- А мне вашего слова и не надо! - еще больше вспыхнул Сергей. - Мне своих слов хватает! Вы здесь человек новый, лучше бы послушали! Приехали порядок наводить, а ничегошеньки же не знаете! Тут до вас порядки наводили! Вы бы лучше разобрались, что у вас у самих творится! А то только и можете порядки наводить! Здесь были люди, которые для нас… Себя не жалели! А вы… Это я должен вас спрашивать, что вы себе позволяете?! По какому праву меня исключили?!
- Анатолий Фомич, - сделав руки по швам, обращался Кузя к проректору, - я заявляю: девушка у меня была, но мы слушали музыку. Роман был свидетелем, может подтвердить…
- Да, - возликовал Сергей. Его несло. Сам чувствовал, несет! Но уж больно хотелось разом выявить истину, посшибать эти лицемерные маски благообразия! И дело не в том, кто плохой, а кто хороший. А в том, что если не он, Сергей, то, по крайней мере, Борька, может, здесь один из самых лучших и чистых! Он такой - какой есть. - Да, Роман может подтвердить, эта девчонка и к нему забегала и выбегала!
Кроме всего прочего, Сергей физически явно чувствовал, как что-то подгоняет его, толкает. Ему только остается лететь - в темень куда-то, во мрак, к неистовству. Чего-то ему не хватало. Какого-то еще одного добавочного, перехлестывающего голоса…
- Была, - проговорил Роман, посмотрев на Сергея без укора, осуждения, с грустной усмешкой посмотрел. - Слушали музыку. Втроем. Мне было нужно уходить, Кузьмин взял проигрыватель…
- И пошел жарить гренки! - хлестко стеганул воздух своим резким голосом Сергей. "Ха-ха", - не то услышал он, не то засмеялся про себя… "Ха-ха". На этой сцене Сергей выступал только в паре с Фальиным, когда произносил душераздирающие монологи, а тот копировал. А после всегда был смех…
- Какие все! Все слушали музыку и жарили гренки! - Голос Сергея звучал так, словно он передразнивал самого себя. Ёрнически, въедливо, злобно. - Полэтажа жарило гренки, а один… Чибирев отдувайся! Давай его! Вы хоть понимаете, что это стадный инстинкт! Не нравственность никакая, а стадность, атавизм!
- Замолчите! Оставьте вашу желчь при себе! - вскричала декан и заткнула уши, не забыв красиво тряхнуть своими чудными волосами: гнев ей шел. - Какой поток грязи! Будто передо мной не молодые люди, студенты, а… а уголовники! И наконец, что это за девушка? Откуда она?!
- А вы собирались провести полезное мероприятие? У вас вся работа - мероприятия проводить! Хватит мероприятий, давайте говорить начистоту!.. - Сергей не унимался, надсадно, взвинченно воюя не только с руководством и залом, но и с самим собой. Главным образом, с собой - с той тенью, которая, чудилось, прыгает вокруг него и делает все его помыслы, желания, слова какими-то… перекошенными, перекореженными!
Но тени этой и всей его внутренней ломоты никто не видел. Худой, с чуть выпирающими прямыми, довольно широкими плечами, ясноглазый и жесткий в движениях, парень, казалось, не стоял на сцене, а выпрыгивал - так и напрашивалось сравнение - выпрыгивал, как чертенок из табакерки. Был поразительно нагл и дерзок. Хотя при этом рождалась у многих в зале, у самих педагогов даже, к нему и симпатия.
