Мишель Тонини в кандидатах на следующий полёт. Но кто его дублёр? Возможно эта прекрасная женщина, что так волнует меня. И это было бы правильно. Ведь космонавты этикетками наших работ, а на носу уже полёты челночных кораблей: нашего "Бурана", а может когда-нибудь и французского "Гермеса", который в проекте пока, но кстати уже пора заняться совместными средствами сближения и стыковки этих кораблей. Как говориться, готовить задел на будущее. Но для кого? Ведь подросла новая поросль. Занимаясь этим проектом, мы поотстали, а рядом новая поросль, страждущая и жаждущая. И впереди сложный выбор, ситуация не из простых.
Перед нашим отъездом в КБ опробовали концентратор – с виду плоский диск. Полированный диск с профилированными канавками. Вынесли его на солнце, и в фокусе вспыхнуло пламя. Смысл опробованного устройства был в том, что вместо вогнутого зеркала был диск с канавками, собирающими солнечные лучи.
Шеф наш обожает демонстрации фокусов. Хлебом его не корми, дай только возможность поразить. Это всего касается – устройств и опытов. Другими нащупывается дорога, а он уже сделал первый шаг. Секрет его прост – он не отягощён грузом обязательств. Если удалось, он обращает внимание на себя: вот я каков… И все, разумеется, смотрят. Со стороны кажется, что всё выходит легко. Начальство остальных упрекает: "Что же вы?" А они, отягощённые грузом обязательств, не могут рисковать. Вот он рискует и у него получается иногда. И тогда он калифом на час в свете камер. Прокукарекал, а там хоть не рассветай.
Нет, если честно, не всё. И он бы хотел глубоких знаний, серьезного уважения и фундаментальности. Но это требует анализа, труда гигантского обобщения результатов и не известно куда может привести. А так приятно скользить по верхушкам волн, как серфингисту на Гавайях, и заражаясь грибком брожения, что из обычного сока производит шампанское, пьянить-будоражить всех, срывать аплодисменты и уходить в тень алхимического поиска. И мы испорчены его примером и выросли на его феномене, как опята на пне. Нам тяжело теперь вернуться в обычную жизнь.
Конечно, и здесь идёт работа, готовятся шаги, ведущие за горизонт, а мы своё отработали. Здесь, на берегу Лазурного моря – наш праздник души. Доклады нам ясны, как день, и не очень важны. Они всего лишь повторение пройденного. Зато загадочно не предсказуемы вечера.
Сегодня нас повезут на ферму Сен-Мишель, что в горах над низким карнизом Basse corniche, аккурат с верхним карнизом – Grand corniche. Все это звучит многообещающе и упомянуто в книге "Ночь нежна". А впереди ещё обед в морском клубе (двести метров вниз, помните) и нас везут туда. Рассаживают за общими столами, потому что сотрудничество продолжается. Шеф выступает здесь в плане распахивания целины и Таисия ему ассистирует.
Таисия… Буду впредь для сокращения называть её инициалами – ТТ. Так удобней, хотя похоже на восьмизарядный пистолет В.Ф. Токарева. А что? Сходство есть. Действия её так же эффективны и безотказны, как пистолета, принятого на вооружение двадцати пяти стран. В этом убедятся все на её пути. Однако нынче иные коллизии – продолжение поездок, связей, использования средств, брошенных на освоение космоса. Мы в этой поездке, как в стране детей, где карнавал и нет обязывающих отношений. Закрывая глаза, можно такое себе представить, хотя рядом другое выстраивается.
Есть давний спор: кому руководить сложной организацией – театром, атомным проектом, союзом, где одновременно присутствует необходимость организации и творчества? Опыт подсказывает: возможно и так и сяк, но идеальным будет хороший организатор, которого прежде всего волнует творческий исход. А в жизни выходит по-разному. Идеальным был, скажем, Алексеев-Станиславский, который в России организовал эффективный выпуск проволоки, а затем преобразовал стихийное артистическое движение в замечательный театр. И генерал Лесли Гровс, преданный атомной моноидее в Америке. Наоборот, в НИИ-1, бывшем РНИИ – российском реактивном институте – в наше время было две головы: наукой командовал М.В. Келдыш, а в директорах хозяйствовал В.Я. Лихушин. И всё выходило хорошо.
