ДЕНЬ И НОЧЬ - СУТКИ ПРОЧЬ
Ох, собаки враз залаяли, подняли гвалт. Знать, ранний прохожий или кошка какая заблудшая. Тяжко как, тревожно как открывать глаза… Горе ты горькое, думушка вечная… Новый день начинается…
У Марии болит голова. Вступает в виски, давит в темечко, простреливает от затылка ко лбу. Толька, муж, до трех часов ночи шумел, бегал, кричал. А встает Мария в полшестого: до работы еще два часа, но надо приготовить завтрак Мишке, сыну. Можно варить и с вечера, но муж повадился скармливать все собакам. Стоит, скажем, суп на плите, вытащит мясо и бросит - пусть жрут, они, дескать, тоже живые. А собак развел целую свору: была сука Найда, приблудился кобель Джек, плодятся! Щенят девать некуда, да и руки не доходят их сбывать. Раньше хоть кроликов держал, так же сами собой плодились на крыше сарая - с тех прок был! А что с собак? Хоть бы сторожили, а то так, все из дома вынеси - не тявкнут, а попусту лают. Жрут да во дворе гадят. "Друг человека!" - кричит муж. Да пусть живут, Мария их даже любит, доведись - жалко было бы и отдать…
Мария умывается, долго мочит, трет виски. Который год уже нет нормального сна. А работы, заботушки-то сколько! Муж не приносит ни копейки, один расход, все хозяйство на ней. А за стеной, в другой половине дома, живут старик-отец с братом, тоже женские руки нужны.
Мария не то чтобы устает, ходит, целый день работает, а в мозгу все проносятся, ворошатся бесконечные, как и в жизни, Толькины крики, шебутня. Голова не сдюживает. Она даже несколько раз пробовала подсыпать мужу в вино "сонного порошка". Подмешивала положенную дозу, потом двойную, тройную - хуже еще, однако, бегает, орет! Что для него это зелье? Толька берет в руки проводки с напряжением в двести двадцать вольт - и ничего, улыбается. На свадьбе у Марииной сестры набил стекла, плясал на нем босой и кричал: "Я ёг!" И в самом деле - ни одного пореза. Босиком же, в одних носках, он может забежать зимой к соседям или после скандала, разгоряченный, голый по пояс, проскакивает вдоль переулка до колодца, добывает ведро ледяной воды и окатывает себя - освежается. Прикрякнет - и обратно! Пацаны в переулке - в лежку от смеха. Или явился с выбитым глазом - знатки глаза нет, кровавый рубец, она ему: "Иди в больницу". Соседи все: "Сходи, Толька, в больницу, останешься косой". А он: "Ну и хрен с ним. Не слепой и ладно, все рулем!" Но через пару дней глаз появился, лишь у самой переносицы оставалось несколько крапинок, а спустя неделю очистился вовсе.
Мария поставила жарить картошку, расчесывает перед зеркалом длинные, тяжелые волосы, заплетает, укладывает венчиком вокруг головы. И удивляется, глядя на себя: на лице нет особой утомленности, оно спокойно, благодушно. Кожа гладкая, чистая, лишь под глазами темные полудужки, не очень заметные. Вообще вид у нее - пышущая здоровьем женщина: в меру полная, с мягкими движениями, розовощекая. Мария немного стыдится того приятного чувства, которое не перестает замечать, пробегает радостью и откликается тоской: она выглядит гораздо моложе своих сорока шести.
За стеной, в отцовской половине дома, громко заиграло радио. Скоро звук приглушается - проснулся Николай, брат.
