Один псаломщик, встретясь с Ильей, напомнил ему о пожертвованиях на храм по его обету, на что Полников ответил, что он обязан своим исцелением местной бабке, известной знахарке и ворожее, а поэтому не считает свой обет чем-то обязательным, а то, что священник о нем напоминает - это лишь корыстолюбивый расчет.
Я постарался объясниться с Ильей. Полников признался в том, о чем говорил, и, несмотря на нелепость и очевидное наущение, эти слова так крепко засели ему в голову, что выбить их было невозможно. Илья отвечал нехотя, уклончиво. Вместо того, чтобы сознаться в своем заблуждении он прибег к обычной, увертливой фразе:
- Мы-де люди темные.
Как ни разубеждал я Полникова, а закончилось все ничем.
Прошел год, настал Великий пост. На дворе звенела капель. По скату дорог бежали потоки от таявшего снега. Мальчишки отправляли свои нехитрые суденышки на волю вешних вод. Я сидел на крылечке своего дома и вслушивался в тихое, мелодичное журчание этих потоков. Неожиданно из-за угла появляется псаломщик. Запыхавшись, в страшном волнении подбегает ко мне и говорит:
- Батюшка, слышали новость-то?
- Какую?
- У Полниковых-то что.
- Ты хочешь, вероятно, сказать, что сын за отца отправился на богомолье по святым местам? Знаю. На масляной неделе он приходил ко мне и говорил об этом.
- Как? Разве Сергея нет дома? - воскликнул псаломщик. - Боже мой. Какое несчастье. И сын в отсутствии. Вот она, кара-то Божья!
- Да о чем ты говоришь, о какой каре? - переспросил я его, не понимая, в чем дело.
- Илью-то нашего ведь лошадь загрызла.
- Как так загрызла?
- Да так и загрызла, сбила его с ног, да и давай рвать и кусать.
- Полно. Правда ли? Ты рассказываешь что-то ужасное. Как же я-то ничего не слышал об этом?
- Да ведь это случилось только сейчас. Сам я, впрочем, не видел, а слышал от сельских.
Меня поразило это известие. Жалко было нераскаявшегося старика. Я поспешил отправиться на место происшествия, и - все правда: только Полников был еще жив, умирал в палате больницы.
Вот что рассказывали мне очевидцы несчастного случая.
В обед, когда настало время задавать скотине корм, Илья понес в конюшню сено лошади. Всегда кроткий и смирный Сивко то храпел и испуганно жался к углам конюшни, то грозно потряхивал своей гривой и наступал на Илью, то снова отскакивал и опять наступал. Вместо того чтобы выйти из конюшни, Илье показалась забавной потехой такая шутка Сивки; он вздумал погладить своего любимца, не предполагая, конечно, того, что это не любимец вовсе, а убивец, не по шерсти пришлась ласка. Он набросился на старика, схватил его за руку и, как мяч, отбросил в сторону, а затем подпрыгнул к нему, начал бить его копытами и рвать зубами, как хищный зверь. Присутствующие при этой сцене родственники никак не могли отбить старика от бешеной лошади. На крик сбежались соседи и тоже не помогли. Барахтаясь и отбиваясь, Илья заполз под ясли и завалился за кормовой чан. Достать теперь его было трудно, но не тут-то было. Рассвирепевшее животное стало на передние колена, протиснуло голову между чаном и стеной конюшни и достало несчастного. Люди ухватились кто за вилы, кто за топор, но Сивко, смекнув, бросил истерзанного Илью, повернулся грудью к народу, покорно дал себя обуздать и вывести из конюшни.
Полникова вынесли из стойла. Лицо и голова были сильно изранены и залиты кровью, руки изъедены и по локоть оторваны, грудь измята, ребра поломаны. В общем, как рассказывали, это был обезображенный и бесформенный кусок живого мяса. Несчастного отправили в Кирсановскую больницу, где он и отдал Богу душу.
Илью похоронили, а Сивко, как я слышал, хотели убить или сбыть с рук, но ни того, ни другого не произошло. Убийца и сейчас здравствует, по-прежнему кроток, как ягненок, усердно трудится на пользу молодого хозяина и служит живым напоминанием кары Господней.
