- А закладу пятьдесят?
-Да.
- А платы за подряд сто двадцать пять?
-Да.
- Значит, двадцать пять тысяч чистая выручка, да в запасе пятьдесят? Так?
- Так.
- А у отца велика казна?
- Да тебе на что?
- А ты слушай: хоть и знаешь пятую заповедь, но и одиннадцатую не забывай. Так, сколько у папеньки?
- На руках ничего.
- Стало быть, у тебя? Сколько?
- Пол сотни есть.
- Слушай: завтра я заявлю, что мосты сделаю за сто тысяч и закладу даю сто, выходит, казне даю двадцать пять барышу.
- Что ж? Хочешь отбить подряд? Нет, брат, Гребневы этого не допустят.
- Ха-ха-ха! Струсил? Э-эхма! А еще уговор держим! Ведь это будет подвод один. Правление не захочет Гребнева обидеть; ну и призовут тебя и скажут: "Так и так: за подряд дешевле берут". А ты скажи: как угодно, мол, будет вам, а только за подряд я не возьму копейкой дешевле, потому знаем, сколько он стоит; а что касается залога, извольте получить, вот и оставят за тобой, а ты сейчас же заключай контракт на свое имя; понял?
- Понять-то понял, да заклад отдашь, а там с двадцатью пятью-то дела не сделаешь.
- А разве Старов не даст? Возьми на отца; вот и ладно. Только, брат, знаешь, я тебя научил оборудовать дельце, а ты уж и мне помоги: ты меня порекомендуй превосходительному, я возьму постановку шпал на новую дорогу, работа вместе и барыш пополам, согласен?
- Идет.
- Давай руку. Так-то лучше, чем из папенькиных ручек смотреть.
Много колебался Гребнев-сын, совесть останавливала его идти против отца.
"Бог не благословит моих дел, - думал он, - если я сделаю, как советует мне товарищ".
- Дай подумать, - сказал он Белову.
Но грех силен. Жизнь самостоятельная, без зависимости от отца, соблазнила его: "Да что же, разве я первый и последний так поступаю? Вот Белов отделился же от отца и живет недурно да надеется еще на лучшее".
- Ну, что же, надумал? - спросил на другой день Гребнева Белов.
- Нет, боязно и грешно, - сказал Гребнев.
- Что же, в самом деле, один, что ли, ты так сделаешь? Делают и другие. Да смотри-ка, еще как живут, благоденствуют.
Поколебался Гребнев, но согласился и сделал по совету Белова.
Сказано - сделано: Гребнев-сын обокрал отца.
- Что же это? Кровь на кровь восстала, - говорил старик Гребнев своей плачущей жене. - Для него я не пожалел бы половину капитала, а то убежал, обокрал, под отцовское имя людей обманул. Стыд-то какой! Старика-отца и мать не пожалел, хотя бы братьев да сестер пожалел. Неужели греха не боятся нынешние дети? Отбил подряд, сманил хороших мастеров, артель расстроил, за что? Эх, Сеня, Сеня. Бога ты не боишься.
- Бог с ним, Павлыч: не кляни только его, а у нас пока есть, слава Богу, как-нибудь и сами проживем, и детишек вырастим; только не кляни Семена.
- Не кляни. Да я, что же, кровопивец, что ли какой? Он сын мне, кровь от крови моей, у меня язык не повернется клясть его. Бог с ним. Только вот что не хорошо: восстала кровь на кровь, - добру не бывать. Но я выпью эту чашу, если это угодно Господу.
Старику Гребневу пришлось еще раз вынести тяжелое огорчение. Сын отбил у него во второй раз большие подряды; набил цену на одно дело, старик погорячился, зарвался и взял дело не по силам и не по расчету. Это дело совсем разорило старика.
Гребнев снес бы разорение, но он не мог стерпеть того, что работу казенную он не исполнил, это касалось его чести. Друзья, как могли, выручили Гребнева, но, чтобы закончить дело, надо было еще тысяч пятнадцать, а у Гребнева уж и дом был заложен.
"Что делать? Позор! Честь моя, имя мое - все пропадает! Сеня! Сын! - Старик совсем потерял рассудок. - Вот что: поеду-ка я к нему, сыну моему, Семену Захарычу Гребневу, и буду просить у него".
