На опустевшем столе одиноко стояла фарфоровая белая сахарница, присланная мною из Сан-Франциско в подарок к какому-то семейному празднику. Пегги крикнула:
- Это что, игра такая? - схватила сахарницу и с размаху грохнула ее об пол. Сахарница зазвенела, но не разбилась, сахар струйкой дыма взметнулся вверх, выписывая призрачный вензель, и она мирно покатилась к буфету, подскакивая на ручках.
- Кто шепчется? - спросил я мать.
- Вы все. Я слышала, как Ричард шептал.
- Он просто спросил у меня, почему вдруг стало так тихо, - сказала Пегги.
- А вот почему?
- Вы сами знаете почему, - сказала Пегги. - Вы всем портите настроение, мучаете сына.
- Сына? Сын меня мучает. Он сказал, что я убила его отца.
- Вовсе я этого не говорил, - сказал я.
Мать повернула ко мне лицо, показавшееся вдруг огромным - так кажутся огромными скалы на берегу, когда волны прибоя, откатываясь, обнажают их запрокинутые, испещренные прожилками лица.
- Я устала от того, что все меня ненавидят, - сказала она. - Только этот мальчик еще и относится ко мне по-человечески, и я не хочу, чтобы он шептался обо мне.
- Никто тебя не ненавидит.
- Ну вот что, - сказала Пегги. - Я тоже устала от всего этого. - Она оглянулась по сторонам, было ясно, что весь наш дом кажется ей лабиринтом, из которого нет выхода. - И Ричарду незачем находиться дольше в такой нервной обстановке. Джой, ты нас отвезешь домой, или мы поедем одни, а ты можешь вернуться завтра. Вы меня простите, миссис Робинсон, но я вижу, что от меня здесь никакой помощи, и нам обеим будет легче, если я уеду.
- Уже ночь на дворе, - сказал я.
Она ответила:
- Хочешь, едем с нами, хочешь, оставайся, твое дело. Я пять лет прожила одна и в отличие от некоторых мужчин не боюсь темноты.
- Браво, - сказал я. - Die Konigin der Nacht.
- Я иду укладываться, милый. - Пегги пошла к лестнице. Дверца, закрывавшая вход на лестницу, подалась не сразу, и она, расставив ноги, натужив спину, с силой рванула ее на себя.
- Неверно это, что от нее никакой помощи, - сказала мать тихим, кротким голосом. Истерики как не бывало.
- Пойду уговорю ее. - Ричард старался говорить басовито, но не выдержал и сорвался на мальчишеский альт.
- А что ты ей скажешь? - Я завидовал Ричарду, мне самому хотелось пойти ее уговаривать. Или, точнее, мне хотелось быть таким, как он, и пойти ее уговаривать.
- Не знаю, придумаю что-нибудь. - Он улыбнулся, показывая просвет между передними зубами. - Мне всегда очень быстро удается ее успокоить.
Когда он уже поднимался по лестнице, мать крикнула ему вдогонку:
- Ты скажи, что я давно уже собиралась выкинуть эти старые синие тарелки. - И добавила, обращаясь ко мне: - Они мне никогда не нравились, только вот что достались даром. Чего не начудишь от жадности.
- А знаешь что, - сказал я. - Давай выкинем все мои фотографии, они у тебя натыканы повсюду.
- Посмей только тронуть. Эти фотографии - мой сын. Только они у меня и есть.
- Мама, ты говоришь совсем как на сцене.
С видом крайнего утомления, почти, впрочем, непритворного, так что она вправе была и посмеяться, и принять это всерьез, я вытащил из-за холодильника совок и щетку и подмел с полу синие черепки и рассыпавшийся сахар. Щенок прибежал помогать и вертелся вокруг, хлопотливо тычась мне в руку мокрым носом. Когда я выпрямился, мать, кончившая тем временем перетирать посуду, мотнула головой, указывая на безгласный потолок, и сказала:
- Купидон в беседе с Венерой.
- Если бы Джоан хоть раз в жизни сказала, что идет укладываться, мы бы, возможно, и сейчас еще были мужем и женой.
- Не знаю, почему ты считаешь, что с Джоан это я виновата.
- В чем виновата - что мы поженились или что мы разошлись?
- И в том и в другом. В точности как твой отец. Женщины устанавливают порядки, женщины рожают детей, всё женщины. Он, бывало, говорит: не помню, чтобы я тебе делал предложение, просто ты все это устроила.
Содержимое совка соскользнуло вниз и шлепнулось и мусорное ведро - дешевое рыночное изделие с намалеванными на помятых стенках букетами красных роз, перевитых золотыми лентами. Отец его выудил когда-то из брошенного реквизита старой школьной постановки. И, как многое из того хлама, что он спасал от свалки подобным образом, оно оказалось нелепо долговечным.
