Голос его повышался, но он не кричал, а словно каток накатывался своей тяжестью.
– Я могу привести вам статистику нарушений, – он стал перечислять цифры и факты. – Я прошу вас понять, что ошибка в документации, разболтанная дисциплина, нарушение порядка обращения с документами – звенья одной цепи.
Он уверенно говорил, но Видонова не вслушивалась в слова, понимая, что никто её ни о чём не спросит, – и она разглядывала его, ещё при жизни легендарного человека.
Он кивал головой и под подбородком его появлялась глубокая складка. "Тяжело ему", – пожалела она его. Скромный серый костюм, тёмно-синяя джерсовая рубашка – и всё не с иголочки. Поворачиваясь он поворачивался всем туловищем, а волосы далеко отступили со лба.
Она спокойно рассматривала и вдруг почувствовала, что взгляды присутствующих обращены к ней, и память, автоматически сохранившая заданный вопрос, тотчас воспроизвела его: – Почему у вас к этой работе допущены техники?
– Я – не техник, – услышала она свой собственный тонкий голос. – Я инженер.
– Вы свободны, ступайте на рабочее место.
Она пошла, переступая через ноги сидящих и, закрывая двери, слышала за собой:
– Я хочу понять, почему вы халатно относитесь к своим обязанностям?
Она не пошла в отдел, а осталась в приёмной, наблюдая, как секретарь Нина Борисовна манипулировала с одиннадцатью телефонами.
– Что, голубушка? – спросила та между звонками. – Я бы на вашем месте от страху умерла.
– А на своём? – подняла голову Видонова.
– На своём я уже привыкла, – рассмеялась секретарша.
Входили и выходили люди, звенели телефоны, высокие деревянные часы били в углу. А она сидела и ждала, пока не появился Воронихин с бледным непроницаемым лицом.
– Вы здесь? – строго спросил он. – Почему не работаете?
И она пошла к себе надоевшим коридором с уступами вдоль стен. Останавливалась, читала плакаты, которых не замечала до сих пор. О чем? О программе подъёма сельского хозяйства, о размещении производительных сил, о совершенствовании структуры и подъеме благосостояния – много правильных, современных плакатов.
Их комната была опечатана. Она сняла с опустевшей вешалки в коридоре свое пальто и пошла в сторону проходной. Портреты передовиков уже прикрепили к щитам, и одним из первых висел Аркадий Взоров с искаженным неподвижностью лицом.
Она шла безразлично, но почему-то замечала детали, не бросавшиеся прежде в глаза. Отметила, что щиты портретов, как крылья бабочек, и крепятся к серебряной трубе. У основания её серп и молот, окруженные золотистым венком, а на верхушке трубы ещё серп и молот, но без венка.
В праздники она сидела дома, заставляя домашних теряться в догадках. На неё подозрительно поглядывали, не понимая, куда девалась её обычная суматошность и что такое в конце концов произошло? Она казалась рассеянной и на вопросы отвечала односложно.
Утром второго праздничного дня её подозвали к телефону.
– Голос мужской, – многозначительно предупредила мать.
Звонил Аркадий.
– Как жизнь молодая?
– Что было дальше? – спросила она.
– Материли всех и в хвост и в гриву. Потом и меня выгнали: работайте. Я тебе вот для чего звоню. А не махнуть ли нам к Генеральному конструктору?
Генеральным конструктором звали между собой Евгения Иркина, командовавшего прибористами, она запомнила, что в одном из отдельских капустников в ритме Мойдодыра о нем говорилось: "всех паяльников начальник и триодов – командир".
– Почему его так зовут?
– Старая история. Дома называли Геня. А тут Генеральный конструктор. ГенКа.
– Удобно ли?
– Удобно и даже необходимо.
Иркины никого не ждали. Видонова появилась у них впервые. Странно было видеть Иркина, спокойно вьющего нить разговора и распутывающего словесные узлы, которые он бы непременно разрубил на работе. На днях она видела Пухова, выставляемого из иркинского кабинета, а следом ему летели кирпичами иркинские слова:
– Разве это инструкция? Суконный язык. Тургеневщина какая-то…
В отделе Иркин казался недоступным, а здесь в ковбойке и шлёпанцах домашним и простым.
