И скорбящее это парение расходилось, пронизывало, вкрадывалось в душу, зазывало, утягивало туда, сквозь толщу земли или еще сквозь какую неведомую толщу, к родному человеку, который тут вот, рядом…
И Мише не то представлялась, не то вспоминалась - виделась, словом, мать. Сидела она, улыбаясь, покачивала головой, всё, мол, знаю, работаешь в театре, вот уж, конечно, не думала, не гадала ни петь вроде, ни плясать не горазд был, молчаливый такой, застенчивый, что ж, трудись, раз поглянулось, старайся… И Миша твердил, клялся матери, что сумеет прожить достойно, сделать что-нибудь хорошее на земле, настоящее, иначе зачем же она, мать, тогда и жила, тяжело так жила…
Спало с людей, ушло все житейское, обыденное, остались они перед лицом Души.
Закончила отпевальщица. Дед Макар, просветленный какой-то, оживший, принялся благодарить, слов не находилось, больше кивками, протянул рублевочку, делая руками жесты, дескать, извиняй, что мало. Старуха взяла рубль и сунула его небрежно в кармашек. Прояснились глаза и у отца. Хлопнул он досадливо себя по бокам:
- Эх, бутылку-то уж распили, подать бы вам хоть по маленькой! - Ему искренне хотелось отблагодарить.
Старухи было пошли.
Мише казалось невозможным так просто отпустить отпевальщицу. Слова бы хоть какие добрые ей сказать напоследок, да вечная эта застенчивость - застревали они в горле. А ему бы, актеру, следовало не только здесь, а в толпе огромной догнать ее, пробраться, расспросить. Незнамо о чем и расспросить, но есть же в этом человеке нечто такое, тайна, правда, какая-то своя, непонятная, которая способна пробирать насквозь, вызволять из тлена, из небытия души покойного!
- Извините, это у вас псалтырь? - спросил Миша первое, что на ум пришло.
- Это требник, милый. На разные случаи жизни, когда что потребуется - требник.
- А по-церковнославянски вы в детстве научились читать или уже после?
- Никогда не училась, и никто не учил. Богом дадено.
Лицо старухи было совсем рядом, и Миша уловил, в чем его странность, почему было неловко смотреть - глаза! Спрятавшиеся какие-то глаза, будто с чужого лица.
- Тебе это в интерес, вижу, - говорила отпевальщица сдержанно, но просто. - Расскажу. Двадцать пять лет я умершим служу. А до этого я, милый, шоферкой работала.
Миша невольно глянул на ту, шоферскую, могилку, возле которой он и увидел старух-богомолок.
- Да, мимо шоферов никогда не прохожу, - уловила отпевальщица его взгляд, - всегда остановлюсь, почитаю. Родные они мне. Сама не раз в аварию попадала, и под откос летела, едва жива осталась. Знаю… Дак вот, работала я шоферкой, замужем была, детей уже имела, и вот сделала аборт. А до того уж три аборта было. И приди мне в голову, что я детишек убила. И стала у меня голова болеть - мучилась, а выкинуть детишек из мысли не могла. Положили меня в больницу. Полечили меня, значит, никаких уже вроде болей. И вот назавтра выписываться - и ночью во сне приказ пришел. Кто говорит - не вижу, голос только слышу: иди, говорит, по такому-то адресу, к тебе выйдет человек, спросишь у него книгу, он тебе даст, и ты ходи с ней - мертвым служи. И вот утром встала, пошла - а не идти не могу, тянет. И все было, как сказано. Нашла адрес, вынес человек мне книгу. Открыла - сразу читать стала. С той поры хожу, умершим служу.
В историю с головой и книгой Мише верилось мало. Хотя подкупал этот рассказ про аборты. Ну, может, какие-нибудь невольные хитросплетения фантазии и реальности или еще что-то в этом роде - верующий все-таки человек иного пошиба.
- Ты пенсию-то какую получаешь, нет? - поинтересовался дед Макар.
- Есть пенсия, как же. Да я ее не получаю, на детей перевела. И дом им отдала. У меня ничего нет. Езжу, как цыганка. Сейчас вот к этой старушке, - указала она на стоявшую в сторонке товарку, - поеду в Турочак. На самолете полетим. Поживу у нее маленько, после еще куда… Птички небесные не сеют, не жнут, и бог их питает.
- А муж твой где? Сашка-то? Ты ведь с Сашкой жила?
Про себя старуха говорила с охотой, про мужа, Сашку, ответила коротко и сухо:
- Где - не знаю. Люди в Горном видели. Спился совсем…
- Он и здесь-то, глядишь, всё пьяненький.
- Это который Сашка-то, - встрял отец. - Ненормальненький-то? Который на могилках все время побирался?
- Он, - смиренно кивнула старуха.
