На эти благие наставления Авенир Аркадиевич мало обращал внимания, он уверял свою мать, что он верует, но что он - "выше обрядов". София Петровна наставляла, упрекала. Когда Авенир Аркадиевич замечал, что его мать раздражена его выражениями, он просил прощения и говорил, что больше не позволит себе так высказываться, и обещал исправиться. Эти обещания успокаивали Софию Петровну.
В батальоне Авенир Аркадиевич сошелся с сослуживцами, которые позволяли себе в товарищеских беседах кощунственные рассуждения и глумились над всем священным и дорогим для каждого истинного христианина.
Авенир Аркадиевич, к его несчастью, попал под влияние этих неверующих и кощунствовавших сослуживцев, а впоследствии и сам стал неверующим.
Он окунулся в светскую жизнь, в церкви бывал очень редко и то только по службе.
София Петровна писала своему сыну, просила его, чтобы он оставил свои греховные мысли, познал Бога и уверовал в Него. Эти материнские наставления не производили на Авенира Аркадиевича никакого впечатления.
Авенир Аркадиевич, получив отпуск, начал собираться домой. Сделав покупки в дорогу, он медленно шел в свою квартиру и вдруг почувствовал какую-то непонятную грусть, причиной которой он посчитал "неправильность своей жизни", так как он действительно большую часть времени проводил в товарищеских пирушках, где позволял себе выпить лишнее, а также предавался и другим порокам, которые расстроили его здоровье. К нему подошла одна бедная молодая нищая с малюткой на руках:
- Барин! Сжальтесь над женою несчастного мужа и подайте Христа ради на насущный хлеб: я второй день почти не ела.
Кажется, в первый раз в своей жизни Авенир Аркадиевич испытал чувство сострадания к бедному человеку. Вынув две серебряные монеты из бокового кармана пальто, он подал их бедной женщине. Женщина, взяв от него монеты, проговорила:
- Благодарю, барин, благодарю; дай Бог тебе здоровья. - И, пристально смотря ему в глаза, прибавила: - Дай Бог, чтобы ты выздоровел, чтобы Бог, наказавши тебя, не предал смерти.
Авенир Аркадиевич ускорил шаги. Он невольно обернулся - нищая все еще стояла на том же месте, смотря ему вслед.
Уже в квартире, раздевшись, Авенир Аркадиевич стал ходить взад и вперед по комнате. Он чувствовал себя как-то нехорошо, сердце щемило, а последние слова нищей все еще раздавались в его ушах, заставляя его трепетать от какого-то непонятного тяжелого чувства.
Когда вечером в его квартире собрались сослуживцы, он рассказал им о своей встрече с нищей и последних ее словах. Выслушав рассказ Авенира Аркадиевича, товарищи долго смеялись над тем, что он придает им какое-то значение. Вскоре хозяин развеселился и почти забыл о своей встрече с нищей. На следующий день Авенир Аркадиевич поехал к матери.
Воскресение. София Петровна, вернувшись с обедни, удивилась, что Авенир Аркадиевич еще не встал, хотя был уже полдень. И тут в комнату вошел лакей и скороговоркой, с дрожью в голосе, доложил:
- Барыня! С Авениром Аркадиевичем случилось что-то нехорошее.
Услышав эти слова, София Петровна тотчас же кинулась в комнату сына. Авенир Аркадиевич лежал неподвижно на постели. Глаза его были полузакрыты, дыхание прерывистое. Тотчас послали за доктором, который вскоре прибыл вместе с фельдшером. Тщательно осмотрев больного, врач вынес вердикт - апоплексический удар.
Приглашенный врач принялся за лечение, но болезнь не поддавалась стараниям врача: больной оставался в бессознательном состоянии, левая рука и нога были парализованы.
София Петровна пригласила из местного монастыря старца-священника отслужить молебен перед чтимой ею иконою Смоленской Божьей Матери, находившейся в ее доме. Эта икона осталась ей от родителей. Когда священник начал читать Евангелие, Авенир Аркадиевич через силу осенил себя крестным знамением.
