- Дурак! - почему-то решила проводница. За поездку она, видно, крепко подустала от ухажеров. - Билет давай сюда!
- Ну что же вы, девушка, - мягко протянул Игорь, - он же от всей души. Вы в самом деле очень красивая.
И девушка смущенно заулыбалась.
- Колхо-оз. Темнота, - С достоинством повернулся Сашка к бутафору. Вытащил билет, отдал проводнице, вздохнул: - Вот за границей едешь, на тебя все проводники смотрят и улыбаются, улыбаются… а которые прямо и расхохочутся. - Сашка вытянул из кармана десятку, - Мы идем поужинать в ресторан, вернусь - чтоб была постель. Последнее купе. Верхняя полка.
Сдачи у проводницы не нашлось, сказала, после отдаст.
В вагоне-ресторане Сашка небрежно, но внимательно просмотрел замусоленное меню, подозвал официантку и повел широким жестом:
- Всем по бутылке и закусь!
В отличие от проводницы официантка о Сашке оказалась иного мнения:
- Какой умник выискался! У нас не больше двухсот грамм вина на человека полагается.
- Смотря кому. Ты меня знаешь, - многозначительно погрозил Сашка пальцем. - Ладно, неси пока по двести. Одна нога здесь, другая там. Мы друг друга поняли.
Официантка не огрызнулась, а игриво царапнула пальчиком по длинненькому Сашкиному носу, ушла и обслужила действительно очень быстро, мало того, принесла больше нормы, две бутылки - у нее тоже был глаз наметан. Тут же подскочила другая, пристала с лотерейными билетами. Экономист Сергей отказался:
- Мы в азартные игры не играем.
- Мы сами москвичи, зачем нам "Москвич"! Выпьем, земеля, - потянулся Сашка к Сергею. - Мы друг друга поняли.
- Поняли, земеля, - Сергей украдкой подмигнул Игорю, - давно в столице?
- Давно. Год. С дембеля ехал, к другу завернул и тормознулся.
- Так ты отслужил уже?
- Все законно. Думал, молодой я? Мне двадцать три. Сохранился просто. Еще призывался не со своим годом. А в Москве - во живу! Общага, каждую неделю простыни меняют, зарплата - сто восемьдесят. Колбасы купил - сыт по горло! Столовка внизу дешевая. Работа у меня ночная, в типографии, все газеты первым читаю! А день свободен! Хожу… по музеям, выставкам, паркам культуры и отдыха… Сначала не знал куда-чего, выйдешь - и как не пришей кобыле хвост. Вконец затуркают. Это как баба одна, ирзянская. Приехала в Москву, шастала по магазинам, шастала, закружилась вся, глядит - столовая. Думает: хоть спокойно поем. Зашла, а там очередища. Ну, подумала баба, буду голодать. Голодовки вроде для желудка полезны.
Сашка говорил громко, и вокруг дружно рассмеялись.
- У меня был случай в командировке…
И потекли витиеватые, полупьяные разговоры, даже Игорь встревал, пытался что-то сказать глобальное о России, но его заглушали тут же два горластых "земляка". Сашка, впрочем, и неторопливого Сергея дослушивать не мог, перебивал, звенел на все лады, не сиделось ему на месте, стол был тесен, лез к соседям, то и дело дергал официантку, требовал дорогих сигарет или вдруг понадобился ему чайник.
- Красивая! - кричал он. - У вас чайник есть?
- Зачем тебе?
- Есть, спрашиваю?
- Есть, но большой, пятилитровый!
- Неси сюда!
- Да зачем тебе?
- Пу-у-ускай стоит! - выпаливал Сашка.
- Орел! - подхваливал его Сергей.
- А ты думал! - ухарил Сашка. - Молодой, а по стенкам хожу!
- Приедем, парни, в Москву, обязательно сходим в ресторан "Прибой". Там цыгане удивительно поют! Истратим три червонца - того стоит!
- Я отпускных двести… семьдесят получу, и зарплату…
Наконец друзья, уже перед самым закрытием, поднялись из-за стола. Бутафор Игорь хотел заплатить за себя отдельно, но Сашка, широкая натура, возмущенно отмахнулся от его денег. В проходе наткнулись на официантку с "лотерейками".
