Голос у него был высокий, глуховатый и как бы пропадающий - как пропадал, вероятно, иногда и звук старой шарманки… Но пел он привораживающе спокойно, обнаруживал, казалось, полное отсутствие какого-либо подобострастничества или стеснения чего-то в себе. Сергей еще при первой встрече подумал, что не может представить этого человека охваченным неловкостью, потерявшимся и приниженным в какой-то ситуации. Даже Мастер, перед которым, Сергей замечал, люди всегда несколько притихали, попадали в зависимость, рядом с Владиславом как-то нехорошо забеспокоился, стал делать глупости. Правда, он находился в доме Владислава. Был сразу тем уж выбит из себя, что здесь никто не ахал по поводу его спектаклей, не интересовался планами и вообще образом мышления. Здесь ко всем так: пришел - садись, хочешь сказать - говори. Не нравится - вон порог, живи иначе. Что ты там делал - не важно, выяви себя здесь, в человеческом общении. Но Мастер привык, чтоб все плясали от него. А при ученике Сергее он не мог позволить кому-то не заметить себя, оказаться сбоку припека. С разговором не получилось - отсел в сторонку, выключил себя из общения. Через некоторое время послышался странный ноющий гул, протяжное такое: "у-у-у". Сергей сначала и сам не понял, откуда это идет. Гул продолжался, присутствующие стали прислушиваться недоуменно, поглядывать друг на друга… И как-то все разом заметили: Мастер отрешенно водил пальцем по краю бокала с сухим красным вином. Бокал пел, а вино вращалось вслед за пальцем… И только было достигнуто желаемое: люди уже повернулись, а в следующую минуту обязательно придвинулись бы к Мастеру, спрашивая, пробуя сделать то же самое, особенно женщины. Но тотчас в другом углу послышался еще более пронзительный, завывающий звук "у-и - у-и…". Владислав так же заставлял петь бокал, но при этом с таким уничтожающим спокойным пониманием смотрел на Мастера, что тот оказывался даже и в смешном положении.
Тек век -
рекою натруженной,
Лес лет -
в толпе маета…
Владислав иногда закрывал глаза, и в лице его проступало что-то беззащитное, вдохновенно мученическое, словно пропускал через свою душу это натруженное движение века, вечности, сам становился созерцателем-шарманщиком.
…В скрип-склеп
уходят года…
И Сергей с недоумением обнаруживал в себе, что институтские проблемы, вся история исключения вместе с проректором Фоменко и фискалом Кузей улетучились куда-то в небытие… Совсем ничего не значат, песчинка, тлен… Где-то комета приближается к земле… Где-то в пещере сидит буддийский монах - в прошлом году много говорили об этих монахах, - а дух его достигает самых конечных точек вселенной. Ребенок вот играет с собакой, а та громадина, как щенок, перекатывается на спине… Девушка, вся в краске, рисует… Хм, похоже, его, Сергея, и рисует… Вот истинно, насущно. Все остальное, все то, что т а м, где есть учреждения, собрания, где твердят о повышении производительности труда или творческих проблемах, показалось иллюзорной, затяжной игрой взрослых, именуемой серьезными делами… Другая девушка так же размягченно и плавно, как говорила о комете, вошла в комнату с чашкой… У Сергея даже дыхание перехватило от аромата вареного мяса - не ел же толком целый день! Понял дело так, что сейчас все усядутся вокруг стола и станут есть, как племя дикое, мясо из чашки руками… Но девушка, отрешенно и возвышенно на него глянув, сказала: "Это для собачки мясо". "Собачка" - медведь сущий - запрыгала. И девушка легко выманила ее в сенки. Сергей пережил миг оторопелости, если не сказать, потрясения: в чашке-то были не какие-нибудь кости обглоданные, а куски доброго мяса, мякоти! Тем более, богатства в доме не водилось, и сами-то хозяева, насколько он заметил, обходились концентратами или сухариками… А где же они мясо берут? Мясо-то в городе по предварительным заказам. Неужто все предназначенное им самим отдают собаке? В возбужденном острым чувством голода Сережином сознании мелькнула вовсе абсурдная мысль: вот бы мать целый год свинью выращивала, выращивала, осенью закололи и давай Тарзану скармливать… Выяснять вопрос Сергей не стал. Далось ему это мясо? Из-за какого-то мяса приземлять общение? Житейская, обывательная природа сказалась - кусок пожалел. Инерция психики. Здесь же совсем иные мерки… Минимум житейских потребностей. Воплощенное царствие духа! По возможности незаметнее Сергей прокатил по горлу скопившуюся слюну.