Сначала сидели у телевизора, смотрели видеозапись матча. Аркадий, словно уводя от главного вопроса, небрежно говорил:
– Дворовая команда. Ни техники, ни скорости. Не бьют, друг другу перепихивают. Совсем, как у нас.
"Какая странная прическа", – подумала Инна, глядя на вратаря. Волосы его посередине делились ровным пробором. Приглядевшись, она увидела, что это ремешок маски. Комментатор сыпал обычный словесный набор: Защитник отправил шайбу… Квинтет исключительно остро атаковал… Невероятно опасный момент у ворот…
Она отошла к окну. Просто в мире развелось очень много слов, вереницы слов, хороводы. И редко, когда к ним тесно пристыковывается смысл. Много всяких слов, юрких, как мыши. Они везде прогрызают дороги. За словом потянешься, а это – скользкая мышь…
Внизу, на улице зажёгся фонарь, и он качался под козырьком, бросая яркие импульсы света и, точно поддакивая, подмигивал ей.
Слова, слова. У теоретиков редко хвалили игру, как бы не играли, и она слышала лишь: бред, ничего хорошего… А ей хотелось определенности и простоты.
Последнее время что-то творилось с ней. Уходя из дому, она несколько раз проверяла выключен ли газ? И холодела от мысли, что в чём-то напутала. То потеряла вдруг координацию, ранила щеку вилкой, прикусывала губу, и на душе у неё кошки скребли. Их острые коготки действовали попеременно: потянут – отпустят. В работе она была похожа на услышавшего анекдот и разбирающегося тогда, как другие смеются. И все её раздражало.
В чём же дело? Она попала в круг лиц, кого не принимают всерьез, как Ольга Григорьевна с её смехотворными планами, когда существуют графики Главного Конструктора, как девочки – расчётчицы. Они пришли сюда девочками: из школы и техникума, хотя теперь им уже под тридцать, их все по-прежнему называют девочками. А она – выбрала теорию. Каждый хозяин своей судьбы. Но если честно, пришла она из-за Эрика Гаушуса. Он ей понравился бледным бесстрастным лицом, а дальше обычное – убедила себя с теорией. А что теория? Нечто бесплотное, не то, что жизнь.
На что она способна в теории? Хотя шла сюда создавать шедевры и удивлять внимающий мир. А если по делу? С Аркадием Взоровым воплощать чужие бредни, а это значит – просить, доказывать, увязывать, обманывать. Всё для того, чтобы услышать затем: "Этим теоретикам только диссертации писать" и считать бесконечные расходы. Она так же далека от теоретиков, как рыба от птиц. Они чирикают в поднебесной высоте, парят на крылышках, а она в житейском море сплошных забот, в водоворотах течений с плотностью среды, отличающейся от небесной в тысячу раз.
В перерыве хоккея показали парад физкультурников. Она представила себя на физкультурном празднике: она вместе со Взоровым в колонне физкультурных среднячков, а рядом в секторе прыжков готовится к прыжку другой… Его и спортсменом-то не назовёшь. Высокий, тощий и волосы до плеч. Какой он, к богу, спортсмен? Хиппешник. Но именно он берёт небывалую высоту. И теория не для неё. Теория – нечто выхолощенное.
В детстве она любила играть в войну, а теперь охотнее взяла бы на себя роль слабой и беспомощной, и хотелось, чтобы её приласкали и успокоили… "Слова, слова, – с тоской думала она, прижимаясь лбом к стеклу, – очень много слов, а у Главного – не просто слова".
Она вспомнила, как во время перекура бригадир комплексной бригады говорил о нём громко и напористо:
– Он – самоотверженный. Ну, кому нужно читать самому всю документацию? Идешь в ночную – свет у него в окошке. И приказы сам пишет, хотя сочинителей пруд пруди.