…Николай с утра ощущает себя кусочком помойки или размазанным по пепельнице окурком. Бывает такое. И часто. Мучает презрение к себе, вчерашнему, брезгливость. Он морщится, стискивает челюсти, утыкается взглядом в пустоту, мысленно повторяет: "Хватит, надо начинать новую жизнь. Что-то надо делать". И тут же вырастает стена: "Что делать? Какую такую новую? Семьи нет, нет и любимого дела…" В свое время долго искал его: закончил одно профтехучилище, другое, техникум, стал работать преподавателем сварочного дела. Старался, отдавал все, что в силах, и потихоньку доходило: не его это занятие. Он многое мог сам, один, но с людьми часто замыкался. С болью отмечал: не всегда умеет точно высказать свои мысли. Порой и сам в них путается. А иногда казалось: доходчиво говорит, верно - а все равно никому не интересно. Не находилось общего языка и с коллегами-преподавателями, удивляло и злило: люди, взявшиеся воспитывать ребят, занимаются склоками, озабочены в основном деньгами, вещами, не гнушаются блатом… Ушел на производство рядовым сварщиком. Здесь было лучше, легче. И заработок больше. Но копилось другое: чувство пустоты, неполноценности затрачиваемого времени. Он и работал как-то отстранение: руки трудятся, а голова живет отдельно. Понималось: и это не его. Иного хотелось. А чего? Чего?! И, притупляя разъедающую душу тоску и боль, постепенно научился оставаться один на один с бутылкой…
Николай потрясает головой, одевается, пьет крепкий чай - рука "варилы" должна быть тверда, - наскоро перекусывает, идет на работу.
На остановке трамвая Николай и Мария часто встречаются, перебрасываются двумя-тремя фразами.
- Что там Майоров-то вчера шумел?
- Не знаешь разве, чего он шумит. Шумит, да и все. К вам-то разве не прибегал?
- Был. Со старика рубль вытягивал.
- Паразит проклятый, никому покоя не дает. Конечно, сам-то он выспится…
Тольке можно спать долго. Спешить некуда. Работает посменно кочегаром, бывает, и вовсе по два-три месяца нигде не работает. Но, видно, сказывается давняя привычка вставать рано или просто неугомонность. Вскакивает. Он не рассуждает, не вспоминает вчерашний день. С похмелья не болеет. Но внутри у него зудит, жжет, куда-то гонит - Тольке надо действовать. Пьет холодную воду, про собак не забывает - бросает что ни попадя съестное - и пулей вылетает из дома, отправляется "мышковать" - искать где что перепадет.
Понаведался к тестю, обежал соседей - без проку. От образовавшейся полной пустоты во времени и пространстве подсел к бабке Горошихе, старухе скупой, богатой, живущей от огорода. Горошиха грелась на утреннем солнышке и шелушила пальцами семечки.
- Слыхала?.. - начал Толька издалека.
- Кого? - выдохнула она басом, и под платком, кажется, дыбором встали уши.
- Зинка-то Перегудова убежала от Петьки.
- Подь она к лешему! У их вить мальчонка большой! Да, када успела-то? Вот как-то видала ее! А вот скажи, ишо вить подумала: неспроста ты, девонька, идешь, задницей крутишь.
- Так там же у ней вона какая! - широко развел руками Толька и загоготал. - БАМ уехала строить!
- Бан? Ишь ты!.. Ухажер оттеля явился, чё ли?
- А кто ее разберет. Петька говорит: "Строить поехала". И капут делов, не будь ослом! - лихо тараторил Толька. - Ты по радио слыхала про БАМ: "Веселей, ребята, выпала нам…"
- К энтим веселым ребятам, чё ли, умахнула? - Закатилась и бабка. - Совсем народ с ума сходит.
- Не говори, - передернул плечами Толька и схватился за голову. - Что делается: пьют-то как! И смотришь - голимая молодежь! Девки, хуже парней, курят, смолят, ой-й-й! Мурысь берет. А в больницу зайди - очере-едь! Все болеют! Кого ни ткни. Химия же кругом, дышать-то нечем. Я так погляжу и думаю: без войны все передохнут!
- Передохнут, передохнут, - закивала старуха. - Уж с молодых-то и взять нечего. А старые-то вон ноне дуреют! Слыхал, старики Дайбовы развелись - уж правнуки у самих! Правда, она, Дайбовых-то, смолоду кака-то гнила была. Но худо-бедно - жизнь-то прожили! Хотя, опять же, эту взял, Степаниху, - придурковата кака-то.
- И нашто мужики баб меняют?! Как будто другая лучше будет. Так хоть привык к одной - шумит, да своя! Всякие, конечно, кобры попадаются. Вот у меня Машка - человек! Простая, как я же.
- Машка-то твоя… Вот мне бог сноху послал…
Толька понял, что у них с бабкой найдется еще много удивительно родственных мыслей, перебил:
- А ты чего ногтями семечки шелушишь?