Девушка, перепачканная краской, протянула ему рисунок. Изображен он был интересно: черты переданы точно, но им придано благостное, если не сказать, блаженное выражение, полное трепета и поклонения. А шея переходила в маленькие бегущие жеребячьи ноги, от головы, словно на ветру, развевалась грива.
- А по-моему, Сережа - олень, - сказала жена Владислава.
- По гороскопу я - лев, - заметил Сергей.
Владислав взял рисунок, продолжительно пристально посмотрел, улыбнулся со смешком, как бы изумляясь прозорливости художницы, поставил рисунок на видное место, на полку с книгами, рядом с графическим портретом какого-то японца.
Сережа в свою очередь женщин, после того, как те произвели его в парнокопытные, определил в бабочек-цыганочек и мотылька. Они и правда, может, тем, как хлопали ресницами, говорили и двигались, напоминали ему порханье бабочек. Владислава же назвал степным волком: никакого зверя он в нем не видел - слишком человечье лицо, - но казался похожим на героя романа "Степной волк". Однако юный молчавший доселе отец с впалыми от чрезмерной худобы щеками - вот уж точно дятел - убежденно сказал: "Нет, Владислав - белка".
Мастер же, как попутно припомнили бабочки-цыганочки - жена Владислава и крупная девушка с тающим голосом, был спрут. Более того, вампир. Даже место, где он сидел, долгое время после его ухода вытягивало энергию. Было замечено: люди, ничего не подозревая, не зная, кто сидел на этом месте, не хотели, сами не понимая почему, на него садиться.
Отчасти Сергей не мог не согласиться: одутловатое, как бы осклизлое, густобородое лицо Мастера действительно напоминало осьминога. Но насчет вампирства… Кто его, конечно, знает…
- Я замечал, он вроде как раз наоборот, заряжал других энергией, - смотрел Сергей на Владислава.
- Каждый проявляет себя, как может, и отвечает сам за себя, - отчеканил отец ребенка.
А Владислав, все внимательно выслушав, поднялся и сочувственно сказал Сергею: "Устал ты, поспи". Им с молодым отцом - звали его Лешей - было пора на работу, не надолго, часа на два, троллейбусы из шланга в парке помыть. Сергей засобирался с ними, помочь, но Владислав отвел его в соседнюю комнату, сам и раскладушку поставил, матрас раскинул, заставил лечь и одеялом накрыл.
Как все просто, сонливо и размягченно думал Сережа, оставшись один. Ни денег не надо, ни славы, ни почета!.. Люди, общение - вот главное! И не вообще люди, а люди конкретные… Какое-то глубочайшее человеческое взаимопроникновение! А потому можно и предугадать, кто придет, кто в этом нуждается!.. Не по хлопку двери, не по звуку шагов, а именно потому, что есть сопереживание - есть и предчувствие… Сергею представилось, как дома, в Лебяжьем, вокруг него соберутся люди и он будет сидеть, поджав под себя ноги, с повязкой на голове и гитарой в руках… Правда, тут же поморщился - очень уж попахивало подражательством. Ну, без повязки, какая разница! Не в этом же суть! Суть в общении, во внимании друг к другу - это же и есть жизнь!