Наказание за неверие
Из воспоминаний старца
Я был молод, горяч и любопытен. Веру Господню - не знал. И чем старше я становился, тем хуже становился. Все хотел испытать своим интеллектом, чувственностью. Но Господь Милосердный вразумил меня.
Была весна. Пришлось мне заехать в небольшой губернский город. В семи верстах от него, на холме, стоял мужской монастырь. Там хранились множество святых мощей.
Я очень любил пение и нередко приезжал в этот монастырь послушать иноков. Пели они действительно прекрасно. Было у меня в монастыре несколько знакомых монахов, и я часто ночевал у них.
Вечерами, бывало, спорили мы о религии. Я смеялся над их верой, над их благоговением к святым мощам и смело заявлял о своем неверии. Монахи ужасались и взывали к моей совести. Один из них нравился мне в особенности. Это был высокий статный монах, отец Ириней. Знатного рода, образованный, умный человек. Его худощавое, слегка желтоватое лицо поражало своей святостью.
Я любил беседовать с отцом Иринеем. Келья у него была маленькая, бедная, но из окна открывался прекрасный вид на зеленую луговину, озера, а из-за небольшого леска приветливо выглядывали купола городских храмов.
На четвертой неделе Великого поста я выбрал теплый денек и отправился в монастырь.
Полюбовался на храм, послушал пение и отправился в келью отца Иринея, чтобы переночевать. Долго мы с ним толковали. В окне темнело темно-синее небо со звездами, а мы все еще не умолкали. Изредка слышались удары сторожа в чугунную доску. Монастырь спал.
- Нет, вы это бросьте и из ума выкиньте ваше неверие, - говорил отец Ириней, - тяжкий грех - неверие и тяжко накажется Господом.
- Ну а если бы я на деле доказал вам, отец Ириней, что вы заблуждаетесь, - поверили бы вы мне? - спрашивал я.
- Что вы, опомнитесь. Не глупее нас с вами были наши отцы, деды, а ведь верили. Верит уже целые века вся Церковь Православная, верили и верят миллионы людей православных. Прочитайте жития святых. Как же можно сомневаться в святости угодников Божьих и нетленности их мощей? Что вы! Бог с вами! - толковал отец Ириней.
Я промолчал, но затаил в сердце дерзкую мысль.
"Так и сделаю", - порешил я и лег спать, ничего не сказав отцу Иринею.
Уснуть никак не мог на жесткой постели монаха. А он долго молился и наконец задремал на полу, в уголке.
Убедившись, что он спит, я тихо встал, кое-как оделся и вышел из кельи.
На востоке белела заря. Звезды гасли. Ветерок освежил мне лицо. Я пошел к храму. Он был открыт. При слабом мерцании больших лампад едва можно было различить образа и очертания храма. Двое монахов суетились возле правого придела и не обратили на меня внимания. Скоро должна была начаться утреня. На минуту мне стало страшно.
Я подошел к левому приделу раки почивавших там святых мощей. Остановился, огляделся. У раки горела лампада. Вблизи никого не было. Монахи, наверно, вышли. Снова какой-то страх охватил мое сердце. Я сквозь зубы усмехнулся, подошел к раке и смело поднял ее покров.
Мне хотелось потрогать мощи своими руками, близко разглядеть лицо угодника, - иначе я не верил в истинность мощей. Какая-то сила ниже и ниже сгибала мою голову.
Уже хотел коснуться святых мощей. Вдруг!
Был ли это удар грома или блеск молнии или что другое, я не знаю. Я увидел только поднятую руку… Все вокруг потемнело… поднялся какой-то шум в голове, в ушах.
Я опомнился на полу, в страшной, мучительной темноте. Что со мной было, где я был, - ничего не знаю. Я старался протереть глаза, увидеть, где я нахожусь, все было напрасно. Мир погас. Тогда я все понял… Я ослеп. Страшное дело задумал, и наказал меня Господь. Снова, с тоской и мукой в душе, я лишился чувств.