- Так ты от него детей родила?
- Дети от первого мужа… - опустила голову отпевальщица, прекращая не туда поехавший разговор.
Судьба старухи Мишу поразила: шоферка, служение мертвым, муж дурачок-пьяница… А сама - теперь он вовсе хорошо рассмотрел, - была не просто хорошенькой в молодости, а красавицей редкой! Да еще горделивая, и с умом… Она и сейчас старуха видная, ее старит-то монашеский обряд, оденься по-другому - в пожилые только можно будет определить!
- Поете вы хорошо, трогает, - проговорил смущенно Миша; ему хотелось сказать теплее, признательнее.
И тут старуху стал покидать покой. Встрепенулась вся, как ни сдерживалась. Глаза!.. Глаза ее словно выпрыгнули из заперти, забегали, заискрились огоньками-цветиками! И слова начали вылетать порывисто, суетливо:
- С малых лет пою. И когда шоферкой работала, в самодеятельности пела. Всякие песни люблю. "Бьется в тесной печурке огонь…" - попыталась вывести она, но получилось плохо, дрожал голос. Снова начала и опять сбилась. Лицо захлопотало. И не в силах подавить волнение, судорожно улыбаясь, старуха вдруг пошла, пошла как-то стыдливо, бочком. И все повторяла:
- Всякие песни люблю, всякие… Пойду, старушка меня заждалась. Сейчас на самолете полетим, я ездить люблю… Птички небесные…
Старуха с торбой смотрела недоуменно, опешив - больно возбужденная, расхристанная шла к ней товарка.
- Птичка, птичка, а от рубля не отказалась, - засмеялся отец. - Подать бы им по маленькой ради праздника, все бы веселей старухам было. Говорил - две бутылки брать!
- Они, наверно, не пьют, - заметил Миша.
- Ха-ха, нынче только столб не пьет - наклониться не может, не здесь об этом будет сказано.
- Чего об ем, об рубле, говорить, - проворчал негромко дед, - сколь попусту тратим, так…
Родственники уходили с кладбища. Миша уносил в себе ощущение встречи с матерью. Но не выходила из головы и старуха-отпевальщица. Чувство такое обсасывало и, как камень в ботинке при ходьбе, мешало, будто сделал он чего-то непристойное. Внезапное это смятение отпевальщицы не давало покоя. Не ждал он его, не хотел! Неужто то, что признали талант, преклонились - выбило отпевальщицу из себя?! Восторженные глаза старух - дело привычное. А тут молодой, нездешний по виду, откуда-то о т т у д а парень повержен! Конечно, наверняка жило в ней ощущение - для чего-то большего предназначена, которое где-то т а м… Или что-то другое вовсе задело? Может, это всего лишь его, человека из театральной среды, где желание понравиться нередко у людей отшибает мозги, - всего лишь его рассужденья? А есть нечто такое, чего он и в расчет взять сейчас не способен? Почему случился тот странный слом в жизни - шоферка стала монашенкой? По рассказу выходит, грех душу отяготил, замолить его надо было. Но если так, вряд ли в четырех абортах вся греховность! Шофер Чуйского тракта, красавица, певунья, сильная и со страстью, среди мужиков всегда находилась - да каких мужиков! Лихих, крутых - шоферов Чуйского тракта! Из-за нее же тут бог знает что творилось - и дрались, и резались! И не здесь ли собака зарыта? Двадцать пять лет назад, по словам старухи, бросилась она в религию. Привыкла легко покорять, быть в центре, и вдруг на тебе - неумолимые годы, возраст. И стала чаще и чаще замечать - не бросается уже за ней какой-нибудь парень-орел сломя голову! Другая в королевах. А нет орла - пусть будет убогенький!.. И ломанула себя, судьбу свою. И не сдерживаемая ли годами молодость, жажда жизни только что дала о себе знать?!
- Дед! - Мишу обожгла новая догадка, да такая, что вздрогнул и остановился. - А как ее зовут?
- Кого?
- Ну старуху эту, отпевальщицу?
- Не вспомню счас… Памяти ниче не стало.
Пришла Мише мысль - а не та ли она и есть, старуха эта, шоферка Рая, из-за которой и погиб в известной песне "самый отчаянный парень Колька Снегирев"? Не так уж много было на Чуйском тракте шоферов-девушек, тем паче красивых!.. Только у кого бы про это узнать, кто помнит?
- А ты разве ране ее не видал? - продолжал дед. - Она, однако, и на похоронах у Марии была… Или не была? Но мужика-то ее должен знать. Он-то был. Он ко всем на поминки ходит, не пропускает. Такой черный, лохматый.