…Он проснулся. Тьма и спазмовый животный вопль за стеной! Какое-то поросячье горловое скрежетание, только целенаправленное, истерически непримиримое: "А-р-г-х-х!!! А-р-г-х-х!!!" Потом: "Шлеп-шлеп-шлеп! Шлеп-шлеп-шлеп!" У Сергея было полное ощущение, что от двери комнаты, в которой он находился, метнулось шестипалое существо. Но самое чудовищное: фоном шло тихое, на поднебесных нотах, ангельское пение: "Ля-ля, ля-ли, ля-лю, ля-ля…" Вот оно, оказывается, что, мелькнула ошарашивающая догадка, вот что это за дом!.. Немало в последнее время говорил он про всевозможное запределье, да ведь не верил до конца. А выходит, на самом деле есть! Бесовщина! "Шлеп-шлеп-шлеп!!! Шлеп-шлеп-шлеп!!!", "А-р-г-х-х! А-р-г-х-х!!!", "Ля-ля, ля-ли, ля-лю…" Сережа затаился, боясь пошевелиться на скрипучей раскладушке, выдать себя.. Главное, смекал он, виду не показывать, что узнал их тайну!.. А завтра чуть свет отсюда, и уж больше ни ногой… Если они еще отпустят, они и не отпустят, они нарочно и заманили… "Ля-ля, ля-ли…" - справляли ведьмы свой шабаш. "Шлеп-шлеп-шлеп!.." - бегал шестипалый оборотень, на котором, знать, какая-то из них сюда и прилетела. "А-р-г-х-х! А-р-г-х-х!" - почудилось, будто это не кто иной, как проректор Фоменко… Голос был его! Только надорванный. Да и Мастер, почудилось, там же. И Владислав с гитарой, и Андрюша Фальин… И они, оказывается, тоже, и они… Все с рожками, сгрудились в комнате. А во главе, в центре, заправляет всеми та самая женщина на коляске с торжествующими алчными дужками электролампочек в темных провалах глазниц… Возле ее ног Мастер и примостился, поблескивая стеклами роговых очков. И все про него всё знают, через стенку видят, как лежит он тут в страхе, улыбаются глумливо и со слюнками, потому что поздно уже ему думать и бояться, попался… Намаслились чревоугодно и сейчас начнут его разделывать… Не в силах сносить этот тянущий из души жилы вопль, эту нависшую парализующую таинственность, Сергей вскочил: будь что будет, не станет он перед ними, дьяволами, малодушничать!
К любым ужасам он был готов, но не к тому, что увидел! По полу, не щадя колен, захлебываясь криком и соплями, носился на четвереньках ребенок. А за столом, посреди которого стояла початая бутылочка бальзама, все те же девушки и жена Владислава, держа на весу далеко от себя сигареты в длинных мундштуках, умиротворяюще, полнясь светом беспредельной любви и смирения, пели. И пели на этот раз песню известную:
Под музыку Вивальди,
Вивальди,
Вивальди,
Печалится давайте,
давайте,
давайте…
Все трое тонко заулыбались Сергею, неземно хлопая ресницами, - мотылек и бабочки-цыганочки! А печалился один из всех глазастый мальчуган на полу: "А-х-х-х…" Голос у него пропал совсем… на щеках коросты насохли!.. Сергей инстинктивно подхватил ребенка на руки, и тот сразу затих! Лишь вздрагивал от судорожных всхлипов.
Под завыванье вьюги…
Да что же это такое, не укладывалось в Сережиной голове, что же это?!
- Нервы у Тимки оказались крепче, чем у Сережи, - протянул напевно перепачканный краской мотылек в том духе, что, ой, какой у нас необыкновенный и удивительный Тимка, ой, какой у нас необыкновенный и удивительный Сережа, ой, какие все мы необыкновенные-необыкновенные… Если б сейчас речь зашла о пылесосе, то это был бы, конечно, необыкновеннейший удивительнейший пылесос… Ну да, каждый проявляет себя как может и отвечает сам за себя… Ребенок, по этой логике, видно, просто своеобразно себя проявлял. И сам, наверное, должен был прийти к пониманию, что орать ему не следует…
Под старый клавесин…
Не зря, похоже, торжествовала та больная женщина и среди уличной толпы царственно восседала на коляске. Есть, есть ей отчего торжествовать! К ней стремимся, к сдвигу, к сумасшествию! Потоками с разных сторон стекаемся!