Старичок, теперешний мастер курса, все больше горюнился, не в силах понять ситуацию. С одной стороны, у него кровью сердце обливалось - какой взрывчатый темперамент, страсть, какая чувствительность у ребят, в дело бы все это, в дело! С другой - странно себя ведут. Одни претензии. А где чувство вины? Пусть малая - ведь виноваты же! Правда, если подумать, претензии не так уж безосновательны. Подход у руководящего состава во многом формальный: главное - соблюсти положенные правила. Все воспитание на уровне общеизвестных, затверженных формул. Мало живой мысли. Сам он… стар. Способен обучать ремеслу, может привить любовь к нему, но предложить, увлечь какой-то озаряющей, ведущей идеей… А тот, прежний их педагог - старичок немного был знаком с ним, - тот мог, хотя и… не без странностей, но с направлением. И все-таки уж очень удивительно, что ребята совсем не чувствуют стыда. Правы они, потому что молоды. Но ведь как бы там ни было, виноваты. Должно же быть стыдно, просто само по себе вот так стоять перед людьми - стыдно же!..
- Я должен сделать заявление, - Кузя вытягивался, выставлял грудку. - Я признаю, что проявил беспринципное мягкосердечие. Чувство долга повелевает мне заявить: у Сергея Лютаева постоянно собираются люди, бывают и чужие, не институтские. Не обходится без выпивок. А из наших студентов к нему ходят…
- Мы, между прочим, - подал голос со своего места Боря, - оба даже не курим!
Проректор постучал по графину, поднялся - в каждом его движении была неторопливая сосредоточенность. С первых дней пребывания в институте он, Анатолий Фомич Фоменко, понял: в учебном заведении царит разболтанность. Необходимо закручивать гайки.
- Мне… - потерянно, словно обессилев, постарался опередить его старичок-мастер, - думается, несмотря ни на что, нужно дать ребятам возможность…
- Вы очень добрый человек, - прервал его корректно проректор Фоменко, - вы их жалеете, но они вас не жалеют. Я совершенно уверен, что если у Лютаева в руках сейчас бы оказался автомат, то он нас всех не задумываясь бы расстрелял! Мы же для него стадо. Ты, я, он, она, вместе дружная семья… - поэтично и гундляво стали раскачиваться звуки. - …Один студент заботится о молоке для старушек уборщиц, а другие - не хотят заботиться ни о ком, даже о себе. Их, видите ли, никто и ничто не устраивает. Для них все плохие: педагоги, студенты, проректор плохой, все плохие, одни они хорошие…
За окном на карнизе чистили перышки непородистые клювастые голуби. Шпоты, так их, кажется, называли мальчишки-голубятники в детстве. Шпоты…
- …Блудливая овца все стадо… отбросы… отпетые…
Лицо Люси выражало одно лишь смятение. Сергей теперь отчетливо понимал: вышло из его слов совсем иное, нежели хотел. Скандальное что-то, скверное. Мучило его и другое: если уж взялся он выводить всех на чистую воду, начинать надо было с Мастера - ходил по институту слух, что ему предложили уйти не из каких-то соображений по поводу силы его личности, а потому, что обнаружился один… не грешок, а как бы это… одна склонность, которая по-своему объясняла его поразительное равнодушие к женщинам.
- …Я знаю, город будет, я знаю, саду цвесть! Но пока есть среди нас такие, как Лютаев и Чибирев, не цвесть нашему саду…
Вдруг еще одна душа недоуменно поднялась. Люся. Сама не заметив, встала. Округлое ее лицо пылало.
- Но Сережи ведь в общежитии совсем же не было.
Фоменко приподнял очки на лоб и поглядел с прищуром.
- Как ваша фамилия? - спросил. - Вы что, разделяете взгляды Лютаева и Чибирева?
- Да… То есть… какие взгляды? Никаких же таких взглядов…
- Вас тоже не устраивают педагоги, институт?
- Почему?
- А вот Лютаеву Питера Брука подавай.
- Я этого не говорил! - воинственность Сергея угасала.
- Мы слышали, что вы говорили. Послушайте, что говорим мы. - И снова Люсе: - Так вас устраивает институт? Что же тогда может быть общего в ваших взглядах?
- Она не учится у нас, - нетерпеливо осведомил Кузьмин. - Это не наша студентка. Одна из приходящих к Лютаеву.
- Вы не наша?! - изумился Фоменко. - Вы с улицы?