- Бедный Чарли, - сказал я. - Неужели и он когда-нибудь станет таким, как Ричард, - рассудительным маленьким мужем.
- Да, бедный Чарли. Как ты так мог, Джой?
- Я не мог иначе. Но все равно Чарли - мой сын, и он это знает.
Я стоял и смотрел в мусорное ведро, словно ждал, что груда черепков и обломков откроет мне, что же творится в душе оставленного мною сына; и поэтому я вздрогнул от неожиданности, когда мать, зайдя сзади, положила мне руку на затылок.
- Не слишком ли много печальных мыслей для такой небольшой головы?
На лестнице послышались шаги, и мы виновато отшатнулись друг от друга. Вошел в кухню Ричард и с торжеством объявил:
- Она остается.
- Чем же ты ее убедил? - спросил я.
- Сказал, что будет невежливо, если она уедет.
- Гениально. Мне бы никогда до этого не додуматься.
Мать спросила его:
- Что ты хочешь в награду?
Мальчик указал на меня:
- Он говорит, что у вас есть книжки про растения, где сказано, как что называется. Дайте мне, пожалуйста, почитать.
- Про растения. А про птиц не хочешь?
- Я думаю, лучше начать с растений.
- Вряд ли у меня что-нибудь есть, кроме разве одной старой затрепанной книжицы - "Полевые и лесные цветы" Скайлера Мэтьюза. Я ее купила, когда училась в педагогическом; помню, еще брала с собой в поле краски, чтобы раскрашивать иллюстрации в соответствии с натурой. Наверно, она и сейчас стоит на полке, где стояла, если только ее жучок не изъел.
- Я буду осторожен.
- Тебя какие же растения особенно интересуют?
- Особенно никакие не интересуют. Я просто начну сначала и буду читать подряд. Я быстро читаю. Прочту и тогда буду знать все растения, какие есть.
Мать улыбнулась и положила руку ему на темя.
- Боюсь, так у тебя ничего не выйдет, - сказала она. - Чтобы знать растение, надо его увидеть своими глазами, а в книжке много таких, которых ты никогда в жизни не встретишь. Разве только станешь ботаником. Или бродягой.
- Мы раз палатку ставили около озера, так там росла тьма-тьмущая чего-то красно-лилового.
- Не знаю, что бы это могло быть, - сказала мать. - Я никогда не жила у воды. В наших местах только у репейника красно-лиловые цветы. Можно посмотреть в книжке, нет ли у него каких-нибудь родственников. Да ведь там, кажется, есть указатель.
Они вдвоем пошли в гостиную. Я поднялся наверх. Ни в одной из спален Пегги не было. Я ее окликнул, и она ответила мне стуком из ванной комнаты. Через несколько минут она вышла, недовольная помехой.
- Фу, черт, как мне досадно, - сказал я.
- Из-за чего?
- Да из-за всей этой сцены.
- Не надо преувеличивать. По-моему, нам обеим было смешно, только мы не показывали виду.
Я усмехнулся.
- Не пойму, что у нее в мыслях.
- Совершенно ясно что. Ей на ферме нужен мужчина, а на тебя она уже не может рассчитывать и понимает это.
- Она и раньше не могла на меня рассчитывать. Я никогда не дорожил фермой.
- Неправда, ты и теперь ею дорожишь. Ты ею дорожишь так же, как мною. Тебе приятно, что она большая и ею можно похвалиться при случае.
Меня тронула эта скромность, это представление о себе, лишенное иллюзий и близкое к истине.
- Сама виновата, - сказал я. - Зачем ты такая, что тобой можно хвалиться?
- Дай мне, пожалуйста, пройти. Я иду вниз.
- Надеюсь, ты не собираешься больше ничего разбивать?
- Я собираюсь последовать твоему совету. Собираюсь быть такой, как я есть.
- Минутку, Пегги. Спасибо тебе, что ты не уехала.
- Я бы не оставила тебя здесь одного.
- Я бы уехал с тобой вместе.
- Я бы этого не допустила из-за твоей матери. Почему ты хоть раз не подумаешь о том, каково ей, вместо того чтобы в каждом ее жесте или слове искать угрозу.
- Если угрозу, то тебе.
Первый раз она взглянула мне прямо в глаза, в то же время подняв руку, чтобы отвести волосы со лба и пригладить.
- Отчего ты так враждебен? - И сама себе ответила: - Ведь ты хотел, чтобы я уехала.
- Ой, нет, нет! Ради бога, не бросай меня одного, - комически взмолился я.
Пегги улыбнулась и сказала:
- Что в тебе неотразимо, Джой, это что ты все-таки немножко подонок.
