Стало понятно, что из Нижнеокска она отбыла, а сюда не доехала. Надо было искать где-то посередине.
Вертолетчики доставили нас в Читу. И там бросили.
Губернаторские люди, поняв, что мы без старшей сестры, тоже нас бросили.
И мы с младшей сестрой еле-еле с большой переплатой купили билеты до Нижневартовска. В общий вагон.
И не было бы счастья, да несчастье помогло.
В одном общем вагоне с нами ехал веселый нефтяник.
За бутылкой водки мы разговорились. Этот добытчик после третьего стакана стал рассказывать всему вагону об удивительной девушке, истинной россиянке. У которой даже на груди выколот патриотический лозунг.
– Сестра! – закричали мы с младшей в один голос.
– Где она? – затрясли мы нашего попутчика.
Ее, оказывается, по дороге в Нерчинск перехватили нефтяники, летевшие из Москвы.
Когда мы прибыли в Нижневартовск, там было минус пятьдесят. Даже пингвины от холода, не стесняясь, заходили в подъезды жилых домов и там грелись.
Сестру же нефтяники пригрели сами, разместив в местном санатории "Африканский Рай", где под пальмами отдыхали после вахт душой и телом.
Еле-еле нам удалось вырвать ее из цепких мужских рук, перемазанных черным золотом.
Едва мы прибыли в Нижнеокск, как старшая сестра получила приглашение посетить резиденцию Губернатора.
Там, в комнате отдыха в глубине своего кабинета, Губернатор быстро "прочитал" несколько раз, лежа на диване, надпись на груди моей сестры. Стал "россиянином" и успокоился.
Благодаря этому ликбезу наконец вся наша семья попала в милость и нам было поручено организовать прием "Царской семьи в изгнании".
Вдовствующая российская императрица, наследник и свита, путешествуя по Волге на пароходе, решили сделать остановку у нас в городе на один день.
Архивисты-монархисты срочно стали искать в секретных отсеках ОГПУ остатки дворянства в нашем Нижнеокске.
После долгих поисков и допросов в стенах бывшего здания КГБ двое признались, что они потомки дворян.
Один происходил из княжеского рода, а другой – из графского.
Граф законспирировался под учителя труда в школе для недоразвитых детей, а князь легализовался, став капитаном ГАИ. Вот им-то в компании с моей сестрой и было поручено встретить хлебом-солью императорскую семью и ее двор.
Двор состоял из полуголодных титулованных эмигрантов, потомков бывшей дворовой знати.
На пристани всё было торжественно.
Резвился только царевич, десяти лет от роду.
Чопорные дворяне милостиво приняли приглашение на обед в ресторан "Охотник". По их лицам и поведению было понятно: они до сих пор считали, что только им принадлежат богатства Российской империи: золото, алмазы, газ, нефть и даже наши души.
Духовенство встречать не пришло, оно было занято куда более важным делом.
В которое, между прочим, был втянут и наш папа.
Мы, рожденные в СССР, воспитанные в полном религиозном невежестве, даже и не подозревали, что в России уже давно существуют две враждующие церкви со своими приходами и со своими патриархами.
Не признающие друг друга. Захватывающие храмы и вербующие прихожан.
Вдобавок объявились в огромном количестве секты американские, канадские, российские: баптисты, трясуны, крикуны, прыгуны, хлысты, мормоны, адамисты, немоляки.
Причем святые отцы, только что выступавшие за одну церковь, часто переходили в лоно другой и обратно. Чем еще больше запутывали простой православный народ России.
Запутали, конечно, и папу.
С целью поднятия своего авторитета каждая из церквей придумывала себе какие-то чудеса. Кто-то увидел чудо в "папе икающем". И потащили его с кремлевской площади каждый к себе.
И заметался наш папа от одного храма к другому. От одной рукопашной схватки к другой.
А так как папа был простой русский мужик, ему все эти теологические тонкости пришлись не по силам.
Нашел я его избитого, в изодранной одежде, босиком, посреди враждующих церквей.
Он стоял на коленях под проливном дождем и, не обращая внимания на гром и молнии, взывал к Господу:
– Боже! Если ты есть, вразуми, кто я и что я? Для чего ты, отец мой, создал меня? Неужто только на муки? Или я больше ни на что не гожусь? Не верю я в это. Не верю!
Вразуми меня, Господи. Веры желаю! Где истина? У какой из твоих церквей? Не дай душе погибнуть в поисках "Истины". Помоги, Господи!
Гром, молнии, шквальный ливень.
И мой отец, стоявший на коленях с воздетыми к небу руками, взывающий к Богу.
Как же это достали русского мужика, что он, горький пьяница, заговорил о душе и истине. Задумался, для чего, с какой целью появился на свет Божий.
– Папа! – с криком бросился я к отцу. Обнял его, прижал и, заливаясь слезами, потащил прочь от этого места.