Мише припомнилось землистое лицо с конвульсивным оскалом, с шапкой черных волос, не то кудрявых, не то нечесаных и скатавшихся за годы. Когда Миша впервые увидел этюд Иванова "Голова раба", поразило именно это сходство раба со знакомым убогим, с Сашкой то есть.
- Бать, ты же должен знать, шоферил тоже…
- Так я тогда где жил - в Майме. А она, видать, здесь… В войну-то много баб по Чуйскому ездило… Она же старая, была бы помоложе, я еще, может, и приметил где!
- Я тоже знаю ее токо, когда она стала читать ходить. Но Сашка-то, помню, сказывал, что шоферила она, муж у ней был как вроде начальник…
Мелькнула судьба и ошарашила неохватностью!.. Чем ее измерить и как понять?..
- Ну, а что случилось-то с ней, со старухой? - пытался услышать хоть какой-то ответ старших Миша. - Шоферкой работала и вдруг по могилкам стала ходить?
- Кто жа ее… - вздохнул дед. - Чужая душа, говорят, потемки.
"Потемки" - согласился мысленно внук, но не успокаивался. И в темной судьбе старухи-отпевальщицы открывалась великая ясность и свет. В том правда, что служит она мертвым во истину, что после ее плача там, на могиле матери - на месте, которое никак вроде не располагает к жизни - захотелось жить, дела делать добрые, большие, лучше быть! Жить!..
- А ходит, сынка, и пускай ходит! - проговорил легко отец. - Почитала, рубль отдали - ей хорошо, и мы мать помянули. Все по уму. Поет хорошо - и спасибо ей.
ВЕСНОЮ
Не работалось. В голове квелость, мысли шарятся редкие, короткие, не ухватишь, ускользают, зато желания, мечты неопределенные сами лезут, раздуваются, полонят ум. Весна, видно, виной: бередит, навевает смуту, притупляет охоту к делам-занятиям. И проступает усталость, скука собственной повседневности. Четвертый год учится Иван, считается на курсе перспективным, а это что-то требует от человека, сил, напряжения… Поступил в институт сразу после армии, помощи почти никакой, подрабатывает, грузит хлеб ночами. Поначалу вывески писал, плакаты, витрины оформлял, потом бросил - лучше грузить.
Вот решил в конкурсе на проект Дома быта поучаствовать. Себя попробовать: была уверенность, что уже сегодня не только готовый архитектор, но и может заткнуть за пояс кое-кого из маститых. Ну, и не худо бы, конечно, отхватить восемьсот рублей - столько сулит первая премия. К морю бы летом съездил, приоделся бы - крепко пообносился, хиппарь поневоле. Но мечты, мечты… а дело ни с места, ничего путного в голову не лезет.
Иван положил фломастер, взял, в надежде чтением настроиться на трудовой лад, журнал с рассказом известного писателя. Рассказ был о девочке, которая полюбила довольно взрослого человека, женатого. Она даже не полюбила, может быть, а прильнула душой, нафантазировала, что ли, этого человека, любовь свою. Так или иначе, девочка выходила очень симпатичной, обворожительной в своей юной импульсивности и даже, если так можно выразиться, женско-детском эгоизме. Эта история с первой же страницы показалась Ивану нарочитой. Ну что это такое?! Сколько вот он, Иван, живет, парень вроде не из последних, а никто к нему не являлся с небес, не влюблялся с бухты-барахты. А как откроешь книгу, так вот оно, юное окрыленное создание, хлопает огромными глазами, которые так и источают пылкие чувства! У Хемингуэя, кстати, таких полно. Нет, у Ивана тоже бывало: привяжется какая-нибудь - или сразу видно, дура, или смотреть не на что, или… окажется, она со всеми такая. А в целом рассказ все-таки тронул, как ни противился Иван, а затосковал по свежим весенним чувствам, по любви, которая грезилась какими-то киношными кадрами на берегу моря, среди цветов… Да, шестнадцатилетняя еще способна к чистым открытым искренним чувствам. А дальше? Нынешние акселератки быстро понимают что к чему.
Иван снова взялся было за работу, вдруг щелкнула и погасла лампочка. Он посидел в полумраке, прикинул: как быть? Настольная лампа давно без лампочки. Спросить у соседей? (Иван снимал комнату в коммунальной квартире.) Лучше сходить и купить, пока универмаг не закрыт - хоть по улице прогуляется!
Было начало марта, тепло пришло раннее, днем вовсю капало с крыш, но не отжившая еще зима улучала момент, наведывалась с темнотой, сыпала большие белые хлопья, которые падали и смешивались на тротуарах с водянистой снежной кашицей.
Иван пошел по проезжей дороге - меньше слякоти. После захламленной комнаты и утомительных попыток работы свежий воздух бодрил, радовал, и Иван рассуждал про себя, что по природе он лодырь и больше всяких дел ему нравится, скажем, болтаться по городу, думать о чем попало… И странно это - живет он достаточно целенаправленно и немало трудится.