А она думала: "Сам ты – самоотверженный".
– И постоянно чувствуешь его за спиной. Он – в курсе всего.
А она думала: "Сами вы – такие".
Телевизор гремел словами комментатора, и она знала, что завтра большинство болельщиков станут делиться этими же фразами и выходит, хоккей для них – та же религия. Телевизор уже никто не смотрел, говорили о Главном.
– Он – артист, – убеждал Иркин, – его трагедия в почти полном отсутствии информации. Думаешь, он случайно вызвал вас в перерыве совещания? Показательное выступление, и учти: давненько не было у нас разгромных приказов.
"Сам ты – артист", – упорно повторяла Видонова.
По коридору Иркин ходил с отрешённо-занятым видом. Не каждый решится остановить. Он мог месяцами не замечать Аркадия Взорова, потом подойти и спросить задушевным голосом: – Что, Аркадий? Над чем сейчас работаешь?
На что Аркадий, как правило, отвечал:
– Над собой.
И они ещё месяц снова не здоровались.
– …На совещания к нему ходишь, как в театр… Я внесу некоторую ясность, – заговорил вдруг Иркин другим голосом. – Напрасно скрывать промахи. Вы, видимо, не отдаете себе отчета в истинном положении вещей. Однако не трудно указать причины, заставляющие действовать вас таким образом.
Он произнес этот случайный набор слов так похоже на СП, что Инна засмеялась, спросила:
– Но почему всё построено на страхе?
– Нет, не на страхе.
– Написать – никто не поверит, – сказал Аркадий. – Писать нужно, а то всё забудется, и скажут: советские ученые и большой успех.
– Обо всём всё давным-давно написано, – поморщился Иркин. – Изобретаем изобретенное, пишем написанное.
– О чём?
– Обо всём.
– И о Главном? – хитро спросил Аркадий.
– И о Главном. Прочесть? Тут у меня закладочка заложена. Погоди… Я бы вообще новые книги запретил, старые переиздавал…Вот.
Иркин раскрыл взятую с полки книгу и начал читать, ничего не выделяя:
– Чуткий и внимательный ко всему, неутомимый в труде, с умом необъятным, гибким, неистощимым на комбинации, с железной волей, с кипучим темпераментом, с памятью, в которой все запечатлелось, из которой ничего не пропадало, с воображением, которому нет границ, с даром всё приспосабливать к занимающей его задаче, со способностью безошибочно указать место, куда нужно приложить силу, чтобы получить наилучший результат, – и ещё вот, – мысли и комбинации рождались в нём в самом процессе работы. Гений заменял ему всё: недостаток знаний, вопиющую неподготовленность, отсутствие такта…
– Погоди, – остановил он Аркадия, порывающегося что-то сказать, сейчас окончу.
– Печать действенного гения, несокрушимой воли, направленной огромным умом, создавала его власть над людьми. В нём не было непроизвольного обаяния. Но когда он хотел, он становился неотразим и не было человека, который устоял бы перед ним. Никто не скажет теперь, что его подчиненные любили его, но все они преклонялись перед ним и верили в его гений. Его эгоизм равнялся его гению. Но он умел обосновать свой деспотизм.
– Что это? Мемуары? – спросил Аркадий.
– Секрет фирмы, – засмеялся Иркин, – после скажу. Но "после" не было. Сели за стол, включили магнитофон, забежал на огонек ведущий Лосев. Уже на развилке у стадиона Аркадий спросил:
– А что он читал, как ты думаешь?
– Не знаю, – растерянно ответила она.
Приказ о её переводе в КИС не стал для неё неожиданностью. И несколько раз ей приснился один и тот же сон.
… Били часы, и подстраивая шаги к их мерному ритму, она шла от проходной. Лица передовиков с портретов заинтересовано косили, а она шла мимо цехов по расстеленной ковровой дорожке, как от самолёта при встрече космонавтов. Дорожка вела к крутой нескончаемой лестнице. Она не видела, знала, что там на лестнице, в самом её верху стоит СП. И она шла небрежно, внутренне смущаясь.