Пришел я в себя среди людей, слышались голоса, и среди них голос отца Иринея. Туг же, при всех, я, несчастный слепец, поведал свой неумолимый грех и свое наказание. Я знал, я чувствовал, что монахи плакали надо мной, и горько жалел, что не послушался их слов.
С тех пор я остался в монастыре и каждый день молюсь перед святой ракой. Я прошу Господа и святого угодника простить мне тяжкий грех мой. Я часто плачу и молюсь.
Теперь я старик. Господь умилосердился надо мной, - мои глаза видят теперь настолько, что я мог сам описать все, что случилось со мной.
Я живу, чтоб только замолить свой грех, молюсь я и за тех несчастных, которые и сейчас бродят во тьме неведения и греха. Я молюсь особенно за молодых, полных сил и надежд людей и прошу:
"Господи, вложи в их душу чистую веру, что, как солнечный свет, греет и освещает сердце человеческое".
И если молодежь послушает совета седого старика, умудренного горьким опытом, то пусть свято веруют. Сам Спаситель сказал Фоме: Блаженны невидевшие и уверовавшие!
Знахарь-губитель
В селе Усаде у крестьянина Василия Горшкова заболела молодая жена, Лукерья. Болезнь была очень тяжелая: больная "припадала", без причины кричала, бегала по избе и по улице. Придут к ней знакомые, она бросится к сундуку, вынет оттуда деньги, белье, одежду и молча начнет всем раздавать. А если увидит стоящего под окном нищего, то на его жалобную просьбу: "Подайте, Христа ради", - ответит страшными ругательствами, а иногда набросится на нищего либо с кочергой, либо с поленом.
В церковь Лукерью не пускали, боялись, что натворит бед. Когда Василий повез ее к церковной службе, попросить батюшку причастить больную, она до того расшумелась, что ее пришлось вывести из церкви силой.
С тех пор на селе стали говорить, что Лукерьей заправляет нечистая сила. Суеверные кумушки, сочувствуя Василию, припомнили ему о знахаре Епифаныче.
Этот знахарь слыл за большого искусника "прогонять нечистую силу". Темный люд и особенно женщины всецело доверяли Епифанычу и во всех случаях обращались к нему за советом.
Искусный на разные проделки знахарь фокусничал, чтобы обмануть доверчивых женщин и заработал себе капиталец, позволявший ему жить привольно и неблагочестиво. А сколько бедняков он обобрал, сколько несчастных пустил по миру.
И что же тянуло народ к этому грабителю и обманщику? Каких-нибудь два-три пустых случая, когда больные выздоравливали сами собой. Кто-то, получив временное облегчение, долго рассказывал про искусство знахаря.
- Поди, травами какими пользовал? - спрашивали любопытные.
- Травы травами, а главное, молитвы прочтет, как следует перед святой иконой, только шепотом, а глядишь, тебе сразу полегчало.
И вот к этому Епифанычу Василий повез свою жену, предварительно продав свою единственную телку.
Епифаныч сурово встретил их и спросил о болезни.
- Бог знает, что такое. Припадает, говорят, от нечистой силы.
- А, ну коли нечистая сила, то по нашей части, и мы живо ее спровадим, только знаешь…
- Уж полно, Епифаныч, ничего не пожалею, только сделай милость, вылечи!
Почуяв хорошую добычу, знахарь решился испробовать все средства, чтобы прогнать нечистого. Это не стоило ему большого труда. Положив больную на лавку, знахарь стал натирать ее лицо, голову и руки крепким уксусом, а потом заставил ее выпить рюмку какой-то мутной и очень пахучей жидкости.
- Вот теперь нечистый почует запах и, пожалуй, поторопится оставить твою Лукерью. Это уж будь покоен. Смотри, смотри, он уже пошевеливается.
И, действительно, в это время больная дернулась от озноба.
- Ничего, ничего. Это хороший признак, что вздрагивает… - утешал обманщик оробевшего Василия. - А теперь вот помолимся Господу Богу, чтобы Он поразил нечистого Своим духом.