От этого движения София Петровна зарыдала, и, опустившись на колени, воскликнула:
- О Пресвятая Владычице Богородице! Никтоже притекаяй к Тебе посрамлен бысть, или кто призываяй Тя не услышан от Тебе изыде!
Молитва матери спасла его.
Прошло уже десять лет. Он сейчас в отставке, живет в доме своей матери. Его часто можно увидеть в церкви на богослужении не только в дни воскресные и праздничные, но и в будни. Местные нищие называют его своим кормильцем-поильцем, и он вполне заслуживает этого звания.
Встреча со слепцом
Рассказ сельского священника
Село Отрадное стояло на высокой горе, окруженной хвойным лесом и широкой рекой. Я вышел из экипажа, так как паром находился на другой стороне реки, а перевозчик, как оказалось, ушел в село за продуктами.
У землянки перевозчика я увидел старичка с седыми вьющимися волосами. Он сидел на лавочке у землянки и плел лапти.
- Здравствуй, добрый старец, - сказал я ему, подойдя поближе.
- Милости просим, добрый человек, - отвечал мне старичок. - Ты кто такой?
- Священник, - ответил я и заметил, что мой собеседник слепой.
- Ах, отец духовный, - сказал слепец и встал с лавки, - благослови, отец духовный, меня, многогрешного.
Осенив его крестным знамением, я спросил:
- Как твое имя?
- Василием кличут, - отвечал слепец, - а фамилия Терпигорев, хотя односельчане меня знают как Богомолова - так звалась моя покойная матушка, Царство ей Небесное! При этих словах слепец набожно осенил себя крестным знамением.
При воспоминании о своей матери, как я заметил, голос его задрожал.
Я сел рядом со слепцом на лавочку. Наступило продолжительное молчание.
- Давно ты, любезный, лишился зрения? - спросил я.
Глубоко вздохнув, слепец ответил:
- Давно, это несчастье со мной случилось в 22 года.
- Что же было причиной такого несчастья?
Помолчав немного, слепец сказал с дрожью в голосе:
- Бог наказал меня за дерзость к моей покойной матери, и я безропотно несу эту кару праведного гнева Божьего, заслужил.
Через минуту слепец начал свой скорбный рассказ:
- Отец умер, когда мне было 15 лет. Мать с трудом растила меня, надеясь, что под старость у нее будет кормилец. Но я не оправдал ее надежд. Рано стал шалить, дерзить и не слушаться мою покойную матушку. Нередко она мне выговаривала за то, что я в воскресные и праздничные дни не ходил к службам церковным, проводя время со своими товарищами в пустых беседах или же на охоте. А сама она неукоснительно бывала в воскресные и праздничные дни в церкви. Поэтому односельчане прозвали ее Богомоловой. Тяжело мне вспоминать это время, - грустно сказал слепец, опустив свою седую голову на грудь и крепко задумавшись.
Затем он продолжил:
- Однажды я со своими товарищами затеял устроить вечеринку. Собрали три рубля и пригласили гостей. Я с товарищами договорился устроить вечеринку под воскресенье, свободное для меня и моих товарищей время. Купили в складчину угощение. Вечером двое зашли ко мне и сказали, что все готово, звали меня, чтобы я пошел с ними сделать кое-какие распоряжения насчет вечеринки в нанятой избе. Когда моя покойная мать узнала об этой затее, то стала упрекать:
- Одумайся ты, бездельник, что ты затеял. Вспомни, что завтра праздник Христова Воскресения, а ты, негодный, хочешь тешить дьявола песнями да плясками; ты совсем ошалел! Побойся Бога-то, если тебе не стыдно добрых людей, озорник ты эдакий!
Мать зарыдала. Я, несчастный, вместо того чтобы внять добрым словам, страшно обозлился и сказал:
- Пожалуй, если слушать всегда твои "монашеские" наставления - "под праздник" да "в праздник", - то не увидишь, как пройдет и золотая молодость!
Эти дерзкие слова очень обидели мать. Она горько заплакала и сказала:
- Не заботься, - увидишь, если Милосердный Господь только даст тебе зрение.