- Почему с улицы?.. - Люсин светлый лунный лик пошел эрозией. - Я работаю.
- А что вы здесь делаете?
- Просто… Несправедливо же… Его же не было!..
И тут раздался общий хохот. Подступал, казалось, подступал - и вот прорвался. Дружный, и даже как бы благодушный хохот.
И только Люся заплакала. Боря, глядя на нее, тоже часто заморгал. Склонил голову и Сергей… Что-то ему перед ней, перед Люсей, стало вдруг стыдно. Жалко ее стало. И себя вместе с ней, и друга. И все крутилась недоуменная мысль, что вот странность - столько народу собралось, пришли, сидят, с какой, собственно, целью? И ни у кого не спрашивают: что вы здесь делаете? Никто не смешон. А Люся, может, единственная, для кого все это имело смысл - случайна здесь и смешна! Впоследствии, Сергей был уверен, собрание в пересказах присутствующих превратится в хохму, в которой самое большое место будет отведено именно тому, как поднялась заступница… А может, это и верно, так и должно быть, что она одна останется в памяти?
И тут Сергей, как ему почудилось, уловил мысль нужную, важную, которую не высказать не мог.
- А что бы там ни говорили, - вновь поднялся он, - уверен, окажись сейчас наша Родина в опасности, не Кузьмин, не кто иной, а именно мой друг Борис Чибирев первый пойдет! Надо будет - за Родину, за всех, кто здесь, с гранатой под танк кинется! Не пропустит.
Сел и спокойно, уверенно посмотрел.
10
Боря не поднимал глаз на отца и мать. Стоял, потупившись, поглаживая морду Эфе, черной домашней овчарке. Эфа, поскуливая, ластилась, лизала хозяину руки.
- …Почему не хочешь, чтоб сходили мы с отцом? Как же это так, все экзамены без троек сдал, не пьет, не курит, как же исключили? - напевными всхлипами тянула душу мать. Она сидела напротив, на диване. Боря видел лишь ее полные, сомкнутые по-девичьи колени да краешек свисающего на них кухонного полотенца. - Я к депутату пойду. Мы не где-нибудь живем! То им учитель ваш не угодил… А так он тебя, когда мы ходили, нахваливал! Ты помнишь, Коленька?
Коленька, Борин отец, стоял в двери, заполняя собой весь дверной проем. Боря глаз на него не поднимал, но видел: стоит в майке, руки, как два кривых бревешка - они всегда у отца полусогнуты и чуть вперед. Смотрит не то чтоб тяжело, но серьезно. Одно слово - молотобоец.
- Завтра, отец, отпрашивайся с работы - и пойдем. Только ты, Боря, не таи, прямо скажи, если там чего еще было.
Эфа виновато, часто мигая, тянула морду. В зрачках ее Боря видел свое отражение.
- Остался на ночь в этом общежитии и сразу… Может, тебя Сережа в какую историю втянул?
Крохотное человеческое лицо то пряталось, то выглядывало из глубины собачьей тоски.
Кругом получался он, Боря, виноват: перед родителями, Сергеем, перед самим собой, мечтой своей - через какие-то два года уже стал бы актером, играл на сцене… А теперь что? Снова поступать? Лотерея…
- Ладно, - проговорил отец. - Исключили и исключили, нечего ходить. Не заслужил бы - не исключили. - Голос у него не громкий, не басовитый, скорее высокий. Но скажет - и кончено. - Сразу же в этом институте нечего было делать. Вон нефтяной рядом.
- Ага, чтобы в тридцать лет кровью харкать?! Собирался в морское, сама отговорила, хотела, чтоб дома был… Посмотри, отец, глянь на Эфу - все понимает! Борюшка ты, думает, Борюшка наш… - И мать снова протяжно заплакала, только жалобнее, словно собственное горе вместило в себя и переживание собаки.
- Ничего. Не в тюрьму сажают…
- Типун тебе…
- Жив, здоров, пусть понюхает, почем она… Иди лучше стол накрой. Горе не горе, есть-то надо.