Епифаныч положил на голову "бесноватой" какую-то икону и стал шептать незнакомые слова. Доверчивый Василий и не старался вслушиваться в то, что бормотал знахарь, забыл даже, где стоит, так как упал на колени и горячо молился, читая знакомый ему с детства псалом - "Живый в помощи…"
Сердечней и приятней Богу была его святая молитва. И богохульной была молитва знахаря. Бог ему судья!
Когда кончилась молитва, знахарь сказал:
- Теперь нужно выгнать из нее нечистого, а здесь не место, пойдем в лес.
Знахарь жил в лесу и состоял караульщиком. Была глубокая темная ночь. Ветер выл, деревья скрипели. Продолжавшую кричать Лукерью перенесли на небольшую опушку. Знахарь принес ружье и во что-то выстрелил. Только рассеялся дым, как между деревьев проскользнула какая-то белая тень.
- Вот он! - торжественно крикнул знахарь.
Василий и Лукерья задрожали от страха. Больная стала дико кричать и биться. Ее безумный крик далеко разносился по лесу.
- Ничего, ничего, - утешал знахарь. - Сейчас мы его окончательно прогоним, - раздался еще выстрел, и Лукерья почти замертво грохнулась на пушистый снег.
- Царица Небесная! - закричал Василий, бросаясь к жене. Несчастная окончательно сошла с ума.
- Что же это? - спросил Василий.
- Ничего, хорошо. Нечистый оставил ее, и она теперь спит. Домой привезешь ее здоровой.
Василий расплатился со знахарем, бережно уложил бесчувственную жену в сани и отправился домой. Бедный, он еще надеялся, что больная поправится.
Мог ли он думать, что знахарь погубил его жену?
Прошла неделя, в течение которой Василий убедился, что жена его совсем потеряла рассудок и теперь невыносимо страдает от боли в животе и в сердце. Когда он вспомнил все фокусы знахаря, он понял, что все это обман. Терзаемый, Василий поехал за священником, которому и рассказал все без утайки. Священник ужаснулся от услышанного и сказал:
- Василий, я тебя знал умным мужиком; неужели ты не понимал, что знахарь почти отравил твою жену и напугал ее до безумия? Ну, скажи ты, ради Бога, кто дал ему власть изгонять нечистого духа? Ведь это делал только Иисус Христос Своим словом да те, кого Он сподобил. Горе будет тому несчастному и тебе за твою доверчивость. Слышал ли ты его молитву? Это была не молитва, а кощунство. Молитвы у нас все записаны в церковных книгах, и особых молитв нет!
Священник исповедал больную. Но она была безумна, и поэтому он оставил ее на волю Божью.
- Воля Божья. А тебе, Василий, и другим урок - в подобных случаях прибегать не к знахарям, а к Богу.
Господь вразумил
Рассказ странника
Суббота. Я только что приблизился к стенам одного древнего монастыря. Кончилась вечерня, богомольцы в ожидании всенощной разбрелись по роще в поисках прохлады и отдыха. Я тоже выбрал уединенное местечко на крутом берегу реки под кудрявыми липами и любовался красотой окрестностей: зелень лугов на горизонте сливалась с лазурью безоблачного неба, река медленно катила свои волны. Было тихо. Только слышался плеск купающихся ребят и жужжание пчел. Жара спадала. Святое место и роскошная природа навевали на меня глубокие думы.
Мысль унеслась в древность, когда на месте этого благоустроенного монастыря дремал непроходимый бор, и там одиноко ютилась убогая келья преподобного. Сколько веры и духовной силы нужно было ему иметь, чтобы совершить подвиг отшельничества.
Не одно уже столетие прошло, обитель росла, украшалась, переживала и скорби, и невзгоды вместе со всей Русской землей.
Много жертв и усердия положено тут православными, немало теплых молитв произнесено здесь, и вот под покровительством святого угодника прославляется и цветет этот памятник веры и благочестия.
Чьи-то шаги прервали мое раздумье. Оглянувшись, я увидел, что недалеко от меня садится на траву пожилой мужчина в подряснике послушника, с котомкой на плечах. Он казался болезненным, задумчивым и кротким. Сосед меня заинтересовал, и я решился заговорить с ним.