– Пойдем, пойдем… – твердил я и упорно волок его в сторону ресторана "Охотник", где начиналось пиршество в честь посещения императорской семьи нашего Нижнеокска.
– Папа, пойдем, там император, он все тебе объяснит.
Папа, услышав мои слова об императоре, сразу затих и покорно поплелся за мной.
В гардеробной я его обтер и, накинув на него поварскую куртку, повел в зал.
Вокруг сказочно сервированного стола уже скакали и щелкали фотоаппаратами приезжие дворяне. Там, за границей, такое угощение им и не снилось.
Метровые осетры, икра черная трех видов, розовые рябчики, белые грибы в шмелином меду, огромный торт в виде Нижнеокского Кремля.
Местное дворянство в засаленных пиджаках, заштопанных брюках сидело с краю стола и делало вид, что они так ужинают каждый день. Надутые, как индюки, они угощали друг друга:
– Попробуйте-ка, граф, кролика вот с этой острой испанской подливкой.
– Ну что вы, право, – отвечал граф князю, – лучше отведайте медвежатинки с этим прованс-соусом, он поострее будет. Ох, как любила его помнится, наша праба… праба… словом, императрица Анна Иоанновна.
Наконец дали отмашку, и все разом кинулись к столу, не по-дворянски заталкивая в себя дворянскую еду.
Папа, глянув на все это, стащил со стола бутылку водки и, сказав мне:
– Тоже мне императоры… – ушел в гардеробную продолжать имперский обед с простым народом.
Потом зазвучали тосты.
Кто-то заказал оркестру "Боже, царя храни". Дворяне повскакивали с мест и, приложив руки к сердцу, как американцы в своих боевиках, пропели дореволюционный гимн.
Уже за полночь, чуть живых от съеденного, членов царской семьи отвезли назад, на пароход. Битком нагрузив их каюты остатками деликатесов.
Принимающая сторона, тоже довольная и пьяная, под утро разбрелась по домам.
Добравшись до Башни, наше семейство обменялось мнениями по поводу исторического визита. Мама сказала:
– Жалко их. Уж больно они голодные.
Папа, изрядно набравшись и забыв о Боге, теперь пытал меня:
– А где же, куда же делся император?
Я ему ответил, что его расстреляли. Папа очень удивился:
– Где?
– В подвале.
Он почесал затылок и сказал:
– А выстрелов не было слышно.
В полдень, когда я проснулся, обнаружил в своей Башне спящего на диване пьяного нижнеокского князя, капитана ГАИ.
Князь он или не князь, мне было все равно, но спать в ботинках на моем диване я бы и царю не позволил.
Стащил его с дивана и хотел выставить вон. Но замешкался, слишком уж забавным он выглядел спросонья, и мне захотелось с ним поболтать.
Я достал водки, закуски, и мы сели в уголке пообщаться.
Поначалу разговор не клеился. Он все – мы князья, мы дворяне.
Но потом, заметив, что я заскучал и проявил намерение свернуть наше застолье, честно признался, что ничего не знает о княжеской жизни, да и дворянской тоже. Всю жизнь простоял на дороге. Махал палкой да шкурил водителей.
Тогда я ему налил. Он выпил. И сразу разговор стал общим.
С князем мы подружились и я его пригласил на открытие "Дамского клуба", моего нового семейного проекта.
Проект основывался на изестной в мире истине: "Жены создают уют, а любовницы – моду".
В клубе для жен были организованы консультации со знаменитым на весь Нижнеокск сексопсихологом, который проводил как групповые, так и индивидуальные занятия с дамами по вопросам интимной семейной жизни.
Но эти консультации быстро прекратились.
Сексопсихолог оказался физически хиленьким и не смог проводить практические занятия с той нагрузкой, которую от него требовали дамы.
Зато модельный бизнес для любовниц пошел легко.
Приехал один известный модельер "голубых" кровей и одним своим именем возбудил всех нижнеокских модниц.
Теперь дамы целыми днями табунились на показах мод в "Дамском клубе".
А мужам города в это время стало не до любовниц и не до жен. Из Москвы поступило указание всем назначенным губернаторам срочно пройти через демократическую процедуру, то есть выборы.
Губернатор тут же создал штаб, а чтобы голосование прошло быстро, слаженно и верно, всем жителям области, кто будет голосовать за него, его штаб решил перед выборами выдать по новому ботинку на правую ногу.
А ботинки на левую ногу электорат получит уже после того, как химика-губернатора изберут заново.
Ботинки эти года два валялись на складе обанкротившейся обувной фабрики, никому ненужные. Штабные губернатора их изъяли и ловко раздали избирателям.
Господина губернатора переизбрали.
Народ ломанулся в Кремль за левыми ботинками. Поперли, ясно, через мою Башню. Из Кремля позвонили, чтобы я никого не пускал. Я не пустил.