– Отчего у вас допущены техники? – спрашивал СП. А вокруг выстраивались столы, радиусами к центру и за ними сидели сотрудники в белых халатах.
– Я нарочно посадил их в затылок друг другу, – улыбался СП, – и когда я смотрю на одного, каждый думает, что смотрят на него.
Он расхаживал, и пол противно скрипел. Но когда он садился на стул, начинал скрипеть стул. Звук казался тоскливым и жалобным.
– Скребут, – просыпаясь, думала она. За окном начинался рассвет, а внизу убирали ранний снег дворники.
– Не высплюсь, – с отчаянием думала она, просыпаясь в комнате, полной дыхания близких людей. Она не умела рано вставать, но КИС начинал на полчаса раньше КБ.
– За что, почему? По какому праву, – шептала она в темноту, обезоруживающую мягкой податливостью, – что она – пешка? С этакою легкостью переменить её судьбу. Возможно, в Главном и было что-то, способное расшевелить эту инертную массу, только по отношению к себе она чувствовала непосредственную опасность. Всё поломать в два счёта, как в мифе – превратить дочерей Минея в летучих мышей. Может он видит больше с высоты, как орёл, но орёл не может быть близоруким или дальнозорким. Он обязан видеть всё. Но почему с ней так обошлись?
Она не сразу привыкла к сумасшедшему ритму испытаний, к непрерывному накалу ответственности. Да, и люда вокруг казались ей иными.
Первый раз отправляясь в КИС, она надела новый австрийский свитер.
– Боже мой, – удивлялась мать, – ведь это цех.
Свитер был роскошной окраски. У ворота – белый, к низу темный, как ночь. И у теоретиков он имел определённый успех, называли её "настоящей Фудзиямой".
– Что ты, мама, – сказала она. – Это же испытательная станция. Там все в белых халатах.
В раздевалке, снимая с вешалки собственный халат, она увидела такой же свитер на парне с глуповатым, розовым лицом и чуть не заплакала от обиды. Вернувшись домой, она запихнула свитер на полку шкафа.
– Что ты? – расправляла складки свитера мать, – я же говорила тебе: это цех.
Сначала она чувствовала себя изгнанницей и повторяла десять раз на дню:
– Вот у нас в двадцать седьмом отделе…
Но время шло, и она привыкла. Ей нравилось, что КИС и сборочный считались главными. При заминках в испытаниях она – дежурный инженер вызывала начальников отделов, и они являлись по первому звонку. Но она не могла привыкнуть к здешней простоте нравов. За глаза её называли Бидоном, и на оперативке начальник бригады, желая отметить, как-то сказал:
– Тебе бы ещё с технологами снюхаться.
И никто из присутствующих на это внимания не обратил.
Сначала она считала КИС временным, как перелётной птице мачта корабля. Затем стали приходить мысли, что здесь её место, с её птичьей памятью, женским умением учесть многие обстоятельства, вести с каждым по-своему и по части испытаний она уже знала многое, если не всё.
Она помнила, где что записано, с чем и почему связано, и ещё помогало ей знание КБ. Она вызывала нужных представителей и даже теоретиков, а манеры кисовцев старалась игнорировать..
– Бидон, возьми трубку, тебя кто-то домогается.
– Просит, – холодно поправляла она.
– Я тоже подумал – просит, послушал – домогается.
Как-то раз в трубке параллельного телефона она услышала разговор о себе.
– Больше баб не возьмём. А если возьмем, то настоящую леди.
– А Бидон – настоящая леди?
– Станет настоящей, вот поработает…
Она рассмеялась: дураки кубичные… настоящие леди совсем не работают.
Иногда она встречала Воронихина, и он спрашивал:
– Как вы там?
– Привыкаю, – осторожно отвечала она.
– Не тянет в отдел?