- Лишь бы брюхо набить… - проворчала мать, послушно поднимаясь. - Эх, Боренька, сынок… Думали с отцом, станет сын артистом, оденемся, в театр пойдем…
Отец прикрыл за матерью дверь, приблизился. Взял лежащую на столе телепрограмму, посмотрел. Бросил.
- Выгуливал? - указал взглядом на Эфу.
- Я же только пришел.
- С какой ты там, в общежитии этом, змеюкой спутался?
Боря вскинул в изумлении глаза.
- Поди, подрались из-за нее?
Неожиданно для себя согласно кивнул.
- За учителя их… - протянул отец. - Как же… - Замахнулся от плеча. - По губам-то… Тут их, змеюк, мало, надо еще и там… Вчера как пришел, чую от рубахи-то!.. Как бы еще заразу какую… Боролись они за справедливость!.. Завтра пойдешь, направление возьмешь на медкомиссию - и ко мне в бригаду. - Отработав положенный стаж в горячем цехе, отец перешел на более легкий труд: бригадиром грузчиков на базу. - Вот тебе и весь театр.
Повернулся было идти…
- Матери уж не рассказывай, - добавил, - пускай думает, что… - махнул, уронил тяжело руку, пошел.
- Что сказал отец-то? - сразу появилась мать.
- Ничего. Чтоб в бригаду к нему шел.
- Боря… Я уж при отце не стала говорить. Я ведь вчера на свитере у тебя женский волос нашла, длинный такой да толстый. У Сережи, наверное, там какие-нибудь простигосподи были?
- Его там и не было… - Борька признался в грехе и покаялся.
У матери, хоть и вытирала все глаза полотенцем, отлегло от сердца: оказывается, не так страшно, как туману напустил.
- Ну, уж это они там специально караулили, причину найти, - сказала она. - Отцу пока ничего не говори. Он хоть и молчит, а больше нашего переживает. Сильно ему нравилось, что сын артистом станет. Он ведь и сам-то раньше на гармони, и плясать… И зачем отпустила я тебя в это проклятое общежитие!.. Иди, прогуляй Эфу, мой руки да за стол… Голодный ходишь целый день. Отец, за стол…
Легко сошло - не ожидал Боря. Готовился к такому разговору, а в конце концов его же и пожалели.
Выходил с собакой, в щелку приоткрытой двери родительской спальни увидел отца - отраженный в трюмо, размноженный тремя зеркалами, оттого еще более массивный, он сидел неподвижно и… Боря сначала и не понял, в чем дело, уловил лишь неестественную сдвинутость в лице - отец изо всех сил старался сдержать слезы… Эфа прыгала и нетерпеливо скулила. Боря еще раз мимолетно заметил свое крошечное лицо в собачьих глазах, выпустил ее и побежал следом вниз по лестнице.
11
А Сергей все жил собранием: пока шел с Люсей в общежитие - шли не по прямому пути, а долго кружили по улицам - подавленно молчал. В комнате у него прорвалась наружу досада, он чуть не скрежетал зубами, что не так все было на собрании, мало высказал правды, лишь самый поверхностный ее слой, помешало какое-то закостенелое представление о морали: дескать, люди постарше, нехорошо, а коли уж начал, так надо бы до конца, с корневищами им выкинуть всю правду, пусть бы откушали все хлёбова, которого заслужили!..
Люся всей душой понимала и разделяла его чувства, только казалось ей, вел он себя от начала до конца просто героически! И если что-то осталось недосказанным, если и нужно было им еще что-то дать понять, так это то, какого человека они потеряли! Ее пробирали благоговейные слезы, это не он, а она, она должна была сказать и м, прокричать: какого человека теряете! Самим им потом стыдно будет!.. Но она еще скажет, пойдет и скажет, она письмо напишет…
Сергей вдруг посмотрел на нее ласково, улыбнулся с горечью и теплотой, взяв ее за плечо, мол, товарищ ты мой верный и единственный… Присел в отстраненной задумчивости. Все было так - как было, приходил он к довольно туманному, но значительному для самоощущения выводу, значит, нужно было, чтобы было именно так.
