В казачьей станице торговал приезжий купец, который уже несколько лет снимал лавку и жилье у одного друга-казака. Ни хозяин у постояльца, ни постоялец у хозяина никогда не утаивали ни одного лакомого куска. Всем делились и были счастливы в своей мирской благодати. Купец крестил у казака детей, а казак крестным отцом своим детям сделал купца и всегда был с кумом в таком ладу, что родные братья завидовали их дружбе.
Купец ежегодно отправлялся в Москву за товаром и для расчетов по торговым займам.
Однажды он собрался по обыкновению ехать в Первопрестольную, собрал деньги и вечером, накануне отъезда, пересчитал их вместе с казаком.
Пришла в голову казака недобрая мысль воспользоваться деньгами купца. Совесть его корит, а злой дух нашептывает:
- Чего ты боишься? Денег много, заживешь богато, сбудь только кума с рук, а после, с деньгами, много найдешь новых друзей и кумовьев.
Всю ночь казак не спал и разбудил купца в после полуночи.
- Вставай, кум. Пока, на зорьке, отъедешь десяток-другой верст, я тебя провожу, и распростимся, а в полдень от жары отдохнешь.
Купец, конечно, не подозревал друга, он полагал, что тот по-приятельски хочет его проводить.
Кумовья собрались, сели в повозку и покатили по дороге. В станице все еще спали.
Надо было проехать степью верст двадцать. Проехав половину пути, казак сказал купцу:
- Любезный кум. Ты меня прости за недобрые мысли. Не мне бы тебе о них говорить и не тебе бы слышать. Враг человеческий не дает мне покоя, твердит, чтобы я отнял твои деньги, а самого тебя убил.
- Что ты, кум! Что с тобой? - отвечал купец. - Стращать, что ли, меня вздумал или просто из ума выводишь? Да вот так я тебе и поверил! Нет, друг, кажется, мы не первый год с тобою знакомы; видал ты у меня денег и побольше теперешнего.
- Хочешь, верь, хочешь, не верь, - продолжал казак, - только я говорю правду. Я и сам не рад злой мысли, да что делать! Видно, тебе на роду написано погибнуть от друга!
Гримаса на лице и слова казака уверили купца в истине.
- Ну, кум, прости меня Бог. Знать, Господь помянул мои грехи. Будь со мною святая Его воля. Не так жалко расстаться с белым светом, как жалко погибели души твоей, - сказал купец, обливаясь слезами.
Казак начинал уже раскаиваться, но дьявольская мысль его не оставляла: он взял кистень и, показав купцу, продолжал:
- Прощай, кум. Чему быть, того не миновать. Молись Богу в последний раз.
- Послушай, кум, - начал опять купец. - Не губи моей и своей души: возьми мои деньги и отпусти меня живого. Бог и все святые будут тебе за меня порукой, что во всю жизнь не скажу об этом никому ни слова.
- Нельзя, друг! - отвечал казак. - Теперь ты клянешься, когда видишь смерть над головой, а после и божба будет не в божбу, тогда пропала моя голова: начнут таскать по судам, не рад будешь и деньгам твоим: все перейдут в карман судей и подьячих.
- Но если уж ты решился убить меня, то оставь, по крайней мере, меня на волю судьбы. Здесь, видишь, степь, дорога глухая: завези меня подальше, в сторону от дороги, свяжи по рукам и ногам, все равно не выживу, помощи ждать неоткуда. По крайней мере, день-другой я побуду жив, раскаюсь Богу в грехах с чистым покаянием.
- Правда твоя, кум, что в степи помощи ждать неоткуда; но кто знает, каким-нибудь нечаянным случаем ты останешься жив, тогда что будет со мною?
- Это невозможно; но если бы и случилось, то клянусь тебе Пресвятой Троицей, Небесной Царицей и всеми святыми, что всю жизнь никому, даже родному отцу, не скажу о происшедшем, ни единого слова никто не услышит, и если нарушу клятву, то пусть я буду лишен милости Божьей, пусть не увижу никого из родных и друзей, пусть земля не примет моего тела и да буду я проклят отныне и во веки веков!