Всю площадь перед Кремлем запрудила многотысячная толпа, жаждущая левого ботинка. Самые активные пришли полуобутыми в одном правом ботинке в надежде немедленно надеть левый ботинок.
Правда, было несколько сот одноногих правшей. Но они не возмущались, а только поддерживали своих коллег – одноногих левшей, тем вообще не дали правые ботинки, потому что у них не было правой ноги. И они вдвойне считали себя обделенными, громко стучали костылями и требовали по два левых ботинка.
В Кремле все обитатели здорово перепугались.
Оказалось, что левых ботинок никогда и не было на складе обувной фабрики.
Фабрика потому и обанкротилась, что два года выпускала только правые ботинки. Сломался чешский станокавтомат, который шил и клеил изделия на левую ногу.
Левые ботинки как бы были, но только в виде подметок, стелек, каблуков и шнурков.
Кто-то стуканул в Москву. Из Москвы стали названивать маршалы и генералы, предлагать помощь в виде эскадрильи бомбардировщиков. Губернатор отказался от этой помощи, сообразив, что это предложение скорее провокация и исходит от его столичных недоброжелателей.
И наверняка эскадрилья бомбардировщиков разнесла бы в щепки не повстанцев, а сам Кремль. Впоследствии сославшись на "человеческий фактор", ошибку летчиков.
И тут наиболее напуганные члены избирательной команды губернатора решили выдавать разгоряченному электорату вместо целых левых башмаков их части: подметки, шнурки и стельки.
Народ еще больше возмутился, закипел и начал готовиться к штурму Кремля.
Ров под стенами стали закидывать предвыборной печатной продукцией. Из рекламных щитов кандидатов в губернаторы соорудили легкие и прочные штурмовые лестницы.
И когда первые повстанцы уже были на кремлевской стене и стало казаться, что власть вот-вот падет, на площади перед Кремлем вдруг возникла громкая возня и от-туда потянуло селедочным запахом. Кто-то закричал:
– Братцы, там на площади селедку иваси бесплатно раздают!
Народ дрогнул. И дрогнув, хлынул, ломая лестницы, назад на площадь, за селедкой.
Оказалось, это верный друг и помощник губернатора, ударник капиталистического труда, вывалил целый КамАЗ селедки посреди площади.
Правда, история с этой селедкой была темная.
Дело в том, что водитель на КамАЗе сам, когда выпрыгнул из фуры с селедкой, был в одном правом ботинке. Не исключено, что он тоже был в числе повстанцев и наверняка хотел своей фурой протаранить кремлевские стены, но, совершив крутой маневр, опрокинул фуру. Хотя ударник капитализма утверждает, что его водитель просто потерял левый ботинок.
А по другой версии, именно он, водитель, был зачинщиком бунта, причем по прямому указанию все того же ударника капитализма, который сам метил в губернаторы.
Вот так перевирается история, которую мы будем изучать в школе. Со временем в учебниках будет сплошное вранье.
А истина – вот она… в этой самой книге.
Пока разбирались с селедкой, я быстро смекнул в эту пору башмачного восстания, что делать. Было понятно, что электорат, наевшись селедки, вспомнит о недоданных левых ботинках, а вспомнив, опять пойдет на штурм.
Тогда я снял свой родной левый ботинок, разул всех своих близких и стал левые башмаки швырять с Башни в толпу, объедающуюся селедкой. Перепуганные чиновники, вдохновленные моим самопожертвованием, а также желанием выжить и усидеть в Кремле, быстро разулись и тоже стали метать свои левые башмаки через кремлевскую стену.
В итоге башмаков хватило всем восставшим и даже осталось немного сотен лишних.
Оказалось, что чиновников в Кремле больше, чем жителей в городе. Народ обулся, вычистил площадь от селедки и поплелся по домам пить воду из-под крана.
Так я спас Кремль.
Но медаль за спасение Кремля мне не дали.
Хотя на губернаторский бал по случаю победы над "башмачным бунтом" приглашен был.
Придя на бал, я встал на парадной лестнице где-то посередке, не высоко и не низко, как и подобало по статусу и состоянию.
Губернатор поднимался по ступенькам, всем милостиво кивая и никого особо не выделяя. За ним шествовала свита из вице и замов, директоров департаментов, начальников управлений, комитетов, отделений, групп, специалисты всех видов и категорий.
И вдруг губернатор с радостным стоном, широко раскрыв руки, бросается в мою сторону.
Я обрадовался. Значит, не забыли.
Но он, не обращая на меня никакого внимания, схватил и стал обнимать управляющего банком, что стоял рядом со мной. Да так неистово, что это действо стало казаться интимным.
Жена банкира, приревновав, тоже стала прижиматься к своему мужу, но со спины.
Так они и сплелись в тройственный дружный комок.