Люся сомнамбулически поволокла за собой стул - ножки о пол царапали; он голову приподнял, посмотрел, - остановилась посередине комнаты, присела на спинку стула.
- Я не хочу т а к остаться, - вымолвила.
- В каком смысле? - механически выскочил накатанный в разговорах вопрос. Даже брови сошлись у переносицы, выражая внимание.
А уж после втекло в сознание, внял этому тихому, словно капля упала, девичьему "я не хочу т а к остаться…"
Она смотрела в упор, требовательно и покорно. Толстоватые пухлые губы чуть приоткрылись. Остановилась жизнь, выпала из нее долька и обнажила сердцевину - как долька зрелого арбуза, вырезанная для пробы и выставленная напоказ, сочная и кровянисто-красная.
- Люся, - сглотив слюну, пробормотал он, - ты еще полюбишь человека, который больше любит небо и землю…
- Мы тебе не помешаем, - сказала она.
- Кто это "мы"?
- Я и… ребенок…
- Погоди, какой ребенок?
- Я хочу, чтоб ребенок был… Я его сама воспитаю. Мы не помешаем тебе…
- Господи, Люся! - выдохнул он. Пронимало умиление, какое все же искреннее, доброе сердце, какая привязанность, какая способность к самоотречению! Любить бы такую да любить… Какая бы отличная пара были они с Костей Лапиным!
Губы девушки все так же были приоткрыты. Словно в солнцепек обозначилась на них тонкая сухая пленка. Глаза потеряли симметрию и, казалось, плавали по лицу.
- Сама ты еще ребенок, Люся, - объяснял он мягко, наставительно. - Надумала ты себе это… Тебе не ребенка хочется, а поступок какой-то особенный совершить хочется. Хочется пожертвовать… От мечтательности все это, - радовался он своей проницательности.
И только в глубине души, на самом ее донышке становилось кисло, сворачивалась там душа…
Ведь сам же он упрямо пробуждал у Люси чувство, выманивал душу ее, податливую и непорочную. Как-то, помнится, серьезно убеждал Люсю, что если человеку необходимо для духовного взлета пройти через грех, страдание и раскаяние - а для женщины этот грех прежде всего в падении, растлении - подводил ее к мысли о необходимости греха. И не без определенного умысла! Зачем нужна была ее любовь, сердце ее мягкое, доброе, готовое биться ради другого, а может, и умереть?.. Зачем, когда у самого к ней нет чувств?
- Надумы все это! - заходил Сережа из угла в угол, бичуя вместе с Люсей еще кого-то незримого. - Романтика бредней! Мозговая закрученность! Не чувства, а патетика чувств! Надо быть проще! Проще!
- А как это? - улыбнулась она.
- Самим собой! Самой собою!
- А какая я?
"Да проще-то вроде некуда, - оторопело подумал Сергей. - Другая бы сейчас в слезы, в истерику, бегом отсюда… Стал бы, глядишь, удерживать, утешать… А эта зарделась вся и даже как будто счастлива. Что же, выходит, все верно. По крайней мере хорошо, что ничего не случилось, мы в ответе за тех, кого приручили…"
- Какая бы вы отличная пара были с Костей Лапиным! - закончил он неожиданно.
Влетел Йоська Корник, парень из соседней комнаты, скрипач, не без гордости сообщил: его вызывали на беседу, как члена "группировки" Лютаева.
Сергея это крепко посмешило - маразм, как он выразился, бил фонтаном! Видно, Кузя сделал дополнение к своему рапорту. Удушить, подлеца, мало! Как земля таких носит! Не утерпел, отправился к Кузе - не удушить, конечно, в глаза посмотреть да спросить: зачем тебе это нужно?