Сказав это, мать вышла из избы, громко рыдая, а я, несчастный, видя ее слезы и слыша ее рыдания, нагло засмеялся каким-то сатанинским смехом и дерзко сказал ей вслед:
- Недаром над тобой смеются все односельчане и их жены, называя тебя "богомолкой" и "монашенкой".
Товарищи мои, как я сам заметил, были поражены всем происшедшим и сказали мне:
- Напрасно, Василий, напрасно ты так обидел свою родительницу.
Услышав слова своих товарищей, я испугался.
Слепец вдруг замолчал. Конечно, ему крайне тяжело было вспоминать об этом дерзком поступке.
Глубоко вздохнув и вытерев слезы, слепец продолжил свой рассказ:
- Бог вскоре наказал меня. Я наряжался к вечеринке: вынул из своего ящика красную новую рубаху, стал ее надевать, но вдруг локтем опрокинул на себя горящую керосиновую лампу. Новая рубаха запылала, загорелись волосы на голове, я ужасно закричал и вскоре потерял сознание. Очнувшись, я увидел, что нахожусь в больничном бараке, а около меня суетился сельский врач и два фельдшера, они бинтовали мои руки и живот, а на лицо была положена вата с какой-то мазью. Не буду, отец духовный, много рассказывать о своей болезни и о своих страданиях. Я просил окружающих, чтобы позвали мою покойную мать. Она, как оказалось, была тут же, в больнице, и тотчас же пришла по приглашению врача. Когда она подошла к моей кровати, я слабым голосом и со слезами сказал:
- Матушка, дорогая матушка, прости меня, окаянного, - взял ее руки и крепко-крепко целовал ее. Мать моя сказала мне твердо и без слез:
- Я прощаю тебя, несчастный сын мой, но проси, усердно проси о прощении Отца Небесного, Которого ты прогневал своей греховной, беспутной, беззаконной жизнью.
Сказав эти слова, мать отошла от моей больничной кровати и вернулась домой, а я, несчастный, остался один в больнице, с ужасной тоской и отчаянием в сердце. В больнице я пролежал полгода и потерял зрение навсегда.
Слепец замолчал, по его лицу текли слезы.
Затем, глубоко вздохнув, слепец сказал дрожащим голосом:
- Да, отец духовный, я, несчастнейший человек, только теперь узнал на горьком опыте истину слов Писания:
"Кто злословит… свою мать, того светильник погаснет среди глубокой тьмы" (Притч. 20, 20).
Я сказал ему:
- Не тяготись наказанием Всевышнего, это послужит тебе во спасение.
Уста не выгребная яма
В стороне от городов и больших дорог затерялась в русской чащобе небольшая деревушка Горышкино. Народ там жил серый, темный. Было время, когда во всей деревне не было ни одного грамотного человека.
Церковь от деревни - далеко, народ бывал там редко, и священника своего почти не видели. Немудрено, что при такой темноте грубость и брань были привычны горышкинцам, и сквернословие на деревенских улицах не смолкало. Сойдутся мужички посидеть, - так и сыплется в речи брань. Молодежь играет в бабки, опять же не обходится без скверных слов. Крестьяне свыклись со своим пороком, не стыдились, не удерживали друг друга, равнодушно слушали и детскую брань.
Но вот из города приехал один старичок, давненько он не был в своей деревне, служил в Москве, а в деревню вернулся на законный отдых. Добрый, благочестивый и грамотный был дедушка Григорий. Было время, в молодости, и он был не чужд разных пороков, в том числе и сквернословия, но потом, с годами, благодаря внимательному отношению к своей душевной жизни и усердному чтению благочестивых книг он понемногу оставил прежние привычки.
По своей доброте он всей душой хотел отучить от греха своих земляков. Скорбел дедушка Григорий, когда слышал частую брань в своей родной деревне, и стал выговаривать мужичкам что, грешно, стыдно православному христианину ругаться. Сперва над ним смеялись за эти наставления.
- Что ты, священник, что ли, учить-то нас надумал, без тебя жили, кажется, вон какой объявился.