Отец поехал к сыну, с которым расстался пять лет назад и который из-за денег не побоялся разорить родного отца.
- Сегодня заняты Семен Захарович, пожалуйте завтра, - сказал слуга сына отцу.
- Скажи твоему барину, что я не уйду.
- Что же, Сеня, аль отцу твоему места нет в твоем доме? - сказал отец, входя в роскошный кабинет сына.
- Вы по какому делу, Захар Павлович?
- Вот как. Из отца да в Захара Павловича произведен. Ничего, чином выше стал. Ну, хорошо и так, Семен Захарович. Так я вот по какому делу: ты меня разорил, ты и выручай.
- Чем могу служить вам?
- А услужи ты мне, старику, вот чем: дай за прежнюю хлеб-соль тысчонок пятнадцать.
- А чем вы меня обеспечите?
- Чем обеспечу? Да возьми меня, старика, в работники, мать-старуху - в кухарки, братишек да сестренок - куда изволишь определить. Хорошо обеспечение? А? Ха-ха-ха! Довольны вашей милостью, - ответил отец, и, шатаясь, едва вышел из дома сына.
- Вас, Захар Павлович, спрашивают, - сказал Г ребневу-старшему приказчик.
- Никого не надо.
- Уж очень просит. Говорит: Захар Павлович меня знает.
- Да кто такой?
- Ковылин.
- А! Зови.
Вошел добродушный старичок.
- Мое почтение Захару Павловичу.
- Здорово, старый друг! Вспомнил? Далеко ехал?
- Прямо к вам: слышал я, что сынок-то вас покинул.
- Ну да, обокрал, разорил.
- Не обессудьте, Захар Павлович, чем богат, тем и рад: вот тут тридцать тысяч будет, так уж примите.
- Ковылин, смеешься над стариком?
- Помилуй Бог! Зачем смеяться! Я отдаю должное: помните, как десять тысяч поверили мне на слово; вот я отдаю с процентами за десять лет; пять за процент, а пятнадцать остальные в заимообраз, а смеяться зачем? Помню старое добро.
- Если правда, не смеешься, спасибо.
Гребнев, рыдая, обнял старого друга…
Старики поговорили по душам. Угостил Гребнев Ковылина, а на прощанье сказал:
- Ну, Бог видит и знает добрых людей; спасибо! Не забуду вовек: ты меня спас.
Прошло два года. Судьба двух известных домов Гребневых изменилась. Гребнев-отец, едва не разорившийся, снова гремел своим умом, честью и богатством, Гребнев-сын разорился. Открылись такие делишки, за которые Гребнев-сын угодил в тюрьму, и ему перестали доверять. И вскоре про Гребнева-сына все забыли. Не забыл сына только отец. Захар Павлович все знал, и больно, и горько было ему, что родной его сын обесчестил себя.
"Эх! Пропал, погиб, - думал однажды Захар Павлович. - А к отцу не обратится, думает, что и я ему отвечу так же, как ответил он мне тогда. Нет, Сеня, - обращался мысленно старик к сыну, - нет, родительское сердце, как воск, несчастье детей полымем жжет его, от себя ты погиб да от злых людей, а мне жаль тебя, жаль твою неповинную жену, твоих малышей, моих внучат".
Захар Павлович позвал своего верного приказчика-старика.
- Возьми: тут тысяча рублей, отдай Семеновой жене, скажи ей, чтобы мужа ко мне привела, все дам, внучат вели целовать, понял?
Старый слуга кивнул и скрылся. Через день он вернулся.
- Ну, что? Как? - встретил его Гребнев.
- Плохо, Захар Павлович! Спился, жену с детками жаль. Меня он выгнал.
- Как? За что?
- Убирайтесь, говорит, вы со своей помощью. И в шею меня. Ребятишки уцепились, жена несчастная так и закричала, а он ее тут же на моих глазах и прибил. Я дождался, как он гулять ушел, отдал ваш дар, а невестка-то ваша, сердечная, так и зарыдала: "В ножки, - говорит, - поклонись тятеньке, маменьке и скажи им, что я не виновата. Я и тогда отговаривала его и приехать повидаться хотела, да он не пустил".
- Ну, ладно, старик, никому ни слова.