- Простите, держитесь, ради бога, поближе к обочине, - обращаясь вроде к нему, пропорхал - именно так воспринялось - голосок. Заботливая девушка, почти девочка, была невысокой, худенькой, в руке сумочка и большое сотворенное из дюралюминиевого ободка сердечко. И снова где-то под высоким куполом зазвенел колокольчик:
- Тут поворот, машины выносятся, как угорелые. А сейчас скользко!
- Уговорили, пойду ближе к обочине, - заулыбался Иван.
- А вы студент? Да? И еще немного подрабатываете, да?
- Да, - Иван вгляделся: не знакомая ли? Кажется, нет.
- А сами не местный? Не отсюда?
- Это что, все так сразу по мне заметно?
- Я угадала, да? - В глазах сплошной интерес.
- Да, но… Не понял. В чем фокус?
- Никакого фокуса, - рассмеялась она: колокольчиков под куполом добавилось, - я всегда про всех угадываю. И могу сразу характер человека определить и чего он хочет в жизни.
- Даже чего хочет! Вот мне бы как раз не мешало определить - чего я хочу?.. - Ивана уже крепко удивляла эта "чуда", как он про себя ее назвал.
- Вы? - Она пристально посмотрела, чуть задрала голову, продолжала: - Вы прежде всего человек бодрого духа, веселый - это хотя бы видно уже потому, что походка у вас пружинистая, энергичная.
Иван усмехнулся: знала бы, какая у него иногда бывает походка.
- Правда, вы грустите часто: просто вы человек чувствительный и все близко принимаете к сердцу, - тогда вы бываете ужасно вялым. Но это временно. Вы уверены в себе, независимы - недаром у вас такие размашистые, вольные движения. Но раньше, в детстве, вы таким не были. Вы были застенчивым, стеснительным, но вы самолюбивы, горды и сами себя сделали таким, какой есть… Я правильно говорю?
- Вроде…
- А вам интересно?
- А как вы думаете?
- Конечно. Всем про себя интересно слушать. Для вас мало имеет значения быт, условия, в которых вы живете. Главное - дело. Вы можете многого добиться, но мешает, что вы хорошо делаете лишь интересное вам. К тому же вы непоседливый, горячий и, кажется, не всегда считаетесь с окружающими… Верно я угадала?
- Просто сбит с толку. - Он и в самом деле был озадачен.
Надо же, только встретились, познакомиться не успели, давай характеризовать. И в общем точно. Какая открытость и непосредственность! Прямо живой родничок льется. Правда, все-таки чересчур легко и запросто входит в контакт.
- Вы, наверное, в конторе ясновидящих работаете? - попытался шутить Иван. Показал на дюралюминиевое сердечко. - А это что, оракул?
- Это мне мальчишка из моей бригады сделал и подарил.
- Из вашей бригады?!
- Да. Вы, наверное, думали, что я маленькая еще. Сколько подумали мне лет?
- Шестнадцать, семнадцать.
- Хм. Не-ет. Мне осенью уже девятнадцать будет, - вздохнула она.
- Ну! Вы в расцвете сил. Я по сравнению дед, четвертную отмотал. Двадцать пять, - зачем-то набавил Иван себе год.
- Так это же мало! Для мужчины ерунда. Вы даже не в расцвете сил.
- Для мужчины, может быть. Но для человека… Добрые люди уже успевали дел понаворотить.
- И вы успеете. Сейчас время другое, информации много, надо ее переработать. Двадцать пять лет… Раньше солдаты только в армии столько служили, а потом еще семьи заводили. Вы обязательно что-нибудь сделаете, добьетесь, надо только неустанно работать.
- Хорошо, - рассмеялся Иван. - Буду неустанно работать. - Он хоть и смеялся, но в глубине что-то подспудное шевельнулось, отнеслось серьезно к ее словам.
Незаметно подошли к универмагу.
- Мне сюда, - остановился Иван. - Лампочка в комнате перегорела, а без света как-то скучно. Но… - Иван засуетился. - Может, вам тоже нужна лампочка?
- Нет. Я подожду здесь.
- Правда?
- Конечно. Только мы до сих пор не познакомились.
- Иван. - Он не мог без гордости называть свое имя. - Можно Ваня, Ванька. И переходим на "ты". Идет?
- Ива-ан! Как здорово!.. Хм. А меня зовут противно. Если имя мое вам… тебе не понравится, я не разонравлюсь?..
Это "не разонравлюсь" жаром в его теле отдалось. Странно как-то, он ведь ничего такого…
- Нет, ни капли.
- Валя.
- Красивое имя!
- Тебе нравится? Ну пусть.