Печалиться давайте,
давайте…
- Ну вы тут печалились… под Вивальди, - оскалился в улыбке, ёрничая, Сергей. - А Тимка, наверно, у вас немножечко так нервничал под Достоевского. Под Достоевского немножечко так Тимочка в уголочке нервничал…
18
Час был поздний, вахтершу тревожить не хотелось - надоели они с расспросами. А главное - хотелось чего-то эдакого, чего-то… Сил много, гнев в душе жарящий! Взгляд выхватил водосточную трубу. Форточка у светящегося окна на четвертом этаже рядом с трубой была открыта, из нее свисала сетка с продуктами. Чье же это окно? Никак не мог вычислить Сергей. Какая, впрочем, разница? Полез по трубе, подтягиваясь на штырях.
Стал твердо ногой на оконный карниз, схватился за раму. Ликуя, - пока лез, обмерла душа, - предощущая, как сейчас напугает кого-то и поразит, сполз вниз головой через форточку по подоконнику на пол.
За столом, в свете настольной лампы, с ручкой перед листом бумаги сидел… Кузя. Один. Сергей, к своему удивлению, обрадовался ему: пусть он и доносы строчит, козни строит, но… все-таки знакомое, чуть ли не родное лицо! Обыкновенное, без поволоки. Доносы - так доносы, всем ясно, никому мозги не пудрит!
- Кузя! - воскликнул Сергей весело. - Вот так встреча!
Но Кузя неожиданно резко вскочил. Отпрянул. По стене прыгнула большая тень. Маленьким он совсем казался, Кузя, на фоне собственной тени. Маленьким, жалким, молоденьким старикашечкой. Лицо зашлось конвульсивными морщинами. Сережа в желании успокоить шагнул к Кузе - ему чего-то так радостно стало, не до обид! В конце концов, у Кузи хоть и гаденькая, но во всем была цель. А вот чего он добивался, зачем сейчас носился по городу, какой во всем этом смысл - головушкой же понять не может! Разве вот одно: хоть и больно, хоть и рвет душу на части, но ведь нравится он себе! До сего мига нравится! С чувством примирения Сергей к Кузе шагнул. Но тот вдруг снова шарахнулся в сторону и так по-бабьи закричал, что Сергей растерялся. Кузя наскочил на шкаф, и шкаф накренился, а с него посыпались книжки, посуда… Загрохотало.
- Убиваю-ю-ют! Спаси-и-ите! - пуще того испугался Кузя и, натыкаясь то на одно, то на другое, метался, как крыса в бочке. Подлетел к двери и стал дергать, но запертая на ключ дверь не поддавалась. Тогда он так рванул, что выломал косяк!
- Убиваю-ю-ют! - вопил Кузя уже в коридоре.
Сбегался народ.
- Я же, паразита, пальцем не тронул! - свирепо кричал Сергей.
Его начинали удерживать, закручивать руки. Как же не тронул… В комнате такой погром! Сергей вырывался. Теперь ему очень хотелось тронуть Кузю. Сильно жалел, что не тронул! Все равно быть виноватым!..
- Что вы меня-то держите! Я же его пальцем!.. Что вы мне-то руки крутите?! Вы ему крутите!.. Не знаю чего крутите - язык, душу!.. Его держите, он вам еще даст жизни! Еще погнобит! Попомните меня!..
Обида нашла на всех! Нестерпимая! Дернулся, пнул кого-то, ударил, вырвался и понесся по коридору. На вокзал! На товарняке, на крыше вагона, на чем угодно - домой! Внизу, на первом этаже под лестницей висел пожарный щит. Схватил топор с красным топорищем.
- Всех порешу! - влетел с топором в коридор четвертого этажа, где около комнаты Кузи все толпились люди.
Доводилось Сергею видеть: вот так же, с топором или колом, после какой-нибудь гулянки носился по переулку мужик… И пока жил в Лебяжьем, дома, не поверил бы, если сказали, что и сам будет так носиться, да еще по студенческому общежитию. Не одобрял, не нравились ему никогда эти прорвавшиеся в людях очумелость и беснование. И пожалуй, у себя дома по Лебяжьему не побежал бы так… Там и без него нашлось бы кому, покруче и пошальнее. Но здесь в общих глазах и собственном ощущении он оставался представителем дикой природы, сил дремучих, в которых периодически должно просыпаться буйство. Безрассудное, при топоре!.. Ибо азиат - с кинжалом, а русский лесной человек - все с топором. А потому, даже в эти горькие, безысходные для него минуты, он не переставал думать, что проявляет свою индивидуальность.