- Да и так все знают, что Гребнев-сын в тюрьме сидел, промотал все, спился, а коли молчат, так из уважения к вашей милости. Эх, Захар Павлович. И за что такое наказание нам от Бога? Кажется, по-Божески жили.
- Молчи, Трифоныч, грех роптать, за грехи мои наказание мне, а сыну наука, наука и другим: пусть на сыне моем поучатся, как без родительского благословения жить, как стариков-родителей покидать и против них восставать. Смолоду они широки. Но я не брошу Семена. Кровь за кровь вступится: я спасу его.
- Золотое сердце у вас, Захар Павлович!
Гребневы отец и сын снова ведут дела вместе, и сын во всем повинуется отцу. Отец никогда не напоминает о былом, а сын постоянно помнит свою вину и старается загладить ее трудолюбием и лаской к отцу, матери, братьям и сестрам.
Перевозчик
К маленькой рыбачьей избенке, одиноко стоявшей на берегу судоходной реки, подъехал тарантас. Крестясь и охая, кто-то вылез из повозки и, тяжело шлепая по лужам, подошел к окну, где светился огонек. Проезжий постучался.
Калитка отворилась:
- Переправа здесь?
- Здесь-то здесь, да разве в такую пору беспокоят добрых людей, почтенный? Не перевозят в такую погоду.
- Извините, голубчик, я не здешний; порядков не знаю, но очень тороплюсь. Перевези, любезный, вдесятеро заплачу, - добродушно отвечал проезжий.
- Ладно,, входите, вот сыновья вернутся, перевезем, - заявил перевозчик Матвей, который, надо сказать, богатых людей уважал больше всего и, услышав, что заплатят вдесятеро, подумал, что приезжий, видимо, богач.
Приезжий купец привязал к воротам лошадь и вошел в избенку вслед за перевозчиком. В его руках, кроме маленького чемоданчика, не было ничего.
- Откуда будете, ваша милость? - полюбопытствовал Матвей.
- Издалека. В Москву еду, тороплюсь, дома свадьба - дочь выдаю, за приданым вот теперь тороплюсь, и товару прихватить надо, - добродушно пояснял проезжий.
- Да, такое дело. Деньги на все надо, - процедил сквозь зубы Матвей, покосившись на чемоданчик, который купец не выпускал из рук.
- Без денег ничего не поделаешь, - согласился купец.
- Ну, а лошадь-то своя? - продолжал расспрашивать Матвей.
- Своя. Горяча больно, бойка; просто бедовая. Думаю сбыть ее в Москве, по железной дороге ее отвезу туда. А скоро у тебя сыновья-то придут? - спросил вдруг проезжий.
- Скоро-скоро. Пойдемте на паром, лошадь привяжем, все такое, а за сыновьями я сам схожу, если вовремя не подойдут. До села недалеко, - продолжал Матвей.
Проезжий согласился.
Отправились к реке. Матвей вел за поводы горячего коня. Купец сидел в тарантасе, сокрушаясь, что погода ненастная.
- Фонарь надо было тебе взять, любезный, - сказал проезжий, когда лошадь споткнулась о какую-то корягу.
- Ничего, ваша милость, я дорогу найду, а эту корягу я наизусть знаю, - успокаивал Матвей.
И действительно, вскоре перевозчик с проезжим благополучно добрались до реки.
Кипели и шумели могучие волны, с ревом разбиваясь о бока стоявшего у берега парома. Скрипело, дрожало под напором разгулявшейся стихии судно, которое еле-еле можно было заметить в ночной темноте.
- Может, до утра отложим? Погода больно разгулялась, - в раздумье проговорил купец, прислушиваясь к реву ветра и плеску волн.
- Ничего - прорвемся. Сыновья у меня здоровые молодцы, и реку как свои пять пальцев знаем. Переедем, - успокаивал Матвей проезжего.
- Ну, и ладно, очень уж я тороплюсь на поезд: переедем с Божьей помощью, - сказал купец, вылезая из тарантаса.
- Переедем, - как-то неприятно засмеялся Матвей и, взяв за повод упиравшуюся лошадь, он повел ее по подмосткам на паром. Через минуту он вернулся.
- Ваша милость, посмотрите, хорошо я коня привязал? - обратился Матвей к купцу.
Тот направился за перевозчиком. На мостках Матвей остановился.