В последнее время распри, связанные с руководством театров, доказали, что если силы уходят на борьбу, не достигается ничего хорошего. Так получалось и у нас. Хотя имелись великие возможности успешно продвинуть дело и овладеть очередной космической реалией, ограничивались голым функционированием, сервисом "Чего желаете?" заказом, вызовом транспорта, предложением поднести чемоданы. Словом, той же политикой "Дал-взял".
За обедом в морском клубе за первым руководящим столом завязывались организующие цепочки, а остальные, рассыпанные по столам, не знали, не ведали того, что там затевается? Им оставалось только безоблачно веселиться, смешить себя и других и ждать, куда выведет кривая, намеченная за начальственным столом?
Умение талантливо доложить – искусство особое. Рядом со столом президиума сидят синхронные переводчицы. Они со скоростью пулемёта строчат в развёрнутых блокнотах замысловатыми крючками, чтобы затем зачитать компакты скорописи. Но нам давно всё известно, мы слушаем их в пол-уха и "выдающиеся" научно-технические изложения клонят в сон. Вопросы в конце чуть оживляют доклад и перерыв с кофе-чаем и неформальным общением чуть пробуждает аудиторию. Сама крепость мэрия сонного городка и здесь же музей под открытым небом и музей Вольта, где выставка картин этого художника, вложившего умение и талант в изгибы женских тел. Ну, что же? Каждому своё. Кажется, я очутился в стране детей, как Большой Мольн. И казалось живи себе, радуйся, наслаждайся доставшейся жизнью и случаем, а тебе тревожно и грустно, когда видишь рядом мир, построенный по иным правилам.
С шефом ни плохо, ни хорошо. Мы просто не контактируем. Пространства достаточно. Мы как-то вместе бежали к воде по ступенчатой лестнице. И получалось, что он меня вовлёк и без него я бы не побежал; и что спускались бегом, им мне это навязано. Ах, не нужны мне подобные групповые поездки. Они мешают восприятию красоты. Ведь красота – святилище и не каждый в него вхож, а шеф вломился сюда со своими босыми ногами. У мусульман принято снимать обувь у входа, но это не значит, что следует снимать всё. И Грымов бродил по Парижу в привезённых домашних тапочках. Они портят мне впечатления от красоты, которую я пытаюсь понять.
Шеф – человек по-своему ищущий. Он находит тех, кто уже самостоятельно что-то нашёл-открыл, свою многообещающую жилу, и подключается к её использованию. И вот грохочет помпа-техника, скрежещет драга, а сам первооткрыватель в стороне. И в деле главенствует не ум, а остроумие, как у тамады за столом. Сначала тамада потешает всех, а позже распоряжается за столом. И вот теперь наш шеф в президиуме. Он доктор, профессор. Профессор чего? Как говориться в народе, профессор кислых щей. В проекте он выглядит появившимся кукловодом. Профессор Тритон, выплывший из глубинных вод. Вокруг него пляшущие рыбки.
Тогда я парировал святое для него: "я был в отряде космонавтов", считая это не достоинством. Туда стремились лишь те, кто не успел и не сумел в обычной жизни, с их ущемлённым самолюбием. Отряд – сборище сгорающих от неудовлетворённых страстей, что сушат душу огнём, словно заразная болезнь. И возражая, я играл с этим огнём, не представляя, чем дело закончится? Теперь к шефу не просто пробиться: вокруг рыбы-прилипалы особой стаей окружают его..
Меня всегда удивляла синхронность рыбьей стаи. По мановению неведомых сигналов вожака рыбы меняют своё движение. И наши рыбы-прилипалы мгновенно отслеживают шефовы ходы. Они вокруг него повсеместно и постоянно, сопровождающими на прогулках, а вечерами с возлияниями и записным славословием в своих номерах, в морских купаниях на берегу залива, в центре которого так загадочно освещён белый пароход.