Такие страшные клятвы подействовали на казака, не привыкшего еще к злодейству, и он завез кума далеко в степь и оставил связанного в повозке; а сам, взяв деньги, возвратился в станицу.
Оставшись один в глухой степи, купец горько заплакал, припоминал свои грехи и просил Бога о помиловании, о скорой смерти. Он не роптал на несчастье, но, предавшись воле Господней, сознавал себя достойным наказания.
Так прошло три дня. Бедный купец был недалеко от смерти; но Бог услышал молитву смиренного, помянул милостыни его, нищим и бедным поданные, и послал нечаянную помощь. Какой-то проезжий ночью сбился с дороги и нашел почти умирающего купца, развязал его, накормил и спас от смерти.
На расспросы избавителя купец рассказал, что дорогой напали на него неизвестные недобрые люди, отобрали деньги, а самого оставили связанного.
Поутру путешественники нашли дорогу. В первом городе купец, отблагодарив избавителя, простился с ним, а сам нанял ямщика и отправился в Москву.
Там он должен был заплатить долги. Ему стоило только объявить о своем несчастье, и все было бы возвращено, а злодей его был бы отмщен. Но добрый купец держал данное слово и сам бы остался в долгу, чем нарушил страшные клятвы.
Собрав всех, кому был должен, купец сказал им:
- Вы знаете, господа, что я несколько лет брал у вас товар и всегда исправно платил долги. Сейчас наличных денег у меня нет, есть в векселях, но по ним деньги не собраны. Если вы будете настолько снисходительны, что дадите мне способ оправдаться перед вами и остаться честным человеком, то отпустите еще в кредит товаров, и я по-прежнему буду верным плательщиком, с новым долгом уплачу и старый. А впрочем, ваша воля, делайте со мной, что угодно: уверяю только, что я не бесчестен против вас.
Кредиторы подумали, посоветовались между собой и, рассрочив должнику платежи на несколько лет, доверили ему вновь товар на значительную сумму.
Купец не только не помянул про злобу казака - нет, он еще подумал: "Кум мой добрый человек, и если хотел лишить меня жизни, то это по дьявольскому наущению. Наверное, он давно раскаялся и теперь клянет себя за мою смерть. Поеду и успокою его, а о прошедшем и поминать не буду. Кто Богу не грешен, кто царю не виноват?"
Много ли найдется людей с такими правилами? Одни только истинные исполнители заповедей Спасителя и наследники Небесного Царствия могут так поступать, как поступил добрый купец.
Набрав подарков, купец отправился в станицу.
В самом деле, прошло искушение, и казак осознал свой грех, рассказал жене, и оба они мучились совестью. Не милы стали и деньги, добытые погибелью друга; им казалось, что скоро преступление откроется и казнь постигнет виновных. Они представляли себе кума, умирающего в степи от голода и хищных зверей, и сердца их обливались кровью.
Каково же было удивление, когда приехал купец. Казак с женой не верили глазам, думали мстить будет. Но добрый купец по старой дружбе обнял казака, расцеловал крестников, одарил всех гостинцами, расспросил о том, о сем, а о страшном происшедшем ни слова, будто никогда ничего не было.
Казак не ожидал от купца, что тот так быстро забудет обиду. Не вытерпев душевных страданий, казак с женой бросились в ноги к куму.
- Прости нас, любезный кум, за смертельную вражду; мы кругом перед тобой виноваты и не смеем оправдываться.
- В чем мне прощать вас? - отвечал купец. Я не помню никакой обиды, а помню только ваши ласки и прежнюю нашу дружбу.
- Как! Добрый человек, - продолжал рыдавший казак. - Разве ты не считаешь за обиду то, что я хотел лишить тебя жизни, ограбил и бесчеловечно оставил в глухой степи в пищу зверям и птицам, и только Господь один мог спасти тебя, умилосердившись на мое горькое раскаяние? Вот твои деньги: они все целы, возьми их. Много горя они принесли с собой.
