежда - напишет шедевр, хотя внешне будет простая, вечная как жизнь картинка: сверкающее море, слева спускается к нему грубый край серой скалы с зелеными пятнами трав. И в самом низу, обхватив руками коленки - сидит она, и темные волосы свесились, закрывая лицо. Только гибкая спина с глубоким желобком позвоночника, локти, колени. И шея под густой путаницей волос.
Нужно удержаться и не променять это ценное на обыденный летний флирт. Он видел, он ее чувствовал. Чуть-чуть нажать, и ее клятва развеется в жарком, ленивом, все разрешающем воздухе южного лета. Такой соблазн… Даже сейчас, когда солнце присело на край далекой горы, и все вокруг тихое, бронзовое и такое значительное.
Искоса посмотрел на ее согнутую спину. Такой соблазн. Может быть, он успеет, и она скажет ему, после плавного быстрого приручения это свое дивное "ах", наверное, так берут своих косматых мужей дикие красивые медведицы, заламывая им спины сильными лапами…
- Согрелась? - широко улыбнулся в ответ на настороженный взгляд. Ну что тут скажешь, почувствовала! Услышала мысли.
Инга нерешительно улыбнулась. Кивнула.
Петр свалился на теплую траву, и, глядя в небо, сказал серьезно:
- Инга, девочка. Вот такое у меня предложение. То, что было - оно было. И пусть оно нам дальше не мешает. Поняла? Давай дружить ровно семь дней, будешь помогать мне писать этюды, будем болтать, есть мороженое. Купаться. Если мама тебя отпустит, метнемся куда на денек, в совсем другие места, утром раненько выедем и к ночи обратно. Хочешь так?
- Да. Только…
- Помолчи. Я сказал - не буду к тебе приставать. А если захочешь сама - только скажи. Поняла?
Повернулся на бок, чтоб видеть ее. Она сидела, опираясь на руку, и смотрела недоверчиво, а глаза разгорались сильнее, пока, наконец, не прикрыла их, кивая.
- Я согласна.
- А теперь скажи, чтоб я знал, ты умеешь меня на ты. Скажи, Петр, я буду с тобой.
Инга открыла глаза. Совершенно счастливые. Пошевелила губами, будто пробуя слова на вкус.
- Петр. Я буду. С тобой!
И тоже упала на спину, смеясь в еле заметно темнеющее небо.
Он лежал, касаясь ее локтя. "А уж сделать так, чтоб сама сказала мне - да, хочу - это я сумею, времени еще полно"…
- Ай! - дернулся, садясь и хватаясь за бок. Кожа горела, будто кто-то злой куснул и исчез.
Инга вскочила, бросила быстрый взгляд на Петра, и, оглядевшись, крикнула звонко, с угрозой в голосе:
- Горчик, балда! Я тебя утоплю, ну вот… точно!
- Ага, - согласился из зарослей ленивый голос, - щаз, разогналась…
Еще одна косточка щелкнула Петра в лоб, и он, потирая его, захохотал, вставая.
- Экий грозный у тебя мушкетер.
- Да ну его.
- Пойдем, Инга, девочка. Я голодный, как черт. Устал.
7
Инга бежала вверх, по крутой бетонке, ведущей к шоссе, сумка оттягивала плечо, колотясь о бедро, и она придерживала ее рукой, улыбаясь. Любила весь мир, и в нем любила высокие кипарисы, что строем провожали ее, небо с распластанными облаками, пятнающими зелень и серые камни гор. Любила Петра, который будет ждать ее наверху, у них та самая, обещанная им поездка. Вдвоем. И с тянущей сердце благодарной болью любила Виву, которая все поняла, выслушала, и - разрешила.
Ведь не соврешь. Конечно, Вива знала, что с внучкой случилась любовь. И посматривала, пока та мучилась ожиданиями вопросов, испуганно предполагая - какими они будут. Проходя мимо окна комнаты Вивы, перебирала все, что случилось, в пещере и на скале, думала, пугаясь, ну как отвечать, а вдруг спросит о самом тайном. И когда бабушка, утром, сидя на веранде, окликнула и сказала, положив красивые руки на скатерть:
- Инга, детка, сядь, пожалуйста, не убегай…
Та села, как приготовилась к казни. Сейчас Вива спросит. Неумолимо вытаскивая из внучки подробности. А та и сама боялась их вспоминать, чтоб не взорваться от счастья и ужаса. Но бабушка, помолчав, мягко предложила:
- Детка. Расскажи мне. Сама. А дальше подумаем вместе.
На стуле Саныча, там, где сидела за чаем недавно Зоя, сейчас спал общий Василий, наелся, сосредоточенно умылся и лег, обернув себя полосатым хвостом, но спал так сладко, что хвост свесился, и лапы раскрылись, обнимая горячий, напоенный запахами цветов воздух.