- Скользко тут, держитесь за меня, ваша милость, давайте руку. Не ровен час - в темноте-то и упасть можно.
Матвей протянул проезжему руку. Тот, шагнув поближе к перевозчику хотел взяться за его руку. Но схватил пустоту и с криком полетел в реку. Еще раз слабо крикнул, захлебываясь, и - замолк навеки. А на мостках с маленьким чемоданчиком в руках остался один перевозчик Матвей.
Но еще не все было сделано. Тряхнув головой, словно желая отогнать непрошеные мысли, Матвей зашел на паром и свел лошадь обратно на берег. Взял ее под узды, провел вместе с тарантасом недалеко по берегу и, выбрав место, где был откос, отвел в сторону на несколько шагов, взял кнут и изо всех сил принялся хлестать бедного коня. Тот взвился, бросился вперед, и все было кончено.
Большой каменный дом среди незавидных избенок села Вощинина, показывал, что хозяин его богаче остальных мужичков. Действительно, Матвей Иванович, торговец мелким товаром и дровами, был одним из самых богатых и уважаемых вощининских мужичков.
Два десятка лет тому назад он держал на реке паром, но почему-то бросил его и открыл лавку. Расторговался, дом выстроил каменный, капитал, говорят, немалый нажил и обоих сыновей женил на богатых невестах.
Торговал Матвей Иванович добросовестно, лишнего не брал, и мужики за это уважали старика. Год назад он поручил сыновьям торговлю дровами, потратив на начало этого предприятия чуть ли не весь свой капитал. Сыновьям было уже по сорок лет, так что ему самому можно было и отдохнуть от хлопот. Да и прихварывал частенько старик в последнее время, не до торговли тут. Жил старик в почете и довольстве, молился Богу, милостыню бедным подавал и вообще о душе своей заботился.
Только - странное дело - никогда и никто его не видел веселым, никто не видел улыбки на сморщенном старческом лице:
- Строгий человек, Матвей Иваныч-то, о мирском ни о чем не думает, живет по-Божьи, и на лице у него это и написано, - говорили одни. - О душе своей заботится, Богу молится и бедным много подает, а чтобы насчет взяток или жадности, Матвей Иванович - ни-ни! Святой человек - одно слово! И пасмурен от этого, что думает не о том, о чем мы, грешные. Лукавыми помыслами не тешится, - толковали другие.
Разговоры о причинах невеселого выражения на лице старика сводились к тому, что "о душе он заботится, не до смеха ему".
Каждый год бывают ненастные осенние ночи, и каждый год страдает Матвей Иванович в непогоду. Не спится старику ни днем, ни ночью, а на вопросы домашних отвечает:
- Спину ломит. Видишь, погоду-то Господь какую послал. Косточки все мозжат.
В одну из таких ночей особенно не спалось старику. Несмотря на поздний час, он с кряхтеньем ходил из угла в угол по своей маленькой комнатке, прислушиваясь к стуку ставней и порывам ветра. Тяжело вздыхал старик. Видно, бессонница да непогода и впрямь его измучили.
Вдруг донесшийся до него слабый стук в кольцо калитки заставил его остановиться и прислушаться.
"Кто бы это мог быть в такую пору?" - подумал он.
Стук снова повторился.
"Видимо, горемыка какой-нибудь заблудился и увидел мой огонек".
Старик неторопливо вышел во двор, отпер калитку и позвал неожиданного гостя в дом, услышав просьбу о ночлеге.
- Тише только, родной, у меня уже спят все. Иди за мной, держись. Бабы народ беспокойный, сейчас услышат, явятся. Идем ко мне в комнатку.
И, открыв дверь, старик впустил гостя. Свет от стенной лампы осветил его поношенный мокрый кафтан и открытое, добродушное лицо. Посмотрел на гостя Матвей Иванович и откинулся назад, схватившись за голову руками. Гость, с выражением сильного удивления, смотрел на старика, очевидно, не понимая, отчего тот так испугался его.
Прошло несколько минут. Старик оправился.
- Ох, старость, старость, - качая седой головой, проговорил он, обращаясь к гостю. - Слаб я очень стал, чуть что к погоде, так и разбивает всего. Бот и теперь в глазах затуманилось. Старость, старость. Откуда путь-то держите?