А мы встречаемся с шефом только в зале заседаний, где он за столом президиума комментирует доклады, рядом с другим сопредседателем – Виктором Грымовым, вписавшимся в шефову систему "дал-взял". У меня к нему двойное отношение. На своём месте в ЦУПе он – бесконечный труженик. Он – работник и в целом мне нравится, но его околопроектные действия мне не по нутру. Для меня слишком дорого всё, относящееся к Франции. Я сначала заочно знакомился с Францией, с незапамятных времён, когда студентом второго курса в "подсобке" Ленинки с окнами на кремль и музей Калинина я запоем читал тома французской истории. Мне нравились труды Наполеона, скромные и детально практичные – анализ прежних войн, и книга Тарле – "Наполеон", и некие пожелтевшие труды, книги по истории, географии, архитектуре. И постепенно, исподволь в душу вливалось очарование страной и вот оно сделалось реальностью.
За удовольствия нужно расплачиваться. И я расплачивался трудом, а остальных оценивал их нужностью проекту. В основном все они не нужны или не очень нужны. Они инородные здесь и мешают и делу, и поиску красоты.
В Ницце сейчас ранняя осень, а прежде ценилась зима. Век назад здесь были популярны русские сезоны, и об этих местах писали Бунин и Куприн, и Фицджеральд писал и можно писать ещё. Стены крепости по сторонам – толстые звуконепроницаемые. Их когда-то называли мягкой бронёй, потому что в них застревали ядра. Со двора через бойницы видна гладь залива. Отсюда удобно целиться: всё, как на ладони. С этого начинал Наполеон. Он сменил береговые орудия, увеличил их дальнобойность и уничтожил английскую эскадру перекрёстным кинжальным огнём. Тулон стал первой ступенькой его стремительного восхождения. А где мой "Тулон": в этом зале или за его непроницаемыми стенами?
Ведь везение в жизни обычно полосами. Первоначально мне потрясающе, оглушительно везло и я этим не пользовался, считал, что так будет всегда. А жизнь, как маятник. Но мне казалось, что меня ангел-хранитель подстраховывал. Как будто там, в небесах ходатайствовали за меня мои рано погибшие родители. Мне везло, но как правило по-мелкому, а в крупном, где выстраивал стратегию я сам, я, пожалуй, в полной мере – неудачник.
Поясню, ты попадаешь, скажем, в страну грёз, но твоя обувь жмёт, несимпатичны соседи-попутчики и ты не можешь понять: повезло ли тебе или всё это нужно только лишь пережить?
Симпозиум движется медленно, удручая монотонностью. Встречались редкие проблески. Влетели в зал как-то Мамод и Мерсье с докладом, поднимающимся над общим уровнем, кинематическими изображениями, напоминающими рисунки римских колесниц, а то в обычном докладе встречались модель, решение, которые выглядели парусом на фоне безбрежных вод, но чаще доклады клонили в сон, а обсуждение с тормозящими вопросами напоминало движение в вязкой среде. Местами присутствие становилось невыносимым и хотелось нестандартно-необыкновенного, того, что в любом случае вывезет и спасёт. Я думаю, многое в нас самих дремлет до поры, до времени и пробуждается опасностью или красотой.
А что считать красотой? Легче вспомнить, чем выразить. Тропический сиреневый рассвет в отдалённой кубинской бухте Нипе. Какая-то первобытная тишина. Вдоль берега скользит наш огромный белоснежный корабль, а вдали, там, где не видно пока, но известно – лежит океан, в лучах восходящего солнца распласталась над водой стая розовых фламинго. Нам хорошо, и дух захватывает от красоты.
Купаемся мы обычно в одном месте, у спуска гостиницы. Но как-то мы с Лёней Сюливановым приходим в иное место, и там встречаем знакомые пары: Грымова с Сонькой и шефа с ТТ. Они по словам Грымова постоянно купаются здесь по ночам, в центре летнего пляжа, теперь пустующего, за Променадом Моряков, у стены, увитой бугенвиллией. Здесь остановка чего-то с будкой каменной, где мы с Лёней переодеваемся. А нашим парам раздевалки не нужны. Они без них обходятся. У них нет секретов друг от друга.