- Измором берет! - тряхнул головой Сашка. - Выдай, красивая, всем присутствующим по билетику! На счастье! - повернулся к Сергею. - От нас, от москвичей!
Вернулись в свой вагон, вышли в тамбур, и тут Сашку стало ломать:
- Что, нормально, да? Порядок! - посмеивался он, похихикивал, подмигивал то одному, то другому. - Вы умные, я дурак! У меня и уши лопухом! Но я вас, между прочим, сразу вычислил!..
- Сашка, ты что? Сашка? - стали унимать его друзья.
- Вы умные, я дурак, - уже взвизгивал Сашка. - Не топила бабка печку, и не шел из трубы дым, затопила бабка печку, и пошел из трубы дым! Вы городские, я деревенский и уши лопухом! - Он с силой хлестнул себя по действительно большим ушам, озлился, дергался, выстреливал словами. - Мы друг друга поняли. Все правильно, морду обухом и вперед! Подлюки! Сколько вас кругом! Я вас сразу вычислил, сидите! Ох-ох, как неприятно пахнет! Жены-девочки, фикельки-микельки, маникюр-педикюр, а у меня мать всю жизнь в сапогах, не в кирзовых, в яловых, в яловых! А почему не уважаем?! Ты че жрешь-то? Уважать надо, уважать! А то сразу - дурак!..
- Что ты развыступался? - не понимал Сергей, пытаясь все перевести в шутку. - Артист нашелся. Комик-самородок. Сейчас скручу и уложу.
- А если каратэ! А? Если каратэ?!
Сергей несколько отступил: черт его знает, маленький, маленький, а вдруг правда "каратэ".
Игорь взял Сашку за плечи, стал удерживать:
- Саша, что ты обиделся? Ну деревенский и деревенский… И хорошо. Никто тебя дураком не считает.
- Кстати, Саша, я жил в Индии и каратэ знаю, - не к месту влез Сергей.
Сашка рванулся и попал в его объятья. Сергей просто хотел удержать, но в возбуждении, видно, перестарался - Сашка крякнул и повис плетью на его руках. Экономист испуганно потряс Сашку. Тот пришел в себя, отскочил:
- Здоровый, да! Бугай! А если бы я каратэ! Если вот так бы - и хлесть головой в окно. Стекло не треснуло, а голова в кровь.
Его отвели в купе, уложили на полку. Сергей намочил полотенце, прикладывал к Сашкиной голове, утешал:
- Вот дурачок, зачем ты так? Как бы ты со мной справился? У нас разные весовые категории. И каратэ я знаю отлично. Приедем в Москву, прямо завтра пойдем в "Прибой". Я угощаю, в долгу не останусь. Там цыгане…
Игорь тоже вставлял какие-то добрые слова и собирался в "Прибой". Сашка плакал, обнимал друзей:
- Братцы, простите… Я… Ну… Мы друг друга поняли!
Поезд прибывал в столицу рано. Пассажиры торопливо сдавали постельное белье, приводили себя в порядок. Сергей позаботился о себе вовремя. У туалета толпилась очередь, а он, уже гладко выбритый, причесанный, сидел и смотрел в окно. Игорь не читал, заметил - Сашка за боковым столиком, таясь, шарится по карманам. Подсел к нему:
- Да, Саш, возьми, - протянул он пятерку. - Чего я буду за твой счет…
- Нет-нет. У меня есть деньги, - торопливо заверил Сашка. - Я пропуск искал. Вот, пропуск.
- Ты не забыл, проводница тебе должна.
Сашка оживился, вскочил, убежал.
Из вагона вышли вразнобой. Первым экономист Сергей, он раньше других отправился в тамбур. Высокий, широкий Сергей сразу выделялся из толпы, и долго не терялась из виду его пыжиковая шапка. Игоря догнал Сашка, заговорил смущенно:
- Это… может, вместе… Мне семь рублей отдала она, два рубля замылила, собака. Ладно. Может… пиво попьем.
- Не могу. Я сюда по делу.
Сашка приостановился, потоптался, кивнул, пожал Игорю руку. Юркнул и сразу затерялся в массе шагающих. Игорь только успел заметить, что курточка на нем не по сезону, маломерка, видно, еще доармейская, а шапчонка солдатская, со следиком от звезды на козырьке. Понравился ему чем-то этот парень, и он пожалел: надо было адрес спросить, что ли… Но тут же успокоил себя: а зачем? И пошел своей дорогой.