- Р-р-разойди-и-ись! Па-арешу-у-у! - и все мерещилось, будто опять его передразнивает кто-то, прицепился сзади и мотается, как на привязи, какой-то громадный Фальин или собственный двойник, потрясает так же топором, фиглярничает и глумится, и вот-вот кругом расхохочутся…
У мужика, бегущего с топором по Лебяжьинскому переулку, и в мыслях не было убивать кого-то. Собираются убивать без показухи и кликушества. Был кураж и перехлест чувств. Ему давали подурить - отвести душу. Потом наваливались, а чаще - сам он бросал топор, хватался за веревку, и уже не от топора, а от петли оттаскивали, сердешного. Уводил бедолагу добрый человек - жена ли, если завелся горемычный мужичок не дома, не из-за нее; сестра ли, мать или просто женщина какая-нибудь. Уводила, утешая, а мужик, обессиленно упав на женское плечо, в поступи тоски и вечных вопросов, вопрошал с подвывом у небес: зачем?! Зачем?! Эх, жизнь!..
Так же рядом с Сергеем оказалась женщина.
- Дурашка, - говорила Олла и гладила как маленького по голове. - Дурашка…
И буян, приникнув к женскому плечу, уходил, безутешно восклицая:
- Я потерялся!.. Я один!..
- Ты гордый, независимый, - шептала Олла совсем как простая Маша.
- Я зависимый! Я думал, что независимый! А я зависимый! Я оторванный лист, я зависим от любого ветра!..
- Дурашка!..
И хоть Сергею никогда не нравились эти "дурашки", "душечки", "лапушки", сейчас было приятно. Хотелось, чтоб жалели. Хотелось быть маленьким и послушным.
19
Дурной угар прошел, голова стала ясной и легкой, а тело сильным. Красивая, ладная, близкая женщина породному благодарно жалась щекой к его плечу. Никакая не Олла, а просто Маша. С природным бабьим чутьем к боли в душе мужицкой, с инстинктивным стремлением боль эту вытеснить собой. Потому как, по женскому разумению, вся мука у мужика оттого и проистекает, что нет рядом ее; потому как именно для такой души, болящей, она, женщина, и может стать незаменимой, единственной…
- Ты меня простишь? - прошептала она.
- Да вроде не за что… - удивился он в голос.
- Тише.
- Ему хоть в ухо кричи.
- Можешь не прощать… Подлая я…
Сергей подумал, сейчас начнутся показные муки совести, дескать, Андрей меня любит, а я… Но последовало иное:
- Это я сказала Кузе, что Борька закрылся с этой черной.
Помолчали.
- Обещай, что ничего не станешь выяснять, не пойдешь морду бить после того, что я тебе еще скажу.
- Ну, обещаю.
- Меня об этом Андрей просил. Он сказал, что ты вернешься и может быть скандал, надо Борьку выпроводить. Я хотела Романа попросить, но Андрей сказал, лучше Кузю. "М-м-девочка моя, л-лучше Кузю", - изобразила она. - Я же не знала, что Кузя тоже на нее виды имел… Гренки жарил…
Долго молчали. Сергей сейчас и без всяких обещаний никуда бы не побежал, ничего не стал выяснять. Все и без того ясно. Делалось даже ровнее на душе, понятнее: пласты жизни с разрозненными событиями, людскими поступками и отношениями, словно узоры трафарета, налагались в сознании один на другой, и начинала проступать общая картина. Казалось, был в центре, и действительно был в центре, точно так же, как во время футбольного матча в центре - мяч…
- Я бы не пошла к Кузе, но меня тоже задело… А тебя бы не задело, если бы я вдруг притащила в компанию какого-то парня… Он давай петь, петь… А потом бы я с ним закрылась? Только ты меня не выдавай. Ты понимаешь, о чем я…
Она закурила. Сидела, опустив голову. Подобранные обычно волосы были распущены. Свесились, закрывали лицо. И уже опять не Маша, а Олла. Ни слез, ни растерянности. Волосы в полутьме и огонек сигареты…