- Послушай же, - сказал купец. - Никогда не хотел я вспоминать несчастный случай. Я был уверен, что или Бог испытывал меня за мои грехи, или враг-дьявол позавидовал моей с тобой дружбе. Я дал тебе слово молчать, и верно держу клятву, но если ты сам начал, то да простит вас Бог, так же и я прощаю. Только прошу, чтобы впредь об этом не было ни слова. Кто старое помянет, тому глаз вон. - После этих слов они обнялись и остались навсегда друзьями.
Купец исполнил христианскую заповедь о прощении врагам. Наживая честными оборотами хороший капитал и не имея детей, он половину своего имущества и денег оставил после смерти крестникам, детям казака. Вот как отомстил он врагу.
Добрый человек был верен слову и всю жизнь никому не говорил о происшедшем случае, и эта история навсегда осталась тайной. Ни я, ни вы, читатель, не узнали бы о ней, если бы казак на старости не рассказал ее детям и внукам как редкий пример христианского мщения.
Пример добродетельного терпения
Рассказ сельского священника
В моем приходе есть семейство Федора и Прокофия Степановых. Первый женат, родил четырех детей, второй - холост. Давно я знал Прокофия, мне случалось причащать его во время болезни. Моя духовная связь с ним еще более укрепилась со времени моего перевода в этот приход.
И вот что он мне рассказывал:
"Было мне 21 год, когда выпал мне жребий, идти в солдаты. Три раза приводили меня в присутствие и каждый раз отпускали. И я радовался своему счастью, родные утешались, соседи завидовали. Всем я был наделен от Господа: и ростом, и дородством, красотой и ловкостью, трезвостью и грамотностью. Словом, парень хоть куда. Но вот Господь не обошел меня бедой. Заболели ноги, и я слег. Ничего не помогло. Лежу в углу уже одиннадцать лет. Злые языки говорили, что я испортил себя сам, чтобы освободиться от солдатчины. Народная молва приписала болезнь к каре Божьей за то, что в солдаты не ушел. Но верь мне, батюшка, не портил я себя. Господь наказал".
Приятный взгляд этого больного заинтересовал меня, и я решился расспросить его о жизни.
- Что же ты поделываешь теперь, лежа, и какой уход за тобой? - спросил я.
- Ничего, батюшка, я не делаю, да и как я могу работать? Ведь ноги у меня, как плети, и я не могу ни встать, ни лечь, а руки мои хотя и здоровы, так что мне в них? Лежа не могу работать.
- Как же ты время коротаешь? - спрашиваю я его.
- Что могу, то делаю. Языком я или молитвы творю, глазами книги читаю, а руками крещусь. Спасибо Авдотье-невестушке, а то бы, пожалуй, черви съели меня. Она и одевает, она и кормит, и обмывает.
Дай ей Бог добра-здоровья. Сколько грязи соберет с меня. Одно беспокойство и бессонные ночи. Ангел, а не человек.
Я спросил, скучает ли он, беспокоится ли, не ропщет ли на свое положение.
На все это он ответил:
- Что же - Богу так надо, можно ли роптать и гневить тем Бога?
Впоследствии я убедился, что он не рисуется, говорит правду. Такую веру в Бога, такую покорность и преданность воле Божьей, редко встретишь.
Бывало, подходишь к его комнате и слышишь - читает нараспев Отче наш, Богородицу и Царю Небесный или поет что-нибудь из священных песней. Его простая и безыскусная, но полная усердия и любви молитва и сейчас хранится в моей памяти.
В сенокос был я в деревне, где лежал этот больной, и решил навестить его, а он тогда лежал в конюшне, в пологе скрываясь от назойливости надоедливых комаров и мух. Подхожу и слышу - молится:
"Упокой, Господи, батюшку Степана, матушку Гатиану, дедушку… такого-то, бабушку… такую-то, батюшку крестного… такого-то", - поименно поминает он всех родственников. Потом слышу: начал поминать поименно всех умерших соседей. Слышу, и за живых. Прежде всего за братца Федора и невестушку Авдотью с детьми.