- Из Москвы еду, с сестрой повидаться, к матери на могилку сходить. Давно дома не был.
- Сестра замужняя у вас? - спросил Матвей Иванович и закашлялся.
- Нет! Куда нам, голышам. Было время - хорошего человека ей нашли, да не привелось. В девках век доживает, теперь уже под сорок ей. Мне тоже тридцать с лишним, недавно в приказчики в Москве выбился. Отец без вести пропал, а с ним и капитал весь. Что толковать: матушка вот не вынесла - умерла. Что поделаешь - воля Божья. Прежде мы, Силкины, первые богачи в округе были, а теперь… - и прохожий тяжело вздохнул.
Очевидно, рассказывать ему было тяжело.
Несколько минут длилось молчание. Заговорил опять Силкин:
- Я только что с поезда, переехал через реку, увидел у вас огонек - думаю, не пустят ли переночевать, потому что в такую погоду идти за восемьдесят верст трудновато. Смилуйтесь.
Матвей Иванович засуетился.
- Я сейчас. Располагайтесь, как дома. Сейчас поужинать велю подать, закусите, чем Бог послал. Вот сюда, в передний угол - милости прошу.
Вышел Матвей Иванович чуть не бегом и через минуту вернулся, принеся с собою закусить, что осталось от ужина, и поставил все это перед Силкиным.
Пока тот ужинал, Матвей Иванович возился около большого сундука, служившего ему постелью, утирая рукой вспотевшее лицо, и как-то робко смотрел на прохожего, ужинавшего с большим аппетитом. Закончив ужин и поблагодарив радушного хозяина, Силкин, по приглашению Матвея Ивановича, улегся спать на широкой скамье в углу комнатки и скоро заснул богатырским сном. Матвей Иванович погасил огонь и тоже улегся, но ему что-то не спалось. Долго ворочался он с боку на бок, покашливая и шепча молитву да прислушиваясь к здоровому храпенью нежданного гостя.
Чуть только забрезжило, проснулся выспавшийся Силкин. Матвей Иванович уже давно был на ногах и с кряхтеньем ходил по комнате. Стал Силкин благодарить его за хлеб, за соль, за ночлег, а Матвей Иванович отнекивается:
- И не говори. Не за что благодарить, и не люблю я этого. Лошади у крыльца ждут. Мне это ничего не стоит, не благодари, пожалуйста, только…
- Да за что мне это… как же не поблагодарить? - удивленно спросил Силкин, не зная, что и думать.
- Ну, вот так… Чего допрашиваешь? - сердито проворчал Матвей Иванович.
Вошел старший сын Матвея Ивановича - Михаил.
- Батюшка, беда у нас, - испуганно сказал он. - Склады наши дровяные почти все до одного сгорели.
- Что ж, Божья воля. Пойди, распоряжайся, Михайлушка. Я надеюсь, что ты маху не дашь. Ну, да если осилить нельзя будет огня, так говорю - Божья воля: Он даст, Он же и возьмет.
Старик тяжело вздохнул. Сын вышел.
- Ну, прощай, гость дорогой. - сказал Матвей Иванович. - Вот от меня гостинец тебе на память, не поминай лихом, и пока домой не приедешь, - не заглядывай, не старайся узнать, что там.
И с этими словами подал Матвей Иванович Силкину небольшой, завернутый в холст, узелок, туго перевязанный веревками.
Взял Силкин гостинец, поблагодарил и вышел за ворота. Пара добрых лошадей уже поджидали седока, и через минуту колокольчик залился под дугой, зашлепали по лужам колеса, полетели комья грязи из-под копыт лошадей.
А Матвей Иванович еще долго стоял в воротах, провожая взглядом гостя, и только когда замер последний звук колокольчика, ушел в свою комнатку, опустил на грудь седую голову.
- Что это батюшка так долго не показывается? Тихо у него, неужели спит еще? - спрашивала на утро следующего дня жена Михаила.
- Дело стариковское, может, и спит еще, - угрюмо отвечал тот, занятый мыслями о вчерашнем пожаре дровяных складов, отстоять которые не удалось, так что значительный убыток, нанесенный этим пожаром, грозил чуть ли не нищетой богатому дому Матвея Ивановича, если только у последнего не было кое-чего припрятано на "черный день".