- Так чем я их?.. - Бабка обнажила одиноко торчащий впереди зуб.
- Вставила бы - и капут делов! Золотые! Они прочные, не портятся! И красивые - блестят!
- Хе-хе, сказанул! На вши, чё ли, я золото возьму?
- Да вон у моей Машки полно в шкафу валяется… эти, монетки царские. С работы придет - сходи, спроси. Крупные такие монеты, побольше нашего рубля. Тяжелые!
- Золотые?!
- Ну, золотые. Червонное золото.
- У Мареи в шкафу?!
- В шкафу, в выдвижном ящичке. С одной стороны - орел, с другой - царь, Николашка. Сверкаю-ут.
- А даст? - Глаза у старухи сделались, как те самые монеты.
- Почему не дать? Все равно без пользы лежат. А тебе перельют их, сделают зубы - щелкай семечки сколь хошь! Все рулем. Я Машке-то скажу, чё их жалеть?
- Ты уж поговори, Натолий, поговори, - запыхиваясь, старается спокойно и жалостливо говорить старуха. - А я тя отблагодарю, в долгу не останусь. Литру-то уж поставлю.
- Да ну, литру-то куда? Там золота-то - тридцать грамм. Ничего не надо. Я ж по-соседски. Ну, когда забегу, стакашек нальешь, и спасибо. Капут делов. Пойду я… Это, у тебя трешки до вечера не найдется? Чего-то хвораю…
Горошиха сносилась в дом.
- На, Натолий, на. Сходи, поправься, - любовно протянула она три рубля. - С Мареей-то не запамятуй…
Хорошо начался у Тольки день! Он шел, и весело было на душе. Не проскакивало и тени горечи за свою жизнь, за утраты.
Когда-то он шоферил. И слыл классным водителем. Говорили: "Если б шоферам, как военным, давали звания, то Майоров бы генерал был". За двадцать лет, несмотря на редкое лихачество, не сделал ни одной аварии. А сел на машину в пятнадцать лет. В классе пятом-шестом учился: убежит, бывало, с занятий, сядет на пригорке и целый день смотрит, как по тракту идут машины. Мать в школу вызывали. Та плакала, всплескивала руками: "Ничем оттель не вытащишь, с ума посходил по этим машинам". А кто такой в ту пору был шофер на Чуйском тракте?! Это сейчас, когда разрослась промышленность, шоферская профессия затерялась среди других. А тогда шофер был то же самое, что моряк в портовом городе. Мечта мальчишек! Толька ударился в эту мечту неистово. Вынудил мать: стала хлопотать, война была, мужиков не хватало, упросила директора кирпичного завода - посадил тот малолетнего Тольку на машину. Больше полгода ездил стажером, видят, парень проворный, хваткий - доверили самому. И уже лет тринадцать, как Толька расстался с машиной. Судьба строила свои уловки. Матерый водитель попал в автомобильную катастрофу, когда сам не был за рулем. Ехал с дружком. Выпили они крепко. Толька и раньше - начнет бузить, не остановишь. Но ему стакан-другой, что слону дробина. Как сейчас хлещет, и то никто не видел, чтобы он хотя бы качался. А дружок старался быть под стать Майорову: пил вровень, не уступил и руль, дескать, мы и сами с усами. И угодил в овраг. Вытащили их обоих едва живых. Дружок в больнице умер, а Толька поднялся на ноги благодаря своему на редкость могучему организму и неуемной бодрости духа. С той поры пьет без меры, без прохода, будто решил посостязаться с природой, доконать, расхлестать вдрызг свое необыкновенное здоровье.
В веселой круговерти проскочили у Тольки два-три часика, и снова образовывался проем. А когда пить было нечего, Толька злился; начинало казаться, что зря упускает в жизни драгоценное время. Он даже немного потаскал уголь с улицы в стайку: давно уже привезли, а переносить все некогда. Вдруг в глубине переулка замаячила рыжая грива Николая.