Дай им, Господи, доброго здоровья, что не обижают меня и ходят за мной. Награди их, Господи, и их детушек здоровьем и счастьем".
Молится за другого брата и за его семейство и за всех соседей. И всех вспоминает. Не забыл и отцов духовных.
Эта молитва глубоко тронула меня. Но я считал неудобным нарушить его молитвенный подвиг. И вошел, когда он умолк.
Никогда не слышал я, чтобы этот больной роптал на свое положение. Только однажды сказал мне:
- Вот, батюшка ты мой, я видеть-то стал как-то плохо, что-то глаза попортились, да и в голове-то моей что-то помутилось.
Но и это все было сказано с кротостью и покорностью судьбе, с преданностью Промыслу Божию. Никакого оттенка сердечной горечи не было слышно в его словах. Зато и Господь не забыл его. Пятнадцать лет пролежал этот страдалец, и у него не было ни одного пролежня на теле. Видимо, Господь хранил его.
Дай Бог каждому, как Господь сподобил раба Божия Прокофия закончить свое земное странствие. В день его кончины невестка сразу же пригласила меня его причастить.
Прихожу… Больной осунулся. Желтый цвет лица, мутный взгляд, хриплый голос, - все мне говорило, что настал конец его земных страданий. Но и на этот раз душевно он был здоров. Раскаялся в своих грехах совершенно искренно и чистосердечно. Только жаловался на то, что ему стало холодно. Я простился с ним, благословил его, как отходящего в вечность. И мои мысли подтвердились. Через три часа после моего отъезда его не стало. Он умер, как будто заснул.
Последними его словами в земной жизни были слова любви и примирения с ближними. На слова невестки:
- Прости меня, Прокофьюшка.
Он ответил:
- Я давно тебя простил.
Помолчав, он прибавил:
- Прости меня, Авдотьюшка.
Затем повернулся на левый бок, руку положил под щеку и в таком положении скончался. Мир праху твоему, великий страдалец, учитель терпения, покорности и преданности воле Божьей.
Петрович
Сорок лет прожил восьмидесятилетний сгорбленный старичок Петрович в глухой слободе Погореловке. Знали его все от мала до велика, знали и люди из соседних селений и хуторов.
Как он жил в молодости? Степенный землекоп, вырастил дочь и двух сыновей, но семейного счастья не было. В тридцать Бог "прибрал" жену Петровича, а за ней и дочку. Сыновья, злоупотребив любовью отца, запутались на заводах и шахтах, бросили отца, и о них не было ни слуху ни духу. Ни один из них не приезжал в родное село, ни один не прислал старику-отцу медного гроша. Примирился Петрович со своим тяжким горем, со своим бесталанным одиночеством. Никто не слышал от него ропота.
- Что же, на все Его святая воля, - говорил он, когда случайно заходила речь об его одиночестве.
Продал Петрович свою просторную усадьбу, продал рубленую хату, сбыл скотину и, оставив себе не более десяти-пятнадцати саженей, построил маленькую землянку и поселился в ней.
Вырученную от продаж сумму он отдал на хранение в церковь, с условием выдавать ему ежегодно по десять рублей на покупку церковных свеч, завещая остаток тем добрым людям, кто будет его хоронить.
Ничего мирского не осталось: ни семьи, ни имущества. Никем и ничем не связанный, в течение сорока лет Петрович не пропустил ни одной службы Божьей. За сорок лет никто и никогда не видел его злым или раздраженным, никто не слышал от него праздного слова. Труд, молитва, добро, привлекали к нему сердца.
У него не было врагов, все были братья.
Он работал на своих односельчан и ничего не просил за труд. Если обсчитывали старика недобрые люди, то это бывало редко. Совесть в селе все-таки еще жива, и труд не оставался без награды, тем более, что некорыстолюбивый старец и не гонялся за барышом.
Каждый праздник, каждое воскресенье Петрович находил возможность из своих скудных средств давать что-нибудь нищей братии, ставил свечи, подавал на проскомидию.