Но эти насмешки не уничтожили в Григории желания отучить от сквернословия своих земляков. Ни на что он не обращал внимания, настойчиво продолжал увещевать ругателей. Услышит, например, что кто-нибудь ругается в кругу, подойдет и скажет:
- Православные, отойдите от ругателя, ведь он сам сквернится и в ваши души бросает комья грязи, ведь дьявол теперь около него увивается, радуется, а Ангел хранитель покидает бесстыдника, заткните, братцы, уши, не слушайте сквернослова, ведь зажимаете же вы свой нос, когда идете мимо ямы с нечистотами, закройте уши и от сквернословца, ведь из его нечистых уст, как из грязной ямы, несется зловонье, оно вас заразит и осквернит, если станете его слушать.
Если не уймется озорник, Григорий идет домой, приносит книгу и читает из нее, из святых отцов или пастырей Церкви, где осуждается грех сквернословия, и вразумляет сквернословцев.
Постепенно крестьяне стали внимательнее слушать Григория, осознавая, что он рассуждает правильно. Немало бесед, простых, но задушевных вел Григорий со своими земляками, и не напрасны были эти беседы, запали они в крестьянские сердца. Много благочестивых книг привез он с собой и все их прочитал народу.
Появились, наконец, и плоды Григорьева труда, реже стала слышаться в Горышкине брань, а в присутствии Григория и самые отчаянные ругатели помалкивали.
Десять лет прошло с тех пор, как не стало Григория, но до сих пор крестьяне поминают его добрым словом, а подростки из недавно открытой школы в долгие зимние вечера пользуются наследством дедушки Григория, его засаленными уже книжками.
Обожённая шкатулка
Рассказ священника И. Орлова
Часто проезжая через одно торговое село, я всегда останавливал свой взгляд на странном двухэтажном доме. А внимание мое привлекала его угрюмость и то, что уже несколько лет этот дом стоял закопченным с одной стороны, с треснувшей стеной. Хозяин дома почему-то не заделал трещину и не забелил копоть. Мне захотелось узнать, кто хозяин этого дома и почему он столько лет стоит в таком виде.
Я всегда брал лошадей в этом селе у знакомого ямщика, у него-то я и решил расспросить про странный дом. Проехав базарную площадь, на которой стоял дом, я спросил ямщика:
- Скажи мне, Кузьма Васильевич, чей это дом, словно обожженный?
- Обожженный и есть, - ответил Кузьма, - страшный.
- Чем же страшен?
- А вот погоди, расскажу, как выедем из села.
Минут через десять мы выехали за село, и Кузьма стал рассказывать:
- Ну, если хочешь узнать про этот дом, так изволь: расскажу, пожалуй, только не хотелось бы…
- Чего не хотелось бы?
- Да рассказывать не хотелось: покойника-старика жаль, тоже ездил с ним, хороший был, Царство ему Небесное. Только вашей милости поведаю, а то многие из седоков тоже расспрашивали, да я все отмалчивался; говорю, не знаю, мол, а сам - все знаю!
Старик вздохнул.
- Ну, слушай, - начал он. - Дом этот купца Муромцева. Это теперь он купец, хоть и плохой, а прежде был обычный крестьянин. Купцом он сделался вот как. Лет тридцать пять назад был у нас большой пожар: дворов двести сгорело. Сгорела и базарная площадь, только храм Божий, словно чудом, уцелел, а на колокольне даже один колокол расплавился.
На площади тогда жил богатый купец Чарошников. Как случился пожар, Чарошников стал свое добро вытаскивать. А про деньги он второпях забыл. Вспомнил, а его дом уже загорелся. Кинулся купец в дом - и пропал. Жена и дети подняли крик:
- Сгорел, сгорел, кормилец!
А обожженный Чарошников, весь в поту и грязи, бежит с заднего двора, шепнул что-то жене, та замолчала.
Прошла ночь, всякий занят своим горем, непогоревшие пришли на пожарище, кто родных пожалеть, а кто просто поглазеть. Был и я там у родных, горе делил. Слышим шум, глядим: народ бежит туда, где был дом Чарошникова, побежал и я.
Чарошников кричит, рвет на себе волосы:
- Деньги, шкатулка, обожженная… деньги!