Поезд опустел, осиротел. В вагонах копошились одинокие проводники, конечно же, облегченно вздыхали, хотя перед их глазами все стояли, плыли бесконечные лица пассажиров, билеты, простыни, проносились в голове чьи-то требования, недовольства… И лишь вмятые, мягкие, обтянутые дерматином полки еще хранили человеческое тепло.
ФЕДИНА ИСТОРИЯ
По переулку кандыбает Федя-милиционер. Идет, склонившись на правый бок, ковыряет землю черным набалдашником протеза. Попыхивает "Беломором", не торопится, с достоинством, и чуть пренебрежительно кивает встречным.
Живет Федя хорошо: огромный кирпичный дом, полированная мебель, огород с кустами малины, смородины, крыжовника… И все ухожено, уделано, устроено.
Трое маленьких детей в деревне у сестер. "Подрастут - заберу", - рассуждает отец.
"Разжился" Федя, как поговаривают всезнающие соседи, работая в вытрезвителе, когда еще был на обеих ногах; мол, кое-что от пьяниц ему перепало. Кто знает - не проверишь, может, и свои сбережения были. Только появился в переулке невесть откуда крепкий, лысоватый с затылка мужик, работать пошел в милицию, и в одно лето вырастил доми́но. А вскоре вошла в новое жилье молодая хозяйка: юная черноокая красавица из осевших цыган.
Федя злостно устраивал свой быт: возводил постройки, накупал вещи. Тамара, жена его, бесцельно бродила по улицам, часами просиживала у соседей и лузгала семечки. Мужики смотрели как примагниченные и пускали слюну. В ленивой вольной походке, в покачивающихся бедрах, в масленых глазах, крепких белых зубах, пухлых губах, статных ногах была какая-то истома, нега. Как говорится, каждая жилочка в ней играла, жила, как-то тупо и животно манила.
- Не родня она Феде, не родня, - говорили мудрые бабки. - Ей такого жеребчика надо, ой-е-ей! А у ентого уж затылок светится.
Но жили они с Федей, жили, и никто про нее ничего "такого" не слышал. Заметили за Тамарой лишь страсть к мелкому воровству. Однако Федя приложился пару раз и блажь эту выбил: по крайней мере, вещи после ее прихода пропадать перестали. Вообще, помаленьку, потихоньку сумел-таки взять в руки, обуздать безалаберную и распущенную с вида женщину. Стала она и себя носить скромнее и неряшливости поубавилось. Оно и понятно: за Федей Тамара как за каменной стеной. Мужик разобьется в лепешку, а полным достатком обеспечит; сам по себе человек прочный, надежный, пьет умеренно - что еще нужно? Как таким мужиком не дорожить? Не ценить его? Хочешь мягко спать - мягко стели, а гонор свой можно попридержать. И Тамарка старалась…
Принялась рожать одного за другим. Правда, за детьми никак не смотрела и не следила: бегали они как настоящие таборные цыганята - босые и рваные. И тут, как ни бился Федя, как ни заставлял вовремя стирать да штопать, ничего не добился.
Время шло, примелькались Тамаркины прелести, да они как будто и поистерлись. За Федей признали силу, и к милиционеровой семье остыл интерес, живут люди, особо не лаются, обеспечены - нормально живут.
Но… глас народный - глас божий…
Будучи на дежурстве завернул как-то под вечерок, но засветло, Федя домой (к той поре он перешел в автоинспекцию). Подъезжает - у ворот самосвал стоит. А днем еще Федя просил шофера этой самой машины глины завезти. Шевельнулась жутковатая мыслишка, в висках застучала. Проскочил Федя по двору, дернул дверь - заперта! Глянул в окошко - мать моя родная! - почивает его распрекрасная сладким сном на груди у смуглого красавца. Выломал Федя осторожно топориком дверь. Вошел. Взял стул, сел напротив. Закурил. Не просыпаются: притомились, видно, бедняги. А хорошая парочка: молодые, пышнотелые - любо-дорого смотреть. Вдруг Федина ненаглядная, слегка простонав во сне, плечо своего дружка погладила. Этого душа Федина не вынесла, и приставил он папироску к пухленькому ее пальчику. Жена вскрикнула, вскочила. Обмерла. Смотрит, молчит: с мыслями собирается.