И Инге стало стыдно, что она так боялась. Кого? Самую свою родную Виву, которая умная и хоть боится за нее, все равно остается умной. Позволила ей - самой. Вздохнула, села, сцепив на коленках руки. И медленно рассказала Виве главное. О том, что любит. Что он знает о клятве. И уедет через неделю, но клятву Инга не нарушит, ты же знаешь, ба, я поклялась, а он взрослый и понял. Он как ты. Он хочет меня рисовать, сказал, что я совсем другая и это очень хорошо. Для него хорошо, для его творческого кризиса. И впереди целых шесть дней. Всего шесть дней! Он уедет. А дальше, я не хочу думать про какое-то дальше, ба. Пока они не прошли. Я начну думать про это через пять дней. А ему я расскажу, что ты про нас знаешь. Сама расскажу.
Она говорила, сжимая пальцы и разжимая их. А Вива напротив смотрела как пылает темным румянцем смуглое лицо и любовалась. Как она хороша сейчас. Этой девочке для красоты нужно счастье. Сейчас оно вот такое. Запрети, и она погаснет, станет жесткой и некрасивой. Замкнется и замолчит. Все равно уйдет, разве в силах Вивы запереть ее в комнате, и толку с этого? Пройдет неделя, начнется работа, и девочка будет сама по себе, а впереди жаркий сентябрь, ласковый тонкий октябрь, не зима с валенками. На год повзрослевшие одноклассники. Она все равно уйдет, протечет между пальцев песком, да еще будет молчать, чтоб не врать своей Виве. И в маленьком доме с солнечной верандой и тихими комнатами наступит вязкая холодная тишина.
- Мы обе с тобой очень рискуем, детка.
Она махнула рукой, останавливая возражения.
- Выслушай. Я ведь выслушала тебя. Ты иногда бываешь слишком серьезна, я даже злюсь. Но сейчас это кстати. Выслушай очень серьезно, и ничего из моих слов не забудь, ладно?
Инга кивнула.
Вива расправила на коленях светлые складки длинной юбки. Снова положила руки на скатерть, так же как внучка, переплетая пальцы. Нельзя говорить много, только главное. Сплетенные пальцы держали мысли, будто узлом.
- Я могу тебе все запретить. Ты можешь не послушаться. И так и будет. Но я могу поверить тебе. И тогда тебя, и меня тоже, будет держать только твоя клятва, Инга. Ты понимаешь это? Хорошо, что ты рассказала, кто он. И хорошо, что он будет все знать. Это удержит его от нажима, на тебя.
- Ба…
- Молчи! Он мужчина, детка, они - другие. Может, наступит ситуация, когда ты решишь себя подарить. Подумаешь, ах, я сама решила и захотела.
Губы Инги шевельнулись, произнося с упреком новое "ну, ба", но вслух не сказала. А голос бабушки возвысился и стал громче. Василий открыл глаз, прислушиваясь.
- И неважно, он подведет тебя к этому или ты правда решишь так сама…. Только клятва сможет тебя остановить. Потому у меня одна просьба, пока не уедет твой художник. Не забывай о ней и сумей остановиться. Поняла? Прочее - твое дело и твоя жизнь.
За столом встала тишина, хорошая тишина летнего утра, с кружевными тенями на скатерти, с далеким шумом и говором людей на пляже. Василий снова смежил глаза и повернулся животом вверх, раскидывая теперь уже и задние лапы - жарко, хорошо…
- И все? - не веря, спросила Инга, разжимая руки и кладя их на стол.
Вива кивнула. Поворошила горку печенья в вазочке, выбирая себе любимое - с кунжутом. Скорее откусила, и запила теплым чаем. На языке вертелись тысячи наставлений и предостережений, ну хоть печеньем занять рот, чтоб не болтать…
Инга встала и, обходя стулья, обняла Виву, прижимая ее голову к своей груди.
- Ты у меня самая золотая бабушка, нет ни у кого таких.
- М-м. Угу, - согласилась та, жуя печенье.
- Спасибо тебе, - поцеловала русые волосы, убранные заколкой в тугой завиток, - так я пойду?
- Иди.
И через минуту Вива осталась на веранде одна.
"С Василием", усмехнулась, доедая безвкусное печенье. Хоть бы Саныч пришел, что ли, рассказал про своих морских чудовищ.
- Я дура? - вполголоса спросила у спящего Василия, - но я правда не знаю, что сделать еще. Девочки, они такие. Да сам знаешь, ты мужик и боец. А если, как видно, заведено у нас в роду, девка моя решит завести себе ребенка, ох-ох-ох, Василий, ну что делать, я еще не старуха. И Зойка поможет. Но ты не думай, что это так прямо обязательно! Вдруг она все же не такая, как мы! Что? Думаешь, еще рисковее?