Петрович был человек бывалый: видел Киев с его святынями, видел Соловки, побывал в святом граде Иерусалиме.
Редко-редко проходили без Петровича похороны или поминки, без него не служились молебствия по хатам: везде он был желанным, почетным гостем. Только свадеб недолюбливал старик: очень уж смущало его широкое русское веселье.
Все любили старика, от мала до велика. Одни за простые, задушевные рассказы о святых местах, другие искали в его любвеобильном сердце утешение, третьим была по душе его святая жизнь. Все считали за честь видеть Петровича за своей скромной трапезой. Непьющий, богобоязненный Петрович отличался необыкновенной скромностью, и никто не видел его стоящим в церкви впереди других.
Проходили годы. Петрович болел без видимой причины: догорала, как перед иконой свеча, его праведная, святая жизнь. Редко выходил уже немощный старец: сил не было. Но он не забыт: гостями его было все село. Сама собой, без всякого предварительного уговора, установилась очередь: сегодня кормила и ухаживала за Петровичем хозяйка с одного двора, завтра с другого - и так далее.
Под праздник около землянки Петровича всегда было чистенько.
Раньше всех под Троицу у Петровича была украшена землянка зеленью. И никто не считал это за подвиг, никто не кичился: все знали, все чувствовали, что так надо.
Сбылось и последнее, главное желание Петровича: умер он в первый день Святой Пасхи, и не скорбные, погребальные, а радостные пасхальные песнопения звучали над его последним жилищем.
Все село присутствовало на похоронах праведного старца. Хоронили его с таким торжеством, как никого из богачей. Каждый счел бы кровной для себя обидой, если бы от него не приняли лепту на погребение Петровича. Не было в селе поминания, где бы не был записан новопреставленный. Могилка его обложена зеленым дерном, и весной, летом и до поздней осени не останется одинокой: любящая, хотя и чужая, рука непрестанно заботится о могилке, куда все знавшие доброго старца или слышавшие о нем несут и поныне свои слезы, свои горести.
В дни Пасхи могилка Петровича, пожалуй, краше всех: зелень, свежий песок, у креста красные яички. Кто окружил столь бескорыстной, чистой любовью этот холмик безродного старца? Все!
Тихо, мирно и безболезненно почил этот всеми любимый и почитаемый девяностолетний старец, этот истинный христианин, и долго его имя будет повторяться всеми, пока не сплетется наконец с какой-нибудь народной легендой или с Божественным стихом калики перехожего.
Мир праху твоему, смиренный пахарь!
Прибыль - не счастье
На набережной кипела работа, разгружали барки с дровами и строевым лесом. По мосткам сновали рабочие, сгибаясь под тяжестью ноши. На берегу торговались владельцы грузов и покупатели. В конце вереницы неразгруженных барок стояла довольно подержанная, нагруженная лесом барка, сорокалетний владелец которой, вел переговоры с торговцем, не уступавшим ни копейки. Наконец сделка состоялась, и они рассчитались.
На портовой улице собралась толпа народа. Кириллов, так звали владельца барки, решил узнать, в чем дело, и стал протискиваться вперед. И увидел худого и оборванного пятилетнего мальчика.
Захлебываясь от слез, он никак не мог ясно ответить на град вопросов со всех сторон. На расспросы Кириллова кто-то рассказал, что мать мальчика бросила его на пристани, приказав сидеть смирно, а сама уехала на одном из пароходов с девочкой. Мальчик не знал ни имени, ни фамилии матери, знал только, что его зовут Петей и что он хочет есть. Так отвечал он и городовому, намеревавшемуся отвести его в участок.
- Погодите его отводить, - сказал Кириллов, - я, может быть, его возьму.
Никто и не думал оспаривать мальчика. Только городовой, которому толпа и происшествие успели уже порядочно надоесть, видя раздумье и нерешительность Кириллова, обратился к нему с вопросом:
- Берете вы его или нет?
- Беру, если сказал, - ответил тот.
В толпе послышались похвалы, и одна женщина заметила:
- Верно, своих детей нет, если берет чужого.