- Как спалось? - поинтересовался Федя.
Крик, ор, слезы…
Парень полежал молча, глядя перед собой, проговорил с акцентом:
- Слушай, подай брюки, а?
Федор подал.
Парень под одеялом принялся их натягивать. Женка все надрывалась, орала благим матом: сам он приставать начал, она ничего сделать не смогла, распили магарыч, он уехал, она спать легла, а он вернулся и полез…
В Тамариных словах прослеживалась некоторая несуразица: скажем, удивляло полное отсутствие детей. Но Федя разбираться не стал, затянулся пару раз, стряхнул пепелок, выдавил:
- Приду, чтоб духу твоего не было.
Затушил папиросу, вышел. Сел на мотоцикл, дал газ "на всю катушку", юзанул по куче глины у ворот и умчался.
- Что же ты, гад такой, сказать ему ничего не мог! - налетела Тамара на полюбовника.
- А что я скажу? - резонно заметил тот.
- Сказал бы, не виновата она, силой взял.
- Хе… хе… Он же милиционер. Знаешь сколько за изнасилование дают?
- Уж прямо, судить бы тебя кто стал.
Тамара слезы лить перестала, разлила оставшуюся водку по стаканам.
- А, катись все… - махнула рукой и позвала: - Иди сюда.
Старшина службы ГАИ Федор Иванович Шапошников в это время как угорелый рассекал пространство на мотоцикле "Урал". Обида гоняла его по дорогам, он убегал от нее, срывал ветром, а она, поганая, вцепилась клешнями и тискала сердце.
Проводив милого дружка, Тамарка вздумала было в комнате убраться - передвинула стул, но тут же дело это ей надоело, бросила. "Выжала" последнее из бутылок - набралось с глоток, - выпила. Постояла в задумчивости, пропела: "Е-если бы па-арни всей зе-ем-ли"… - сладко, разнеженно потянулась и легла спать.
Дух Тамаркин к той поре, когда должен был прийти Федя, никуда не исчез, а вот сам Федя отчего-то не появлялся. Утром на пороге вырос его начальник. Тамарка несколько сконфузилась строгого и официального его вида. Зло брало на мужа: разнес уже. Начальник почему-то ей предложил присесть, стараясь быть деликатным, заговорил:
- Вы только не волнуйтесь, ничего страшного не произошло: Федор Иванович в больнице. Ничего опасного, с ногой что-то… Ночью попал в аварию…
Видеть жену Федор в больнице не захотел. Та особо-то не рвалась к нему, не переживала. Распустив свою роскошную черную гриву, шастала, как в прежние времена, по улице, глаза от людей не прятала. Снова поигрывала бедрами, и сметливый Боря Матвеев, известный ходок, унюхав лакомое, помогал ей вечерами поливать огород.
Федя лежал, опоясанный бинтами на больничной койке, вялый и подавленный. Мозг его, словно неисправный насос-поршень, сотни раз прогнал вхолостую одну и ту же картину: его законная жена, на его собственной деревянной кровати… - мозг его выдохся, вымотал силы. Иногда Федор трогал ногу, вернее, то, что от нее осталось. И снова клокотало в голове и - чудовищно, жестоко, несправедливо! - мучительно, как никогда раньше, хотелось обладать женой.
Дни напролет Федя созерцал молча потолок. Лишь однажды не выдержал, пожаловался сестре: "Забелили бы хоть, - показал он глазами вверх, - а то лежи, смотри тут эти круги. Весной, наверное, протекло еще, и дела нет никому".
На весть о приключившейся с братом беде приехали Федины сестры. Они дружно оттаскали Тамарку за волосы. Та собрала вещи, оставила на попечение теток детей, послала из ворот всех Шапошниковых подальше, бросила прощальное: "Живите сами с вашим старым инвалидом!" - и, разъяренная, прекрасная, пошла с чемоданчиком куда глаза глядят.
И заговорили старухи на скамеечках:
- Слышь, Тамарку видела, с представительным таким мужчиной, а сама идет носом клюет - пьянущая-а!
- Полетела под гору, теперича до конца кубарем-кувырком докатится.