Думаем: деньги, видимо, сгорели.
- Божья воля, что сгорели, - говорим.
- Украли, а не сгорели, украли, сам спрятал, жена одна знала, куда отнес.
Все так и ахнули, как это у погоревшего - да воровать? Пришло начальство, начали к молодцам его приставать, те божатся, клянутся.
- Оставьте вы их, - говорит Чарошников. - Они не брали, никто не видал.
- Да надо же узнать, так нельзя оставить, - говорит начальство.
- Стойте! Вспомнил я! - вдруг зашумел Чарошников. - Петрушка сосед, тоже нес чего-то на зады, а я деньги зарыл под яблоней, должно, он видел.
Кинулись к Петрушке, перетрясли его добро, порылись в огороде, ничего не нашли, а Петрушка только знай:
- Что же, бедного человека всегда можно обидеть! Да когда ж я вором-то был?
Отступились от него, Чарошников даже прощенья попросил у соседа.
Отстроились погорельцы, отстроился и Чарошников, а рядом с ним Петрушка, да дом у него вышел получше Чарошникова.
- Добрые люди помогли, - говорит Петрушка, - вот и построился.
Прошло два года. Петрушка открыл лавку, стал торговать. А звать стали Петрушку Петром Сидорычем. Разжился Петр Сидорыч Муромцев лет через десять так, что первым богачом стал на селе. И в городе нашем, и в Москве его узнавали. Петрушка стал купцом Муромцевым.
Кузьма молча проехал верст пять крупной рысью и опять заговорил:
- Загремел Петр Сидорыч! В почете стал. Скупым он не сделался, храм Божий стал украшать, большой колокол - его жертва, бедным помогал. Только, видимо, Господу не угодны были его жертвы: наказал его Господь. С ума сошел. Сын у него был женатый с тремя детьми, ему он сдал все дела, а сам затворился и, говорят, Псалтирь читал. Читает, читает, да вдруг заговорит что-то неумное, а то запьет недели на три или больше. И пьяный не буянил, напьется - смотрит куда-то и шепчет что-то.
Сын, Степан Петрович, хороший был человек, набожный, кроткий. Дела вел лучше отца. Все его, покойника, любили, все о нем плакали, когда Господь послал ему не людскую настоящую смерть.
- Как это не людскую? - спросил я.
- А так, помер он без покаяния, а это какая смерть? Вот сейчас проедем мимо мельницы, покажу тебе место, где он отдал Богу душу.
Мы проехали мельницу.
- Вот, смотри, - говорил Кузьма, - видишь камень, это дети положили на месте его смерти, а схоронен-то у нас дома.
- Какою же смертью он помер?
- Сам себя валом задавил.
- Каким валом?
- Валом мельничным, лежаком.
- Как это?
- Сейчас расскажу. Степан Петрович дружил с мельником: он хлеб доставлял, а мельник молол. Иной раз и покучивали вместе; покойник хоть и редко, а все же выпивал. Вот привезли однажды мельнику вал, положили его на высоком месте, над рекой. А Степан Петрович увидал этот вал и говорит:
- А ведь я тебе хлопот наделаю, дружище, с этим валом.
- Да каких же хлопот?
- А я, - говорит, - вал-то с кручи в реку скачу.
- Ну, - говорит приятель его, - его вдесятером с места не стронуть.
- Увидим.
Он, бывало, и меня заставлял спихивать его. Да, где там? Попыхтим-попыхтим над ним, да и поедем, а приятель над ним смеется.
Все ж добился своего, скатил-таки вал.
- Один?
- Нет, вдвоем. Ехал Степан Петрович с одним нашим купцом в город. "Давай, - говорит, - спихнем вал!" Слезли с лошади, а ехали они без кучера, стали трогать вал, а рабочие мельничные кричат: "Нет, Степан Петрович, не осилишь". Глядь, вал покатился, Степана Петровича не видать, а купец отлетел в сторону. Ахнули рабочие. Закричали, зашумели, прибежали, а Степан Петрович еле хрипит, половину груди сплющило и голову раздробило.
- Да как же он попал под вал?