Николай шел неторопливо, сдержанно. Весь был наполнен происшедшим: он только что подал заявление об увольнении. Сразу с утра Николай получил распоряжение разрезать листовое железо. Дефицитное листовое железо! Разрезать, сделать металлоломом - горит, видите ли, план по утильсырью! Николай, конечно, простой работяга - не суй нос, исполняй, что велят. Но как рука поднимется?! Кому-то оно, это железо, позарез нужно! Николай отказался. Мало того, настоял, чтоб никто не трогал. Но с начальником переругался насмерть. Бесило: как это человек может занимать место руководителя, когда ничем не озабочен, - только бы галочку поставить, спихнуть, отмазаться! А гонору при этом - не подойти, важная персона. Жлоб. И работать с ним, особенно после слов: "Ценил тебя, отмечал, а ты гнидой оказался. Не зря говорят, в тихом омуте черти водятся", - Николай больше не мог.
Дома, в своей комнате, Николай сел на диван, закрыв глаза, откинулся на спинку.
- А ты чего сегодня рано? - тут как тут появился Майоров.
- Да-а… Отработал.
- В "стекляшку" вино привезли "яблочное", светлое. Хватаю-ют!
- Идти неохота, - поморщился Николай: ему не нужна Толькина компания.
- Давай я сбегаю, капут делов, - наседает Майоров. - "Яблочное", не какая-нибудь черноплодка вонючая!
Николай подумал. Полез в карман.
- Давай уж три рубля. Кого одной мараться! - успел вставить Толька. - Две возьму.
- У меня десятка.
- Так разменяю, разменяю. Семь рублей сдачи принесу, и капут делов!
Николай не хотел пить, не собирался. Зачем связался с Майоровым? Просто опять полизывала сердце своим коровьим языком жуткая тоска. И пустота. Сделал шаг, совершил вроде полезное дело - и что? Ну что толку, если он не знает куда себя деть, к чему пристегнуть! Жить, чтобы зарабатывать деньги, вкусно жрать, красиво одеваться или, сделав руки клешнями, побольше грести к себе? Грести - не по нему. А как тогда?! Жениться на первой попавшейся бабешке? Муторно, себя не обманешь, душа слишком долго ждала красивую, влюбленную, удивительную и понимающую женщину. Так что надо ему, для чего рожден?.. Что? Для чего?..
- Вдруг, откуда ни возьмись, появился зашибись! - Влетел чертиком в комнату Толька. Раскинул руки - в каждой по две бутылки. - Все по уму, в расчете? - подает он Николаю тройку. - Капут делов. Все без обмана. Четыре бутылки - три рубля сдачи и пачка сигарет. Дураков нет. Сигареты с фильтром! - В его губах с небрежным достоинством прыгала длинненькая сигаретка.
Булькает вино в стаканы. Пьют. Тольке не сидится, постоянно вскакивает, мечется, бьет себя ладошкой в грудь.
- Жизнь люблю! Машку люблю! Подохну, пусть хоть собакам скормят! Плевать. Пока живой - живу да и все!..
Николай не пытается вслушиваться в Толькины рваные крики. Он почти неподвижен, его забирают свои мысли: текут, бурлят, озаряют. Возбужденная алкоголем голова как бы отыгрывается за бездарно растраченную жизнь, упорно ведет дознание, докапывается до корней. Ты рос болезненным и мечтательным, - говорит она. Ужасно гордым и самолюбивым. Здоровая бурная деревенская жизнь тебя не влекла. Может, отторжение в душу закралось тогда, в шесть лет, когда впервые сел на коня. Ты ехал верхом по деревне и думал: как красив и важен на этом красивом животном, но оказалось, что смешон и нелеп - мерин под тобой выпустил свою плоть. И пацаны у сельпо тыкали в тебя пальцами и гоготали. А один, мордастый и здоровый, схватил прут и хлестнул мерина по самому кончику. Конь взвился, и ты улетел в канаву. Разодрал лицо, ушиб руку. Не плакал. Дошел до дома, убежал на зады, только тогда дал волю слезам. Мелочи всегда имели для тебя большое значение. Не манила и обычная перспектива жениться, наплодить детей, обзавестись хозяйством. Хотелось другого, каких-то свершений, больших дел, высокого служения… Да, Родине, людям!