В этом месте – отличное купание. Здесь светло, рядом набережная и сверкающая световая дорожка на воде. Я теперь думаю о Клер. Она вовсе не американка, она – француженка и её зовут Клер (clair – свет), по-русски Света, в переводе – ясная, чистая, близкая акту творения: "Да, будет свет". И я повторяю: "Да, будет Клер".
Сонька же для меня из области практически нереализованного. Ведь то, что есть рядом, не представляет интереса, но когда оно уходит, рождается собачье стремление догнать и заполнить каверну пустоты. Начинаешь себя жалеть и окружающее ругать по принципу: "Не моё, так хоть ругну". Сонька ещё так-сяк и может нравиться, но Таисия…Та прямо по Гоголю "сука брудастая и в усах", кляча – о ней самое нежное, и я удивляюсь шефу. Но по Хемингуэю чувствует себя дрессированной свиньей, "которая наконец нашла кого-то, кто её любит и ценит ради её самой". Но заблуждается она. Шеф не предсказуем и, обсуждая его, можно и голову сломать.
Если попроще, то можно обсудить Виктора Грымова. В нашей ситуации не нравится мне он. Только Сонька для него – очередное приключение. Он наделён множеством достоинств, которые проявляются в разных местах. Он родом из Средней Азии, восточный человек, считающий удовольствия в порядке вещей. Я представляю его восточным визирем при деспоте-государе. У нас он из проектантов, и положение у кормушки управления полётами вошло ему в кровь.
В ЦУПе он на виду, на самой вершине айсберга. Но здесь для меня плюсы его уравновешиваются минусами. Мы в одном деле, и каждый вложил свой кирпич в здание космонавтики. Многое на мой взгляд разрушается от тесноты. И то, что до этого происходило с определённой скважностью, превысило норму. И соседний кирпич становиться тебе "камнем преткновения". Хотя меня это не должно волновать. Я в стороне от всего строю своё здание красоты. Скорее всего это будет безопорный храм, где дело не в массе, а в пропорциональности. И всё в нём окажется знаком судьбы, и даже этот белый пароход, светящийся ночью среди залива на тёмной воде.
Наш мыс сегодня – тих и сумрачен, и мы купаемся подальше от него и ближе к заснувшему городку. Он выглядит теперь грудой углей, прижался к воде. Теснят его горы. И низко весят над ним горящие южные звёзды, огромные, близкие, не соперничающие с половодьем света Ниццы, что рядом здесь, за хребтом. А море безмолвно. Плещется себе в каменной кастрюле берега, и мы в нём болтаемся планктоном, невидимые из космоса.
Симпозиум движется себе по расписанию, как хороший экспресс, и завтра выступать мне. Я думаю переиначить доклад. Устали все, и нужно что-нибудь лёгкое, поверхностное и вместе с тем эффективное, что бы встряхнуло всех. Обо всём и не о чем, эфемерное. Скажем, оценка сделанного. Хотя это – дело не моё. Да, я с самого начала в проекте и участвовал во всём, но есть шеф сопредседателем за главным столом и, конечно, ему не терпится выступить. Не с деталями (он их не знает), а так, обо всём. И я ему с подведением – костью в горле. Однако не бубнить же мне, создавая фон.
Во мне срабатывает пандан-эффект: махнуть на всё и пусть несёт меня река неведомого по уступам своим и, может, даже в пойме реки Стикс, которой не избежать, но перед которой можно притормозить, пока не поздно. Язык мой – враг мой. Но он способен стать и другом. Не просто владеть в совершенстве чужим языком. Но это даёт возможность говорить без посредника, и победителями становятся те, кто этим воспользовался. Так получилось и на этот раз и с Главкосмосом и в нашей истории.