Она не знала, что сказать. Она давно не видела Аркадия. Одним приказом её отправили в КИС, а его в сборочный, и он тогда растерянно повторял:
– А что мне делать в цехе, станки мыть?
В ответ она только пожала плечами, хотя какие станки в сборочном?
Завод обедал раньше КБ. Они ходили обедать вместе: она, Валера Рунов вторая Фудзияма и Саша Нилин. А. Нилин – в просторечьии Анилин. Вид у него постоянно был взъерошенный, словно не волосы, перья росли у него на голове. В дни получек Нилин отчаянно мелькал, и она спрашивала:
– Нилин, ты что?
– А, – делал он безнадежное лицо, – работаешь, работаешь, а выпить не с кем.
Он был душа-человеком, с постоянной нехваткой денег и избытком коммуникабельности.
Они вставали в хвост очереди, а Нилин занимал стол, хотя заранее занимать столы строго воспрещалось. Когда как-то раз они подошли с подносами, Видонова увидела Аркадия, с которым Нилин вел для себя обычный, светский разговор:
– Аркадий, деньги есть? – чуть запинаясь, спрашивал он.
– Откуда? – улыбался Аркадий, – У меня идеи.
– Это ты брось. Если есть деньги и идей девать некуда, а их нет и у человека – одна идея: где достать деньги?
– Здравствуй, Видончик, – улыбнулся Аркадий, – дай я с тобою перед дорогой посижу.
Она давно не встречала Аркадия, но ежедневно с ним здоровалась, с его портретом в аллее передовиков.
– Куда, Аркадий?
– Ухожу, куда глаза глядят.
– А куда они глядят? Пойдем, я тебя провожу.
Они спустились к гардеробу.
– Ушла тематика, – поглядывал Аркадий на торопящийся поток спешащих пообедать и уже чинных отобедавших, – и появился шанс следом уйти. А то у нас здесь умник на умнике сидит, умники гайки крутят. Налицо переполнение.
– Уходишь. Жалко. Бросаешь меня?
– Айда со мной.
Как странно это. Она всегда считала КИС временным.
– Так как?
– Не знаю. Я подумаю.
– А знаешь, что читал нам тогда Иркин? – неожиданно спросил Аркадий.
Наверное, он хотел переменить разговор.
– Не знаю. Нет, – покачала она головой: мол, какая разница?
– Он нам тогда о Наполеоне читал.
Мелькали дни, не оставляя впечатлений, и только меняющийся город напоминал о том, что время шло. То был он сырым и скользким от запоздавшего дождя, то плавил каменным теплом кристаллы робкого снега, то всё – от крыш до булыжников – покрывала блестящая лаковая корка, то становился сухим и вновь его заливала вода.
Она уходила на работу и возвращалась домой при свете уличных фонарей.
Потом выпал обильный снег. Машины протирали в рыжем месиве снега черные полосы и отовсюду разносилось равномерное чавканье. Словно кто-то огромный и неопрятный громко ел, отправляя звуки в разные стороны. Поднимался туман и фонари, сверкавшие ярко вблизи, чуть-чуть виднелись в дали шоссе.
Теперь она часто видела СП. И он казался совсем иным и пару раз выручил их, когда других понесло вразнос, защитил, сказал:
– Спокойно работайте.
И прогнал всех мешающих, не обращая внимания на чины.
Потом пришла настоящая зима с непреходящими морозами. На стеклах цехов появились белые еловые лапы и скоропись арабских букв, а по ночам вся наружная стеклянная стенка сверкала переливами ледяных огней.
СП появлялся внезапно: утром, вечером. Уговорил их работать в предпраздничные дни и даже на Новый год. Последний раз она видела, как он сидел с испытателями, был весел, рассказал к месту анекдот, спросил.
– Успеем со вторым комплектом?
И бригадир ответил, вставая:
– Надо успеть.
Потом она как-то его не видела. Поговаривали, что он в больнице, ничего особенного, но она не поверила. Об СП всегда ходила масса легенд. Закончили со вторым комплектом лунной станции и стало чуть легче.