Но в чем осечка, беда, - продолжала голова свое. Ты не имел понятия, с какой стороны подойти к этому "высокому". Просто грезилось, желалось, думалось: выучишься, повзрослеешь, уедешь в город… А там уж, казалось, и наступит настоящая, истинная жизнь, найдется применение силам. Подсказать, подтолкнуть было некому. Необщительный по природе, ты, лелея тайные мысли, еще пуще замыкался. За все детство был у тебя, пожалуй, всего один друг. Тезка, Колька Мишарин. Почти весь пятый класс вы вместе собирали радиоприемник на аккумуляторном питании. И не собрали. Распалась дружба из-за пустяка. Был сибирский морозный день, вы возвращались из школы. "Понеси мою сумку, - попросил Колька, руки мерзнут, не могу". Ты взял и понес. Теперь нельзя было менять руки, греть поочередно в кармане, обе были заняты. Дошли до мишаринского дома. "Ну, как руки, задубели? - спросил он. И громко рассмеялся. - А у меня вот они, тепленькие". Он вытащил руки из карманов и наглядно пошевелил пальцами в варежках. Ты от обиды не сказал ему ни слова, повернулся и ушел. И потом Колька Мишарин как ни пытался с тобой заговорить, наладить отношения, ты отвечал коротко, сухо и отворачивался - не мог простить, точнее, не мог просто смотреть ему в глаза. Наконец закончил семилетку, приехал в долгожданный город. Но и тут, в городе, люди были заняты теми же заботами, что и в деревне: добыванием средств, бытом… И ты опять оказался в стороне. Бросался в общественные дела, выполнял поручения. Но что-то внутри постоянно одергивало: не важно это для тебя, не нужно, и живешь так согласно давно сложившимся представлениям - это хорошо, положительно.
- …Раньше работал, счас гуляю, как ни живи - все равно! - четко донеслись слова Майорова. - Жизнь, она как шла, так и будет идти, сколько б ни кричали, ни говорили. Все помрем. Никто не знает, как жить! Сколько книг прочел - никто не знает! Все по-своему с ума сходят! Бабами себя дурманят, наркотиками всякими! Машины покупают, золото, хрустали - на хрена это надо! Ум-то, он в наказание, в наказание! Вот его и туманят всякими путями. Испокон веку все только и стремятся одуреть. А лучше по-простому - поднимай!.. Пей, и капут делов.
…Да, прав Майоров, замер стакан в руке у Николая. Куда ни направляй свою жизнь, энергию - вверх, вниз - все равно природа распорядится по-своему. Майоров всю жизнь отшибал себе ум, а ты старался его высветлить - теперь вместе. Впрочем, не лги себе, Николай. Если направленность человеческой жизни не имеет значения, что же тогда тебя мучает, гнетет? Живи куда несет, но тебе такая жизнь тягостна. А если бы раньше ты четко понял хотя бы это - ты одиночка. У тебя есть, есть настоящий, довольно редкий талант: способность к уединенной работе. Ты же действительно рожден для высокого служения делу, но не нашел его. И где-то, может, плачет по тебе большое свершение, крупное открытие. Ты проморгал себя! Но неужто все, поздно?!
- …Слушай стихи мои, мои стихи! - тенью прыгал Толька. - Чуйский тракт я изъездил до дыр… Ых! - деранул он свой чуб. - А теперь отъездил! Отъездил! И хрен с ним! Все рулем. "А мы с милашечкой сидели-и да возле нашего пруда-а…" Ну что, капут делов, кончилось? - Толька вылил последнее в стаканы. - Ну что, слава богу, грех жаловаться, все путем, посидели, поговорили…
Майоров, прижимая локтем припрятанную под мышкой бутылку, убежал в свою половину дома. Сунул бутылку под матрас - припас на вечер. Во внезапном порыве тоски и ясно вспыхнувшей памяти схватил тетрадный лист, пробуровил карандашом по бумаге: "Стихла жара. Кони в поле пасутся". Сломался грифель. Толька скомкал лист, бросил, вскочил - и снова вперед, к дверям. Навстречу с тяжелой сумкой шагнула Мария. А за ней, тыкаясь в сумку мордами, собачья свора.
- У, Маша! Я сегодня уголь маленько потаскал, - невинно развел руками Майоров. - Счас собрался огород поливать. Все по уму.