- Откуда вы? - спросил я.
Услышав мои слова, он слегка встрепенулся, оглядел меня и сказал:
- Про дом ли мой вы спрашиваете меня или про то, откуда я пришел? Если про дом, то я его не имею и не стою, а пришел я сюда из пустыни.
Такой ответ еще больше заинтересовал меня; видно было, что душа у этого человека болела, а совесть искала умиротворения.
- Почему же вы так строго относитесь к себе? Судя по вашему виду, нельзя предположить, что вы большой грешник.
Странник помолчал, а потом, вздохнув, сказал:
- Хоть и тяжело мне говорить про свой позор, но… вам расскажу, вы человек молодой, может, и полезен будет вам этот рассказ:
- Родился я в деревне рядом с городом в зажиточной семье. Отец был огородник. Был я ловкий, способный: хорошо учился и шалить не забывал. Присмотреть за мной было некому: мать была женщина смирная, я ее почти не слушался, а отец сам баловал меня за баловство. Рос я, можно сказать, как крапива у забора, что ни льют - знай, выше поднимается, и в моей душе накопилось много всякой грязи, а хорошего, доброго - мало.
Деревня наша была разгульная, народ бойкий, торговый, благочестивых примеров не было, зато кабаков - тьма, и все красивые, всегда около них шумно, многолюдно. Для нас, малолеток, самый смак - вертеться около трактиров, отогнать нас от пагубного места никому в голову не приходило, наслушались мы с ранних лет всякого сквернословия, нагляделись на безобразия, драки и сами привыкали издеваться над малыми и старшими. Соберем по пятачку, купим водки, разопьем где-нибудь на задворках.
Подрос, отец стал брать меня по базарам в помощники, но и здесь добра не видать: обман, ругань, как пчелы жужжат в ушах целый день. Мне все это на руку было: к шалостям я привык.
Но деньги требовались, вот и думаю я, сидя на возу, как бы утаить гривенник-другой. Но скоро про все мои проделки узнал отец, стал меня наказывать и через неделю решил отправить к знакомому мастеру в подмастерья.
- Не хотел, - приговаривал он на прощанье, - отцу служить хорошо, ну, ступай, чужим людям послужи, там из тебя все дурное скорее вытрясут.
Но ошибся отец: чужие люди дури во мне не убавили, а прибавили.
Попал в большую мастеровую. Хозяин о нас, малолетних, не заботился. Старшие мастера, народ грубый, пьяный, что хотели, то и делали с нами, - особенно плохо приходилось тем, кто посмирнее и побезответнее. Я был из всех подростков самый шалый, обижали меня мало, зато приучили ко всему плохому больше, чем других. Впрочем, я и сам был мастак на злое дело.
Вот жизнь была. Без содрогания нельзя вспомнить, что творилось в нашей душной, грязной мастерской. Хирели телом, гибла и наша душа. Кончится работа, сразу пьянство, а с ним и сквернословие, драка, надругательство над слабыми, беззащитными, - то же самое в праздники церковные, и некому было нас вразумить, о стыде напомнить, в церковь Божью послать или ласковое слово сказать.
Немудрено, что многие из нас вышли преступниками. Пролетели пять лет, я стал хорошим мастером, неплохо зарабатывал. Попади в хорошие руки, может быть, и на путь добрый встал бы, но доброго человека рядом не было, и пошла моя жизнь еще хуже. Про дом я забыл, и не тянуло. Отец писал, чтобы денег выслал, а я и писем не читал, отвечал, что самому плохо.
Долго терпел отец, наконец, задумал к рукам прибрать, паспорта не выслал и велел немедленно ехать в деревню. Пришлось покориться. Еду, а сам злобствую: "Погодите, я свое возьму!"
Приехал, ко мне родные с лаской, с расспросами, а я волком гляжу. Дождался первого праздника - в трактир, и - пить горькую. Ни угрозы отца, ни уговоры матери не действовали. Пожил месяц, деньги кончились, гулять не на что, а без гулянья скучно.
Стал проситься в Москву, все равно, говорю, не работник я.