- Не диво, что кукушка по чужим гнездам летает, а диво было бы, кабы свое завела.
Старух, стоя кружком, куря и поплевывая в середку, поддерживали мужики.
- Эту… шалаболку вчерась Федину встретил. Идет… с пацанами лет по шестнадцать!
- Теперь скурвится. Кровь-то у ней цыганская, бурная. Это как пиво: забродило, нет газам выхода, оно пробку выбьет и брызгами в разные стороны.
- Хрен ли там говорить! Ее, паскуду, надо за ноги взять, раскрутить да об угол…
Федя зажил один. Ездит иногда в деревню попроведать ребятишек. Так-то о случившемся у него слова не вытянешь. Спрашивают - или отшутится, или просто мимо ушей пропустит. Выпьет, сам бывает, заговорит:
- Как вспомню - так жизни нет… И как я тогда ничего с ними не сделал? Оторопь взяла. Бога мне надо благодарить, а то сыграл бы шутку и сам бы угодил… А так лучше. Жизнь сама расплатится…
И как наворожил. Весной пронесся слух: Тамарке "головенку отрубили". Однако через пару месяцев она объявилась. И в короткий срок Тамару смогло узреть все Заречье - ибо она, специально как на погляденье, устроилась работать кондуктором в автобусе. Сидит на положенном месте, неизменные семечки пощелкивает: черная, припухшая, с запекшимися красными пятнами в левом глазу. Приподнимет голову - алый шрам змейкой по шее ползет.
Оставил метку один странный мужичок: диковатый молчун, худенький, как мальчик. Вырвал он Тамару из разгула и увез в свою деревню. Нрава мужик оказался мнительного и страстного. Узнав худое о жене, припер он ее к стенке, полез в самом буквальном смысле с ножом к горлу, точнее, с опасной бритвой, вытягивая признание в грехе. Тамара, осатанев, выплеснула в лицо всю правду, даже наговорила на себя лишнего. Не сдержался мужичок, остановил желчный поток слов, полоснув бритвой по горлу своей голубе.
Тамарка есть Тамарка - не унывает. Покрикивает, требуя платы, сыплет шуточками. Какой-нибудь мужик наклонится, на ушко, но так, чтоб товарищи его слышали, какую-нибудь присказку выложит. Раскатится кондуктор дурноватым трескучим смехом. Посмеиваются, переглядываясь с ухмылкой, мужики…
Стали, видно, ее тревожить дети. Встретит кого из угреневских, где сестры Федины живут - расспрашивает, всплакнет даже.
И снова бойко летят шаловливые словечки, шуточки. И каждый день одни и те же…
Федя пробовал приводить домой новых хозяек, неизменно через неделю-другую отправлял их восвояси.
- Гнилые, что ли, попадаются, - допекали соседи.
- Ну их к лешему. Одному лучше, - объяснял Федя опять же, когда был нетрезв. - Зачем? Надо так - я на стороне себе найду. У меня же так-то покой, тишина. А она придет - лезет куда не просят. Может, и хорошего желает, а не по мне. Злюсь, как пес.
- За Тамарку отыграться охота, - заметил Егоров, военный в отставке.
- Да ну… Я об ней думать забыл. Может, только счас жизнь хорошую узнал. А то грязь везде, все как попало… Уйдешь на дежурство и издумаешься весь: что там? Как? А теперь заботы нету. И знаю, ребятишки там будут сытые и одетые всегда. Нормально все, хорошо.
Управится Федор за день с хозяйством, а к вечеру идет на работу сторожить столовую на базаре. Заработок какой ни на есть, плюс пенсия по инвалидности. До базара три остановки, но Федя на автобус не садится, неторопливо идет пешком.
А там, у столовой, как на грех, вечно околачиваются цыгане, которые под стать своей кочующей душе нашли работу в "Скот-импорт": пригоняют из Монголии скот. Отправляются в Монголию ранней весной и приходят с табунами лошадей, отарами овец лишь к осени. Получают неплохие деньги. Однако бабы-цыганки в больших, не по размеру, плиссированных юбках, все равно ловят "погадать" прохожих. Тут же потягивают пиво, блестя зубами из желтого металла, их мужья. А рядом бегают маленькие, оборванные, чумазые дети. Дергаются у Феди уголки губ; очень уж похожи эти бесенята на его детей.