Сижу с умным видом и от нечего делать гляжу по сторонам. Смотрю на малявинскую крестьянку. "В "бабах" Малявина, – писал Сергей Глаголь, чудится всегда невольная и смутная разгадка чего-то особого в самом русском духе. Какой-то отблеск пожаров, "красный петух" и запах крови, залившей русскую народную историю, вопли кликуш, опахивание деревень, мелькание дрекольев бабьего бунта…" Картина поддержкой мне: и что мне шеф и что я, наверное, ему? Эх, была, не была. Рядом на стене аккуратный "Интерьер 1908 года" Зинаиды Серебряковой, племянницы Бенуа, сестры Лансере. Он говорит мне по-иному. Он призывает к осторожности: не натвори необдуманного, взвесь!
Вечером нас везут на "ферму" в горах. Ферма эта – специализированный ресторанчик, стилизованный под крестьянскую ферму. Кружной дорогой поднимаемся мы в горы Эстрель. Из автобуса идём под цветущими арками, которые держат румяные девушки в старинных костюмах. Это так неожиданно и здорово, что идущая рядом Сонька взвизгивает и впивается ногтями в мою ладонь. Длинные столы расставлены в большой старинной зале фермы. Шеф а за ним и все наши усаживаются вместе, в центре. Я же больше в силу своего противоречия тащусь за французами, коллегами по проекту.
Мы уселись с ними за крайним столом. С другой стороны наши визави Клер со специалистом по системам жизнеобеспечения с мужественным лицом и руководители работ от Аэроспасиаль – Анц и его коллега, Фреди и наш единственный русско-англоговорящий за этим столом – Лёша Успенский. Кто ещё? Рядом коллега Патрик Обри и кто-то из клонированных по моей классификации, высокий с усиками, и ещё сонная француженка – специалистка по биологии, с которой мы прилежно здоровались весь проект, не сказав за раз более двух-трёх слов.
На столах расставлены для антуража корзины с овощами, фруктами и прочей зеленью, из которых в тарелки наши попадают, ну разве что крупные томаты. Патрик даже снял было корзину со стола, вызвав этим неудовольствие персонала. Водрузили снова её на стол. Так невостребовано она там и простояла, хотя за соседним "русским" столом такую корзину опустошили начисто.
Затем понесли множество колбас. Патрик руководил моим выбором, и когда я резал одну из них, почти чёрную, мелькнуло слово "Корсика", и я упомянул Наполеона. А Лёша перевёл.
– Вы любите Наполеона? – спросила Клер.
– Я люблю вас, – в отчаянии произнёс я. – Наполеоном я только интересуюсь.
И понеслось суаре по своим правилам и законам, и было здорово, весело, вкусно, как только может быть в отличном ресторанчике в Приморских Альпах, в такой отличной компании, где всё продуманно наперёд, сытно, радушно, где собрана масса людей, готовых веселиться тогда, когда главное дело сделано.
Мы разговаривали, как могли, шутили, прикалывались, насколько позволял перевод, всё время чокались, казались знакомыми давно, но долго не виделись и, наконец, встретились. Произносилось много тостов и среди них шефов про памятники аксакалов, когда на них было отмечено только по несколько дней, которые и составляли сроки истинной жизни, а не существования, и тост за долгую, но состоявшуюся жизнь.
Вечер не спеша разворачивался по всем правилам гостеприимства и кулинарного искусства. К концу его все с полуслова понимали друг друга. Лёша исправно переводил, но и без того через стол протягивались ниточки контакта и при внешней мишуре разговора за столом рождалось и нечто серьёзное.
"Да, будет свет", повторял я первые в мире слова, подразумевая: "Да, будет, Клер и возможность убедиться, что есть любовь и понять, а что есть красота?".
Она была в новеньком костюме, купленном накануне (её перед этим видели примеряющей в магазинчике возле морского клуба). Для меня она смотрелась центром вечера, хотя сидела в стороне. И не только для меня.
И вот огненное фламенко задело крайний стол. Музыканты, танцоры, зрители слились воедино. Наш крайний стол стал эпицентром праздника, и многие повалили к нам "на поклон": и сенбернар Лёня Сюливанов, и Ив Дансэ, и Мишель Ко, и шеф с фирменным тостом и карманными календарями с челночным кораблём "Буран", совершившим недавний триумфальный беспилотный полёт и автоматическую посадку.