Все приглашенные на бал были удивлены.
Все знали этого длинного, худого банкира только как человека, внешне похожего на губернатора.
Но не более.
В молодости этот банкир с упоением пел на комсомольских вечеринках: "И Ленин такой молодой и юный Октябрь впереди…", а сейчас держал в своем банке воровской общак.
Да и уставной капитал банка был краденый, из конверсионных денег, которые были получены от американцев на переоборудование наших военных заводов в гражданские. Но раз полученные деньги были деньгами наших бывших врагов, то их как бы и не грех было украсть.
Так вот, этот банкир жил тихо. Ничем не отличался от остальных банкиров.
Потихоньку тратил конверсионные деньги. Финансировал криминальные структуры. Состоял в какой-то новомасонской секте.
В общем, ничего особенного.
Как все банкиры.
И вот тебе раз, сам губернатор прилюдно полюбил его.
Ни с того ни с сего.
Банкир даже онемел от изумления.
Наконец губернатор отлип от банкира и побежал вверх по лестнице за ошарашенной свитой.
Банкир сделал вид, что удивлен не меньше других.
Но я понял, что это неспроста.
Оглянулся, прикинул, у кого бы прояснить ситуацию.
Как раз мимо пробегал знакомый по рынку Вор, а сейчас советник это банкира по безопасности. Уж ему-то полагалось все знать.
Цап его за рукав и:
– Что, – говорю, – за дела с вашим банкиром?
Тот, узнав меня, скрывать не стал:
– В Москву перебираемся. "Нашего" российским министром ставят, вот заживем, – весело заржал он. И побежал дальше. Но мне после этого прояснения было не до смеха.
А в зале начался бал в честь победы над "путчистами".
Было накрыто огромное количество фуршетных столов.
Играл оркестр.
На подиум в центре зала поднялся губернатор со своей свитой.
Почти вся она состояла из новых лиц.
Где те его соратники-химики, которые вместе с ним строили палаточные городки на центральной площади, ходили со знаменами и плакатами, борясь за демократию и гласность? Где они? Где те, которые приходили ко мне на рынок и упрашивали помочь юнцу в желтых джинсах не сесть за решетку?
Я завертел головой.
Не было их в этом Гербовом зале.
Поговаривали, что даже самый близкий друг и соратник губернатора раз пошел против его воли и с ним произошла беда. Сфабриковали уголовное дело и быстро передали в суд. Очень торопились успеть до введения моратория на смертную казнь.
Якобы губернатор сказал: "Этому человеку в железной клетке не место в нашем мире".
Сказал просто так.
Ради красного словца.
И про "человека", и про "клетку", и про "мир". Не имея в виду насильственное изъятие "из нашего мира" своего бывшего друга.
Так по крайней мере объяснила журналистам пресс-служба губернатора, когда "этого человека в железной клетке" расстреляли через час после приговора. Такое объяснение пресс-службой совсем всех запутало: и журналистов, и следователя с судьей.
Следователь, который вел дело, после пресс-конференции с испугу, что не так понял изречение губернатора, сделал себе операцию по смене пола.
Стал женщиной.
И уехал в Амстердам, на улицу красных фонарей.
Там ему, то есть ей, стало все понятно: вот "наш мир – женский", вот "их мир – мужской". Плати и заходи.
Но только один раз.
Если хочешь зайти еще, то и плати еще.
И никаких тебе "миров" и "клеток".
А судья, это была женщина, нет, не подумайте, не стала переделывать себя в мужчину, она просто как-то вдруг разбогатела.
Говорят, что еще раньше, до этого дела, наследство получила. Но до поры до времени это скрывала.
А тут, запутавшись с этими "мирами", вынесла расстрельный приговор и неожиданно вышла в отставку.
Купила на наследство виллу на Канарах. И переехала туда жить со всей своей семьей, включая бабушек, дедушек, племянников и племянниц.
Ей, говорят, и там предлагали стать судьей, но она отказалась, понимая, что с Канар бежать в случае чего будет уже не куда. Да и наследства не бывают бесконечными.
Так вот, губернатор в окружении самых близких и верных на этот час своих соратников стоял на импровизированной сцене.
Он-то стоял свободно.
Но остальные…
Возвышение было небольшим, и часть приближенных постоянно сваливались с этого пятачка. Поэтому многие стояли одной ногой, крепко ухватив соседа. А сосед, понимая, что тот, падая, может захватить и его с собой, улыбаясь, отжимал незаметно стоящего рядом товарища, чтобы тот, сволочь, не свалил его.
Если кто все-таки падал, то его место мгновенно занимали новые соратники.
После тронной речи губернатор сошел с подиума в народ.
Ему подали кресло.
Губернатор сел, и на сцене началось представление.
Вначале выступили "маленькие лебеди", все в одной левой пуанте.