Она прошла мимо меня, показывая, что разговор окончен, и свет верхней лампы над лестничной площадкой упал на ее кожу. Кожа у моей жены такая, что стоит о ней сказать особо: чуть малейшее недовольство, она белеет, в час любви становится шелковистой, на солнце мгновенно прихватывается загаром - будто в ней всегда идет бурная пляска атомов. Руки Пегги покрыты веснушками и пушком и от этого кажутся длиннее, а их движения приобретают пугливую, угловатую грацию; пятки желтые и загрубевшие от модных туфель; живот такой белый, что голубоватые вены на нем кажутся прожилками в мраморе. А если я где-нибудь замечаю легкую красноту, говорящую о возрасте и утомлении, мне хочется нагнуться и поцелуями снять тяжесть прожитых ею лет - прожитых словно бы только ради того, чтобы встретиться со мной. У ее кожи тот теплый тон, который всегда казался мне тоном самой жизни, эта кожа как будто светится сама или же пропускает свет, разлитый под нею.
Когда она стала спускаться по лестнице, освещенной сверху, от надбровных дуг метнулась по ее лицу параболическая тень, а на оштукатуренной стене резко обрисовался ее профиль. Я пошел за нею вниз.
Мать и Ричард сидели среди собак на диване, склонясь над ветхой книжонкой с волнистыми страницами.
- Вьюнок, - говорила мать. - В наших местах его больше зовут березкой. Когда в поле заведется такая березка, фермеру одно горе. Потому что это первый знак, что земле пора отдохнуть.
- А тут написано convo… convolulus.
- Латинские названия всегда очень красивые. - Мать перевернула страницу и прочла: Phlox pilosa. Phlox divaricata. Phlox subulata. Флоксы еще иногда называют моховой гвоздичкой.
- Я часто думаю: а почему это не бывает зеленых цветов? Как те зеленые гвоздики, что вдевают в петлицу на день святого Патрика.
- Зеленые не выделялись бы среди листьев. Пчелы бы пролетали мимо, не заметив их. А цветы на то и существуют, чтобы приманивать пчел. Их яркая раскраска - все равно что красивые платья, которые носит твоя мама.
Только по ее последней фразе можно было догадаться, что наше возвращение не осталось незамеченным. Я опять принялся за Вудхауза, а Пегги стала собирать разбросанные фишки. В камине уютно тлели угли. Дождь теперь только моросил, неторопливо и негромко. Обе большие собаки запросились наружу. Мать и Ричард пошли запереть их в сарайчик, прихватив кастрюлю с их едой, а когда вернулись, покропленные дождиком, Пегги сказала мальчику, что ему пора спать. Она попросила меня уложить его. Я как раз дошел в книге до эпизода с покражей премированной свиньи, в самом деле смешного, но послушно встал.
Когда-то Ричард стеснялся раздеваться при мне. Но это прошло, и теперь он, не раздумывая, стащил с себя тенниску с йельской эмблемой, сбросил стоптанные тапочки, которые носил на босу ногу, шорты, экономно перешитые Пегги из старых штанов цвета хаки, и эластичные трусы. Его упругие ягодицы были перламутрово бледны, зато остренькие плечи казались ореховыми от загара. Голый, он был похож на фавна, лишь по недоразумению очутившегося в этой комнате, оклеенной обоями, освещенной электрической лампой. Он мне показал царапины на ляжках и животе и объяснил, что исцарапался в кустах ежевики, куда полез с разрешения бабушки.
- Бабушки?
- Ну, твоей мамы. Она сказала, чтоб я ее так называл.
- Очень мило с ее стороны. Твоя пижама под подушкой.
- Зря я не захватил ту книжку про цветы, почитал бы на ночь.
- Не забудь вычистить зубы.
- Что ты - разве можно забыть эту священную обязанность! Мама в обморок упадет.
- Когда-нибудь будешь ей благодарен. У меня вот отвратительные зубы, и они мне всю жизнь досаждают.
- А ты их не чистил?
- Чистил - если вспоминал вовремя. Но главное, я слишком много ел пирогов с патокой.
Я снова повернулся к портрету Джоан. Она там как будто ждала чего-то, устремив глаза вдаль, вытянув руку, ослепительно светлую на темном фоне; но едва ли какие-нибудь ее надежды могли сбыться в этом заброшенном старом фермерском доме.
- Послушай, - Ричард все еще не нашел для меня подходящего обращения.
- Что, дружок? - Я поймал себя на том, что подлизываюсь к нему.
- Зачем твоя мама разбила тарелки?
- Не знаю. Наверно, решила, что они уже никуда не годятся.
- Нет, правда. Может, она рассердилась на мою маму, что та ходила в купальном костюме?
Ему одиннадцать лег. Я попробовал вспомнить, много ли я уже знал, когда мне было одиннадцать. Примерно в этом возрасте я раз вернулся домой с чьего-то рождения, где мы играли в мигалки, и мать - правда, не совсем всерьез - подняла такой шум, как будто я подвергся нападению, изнасилованию, как будто губы у меня были не в помаде, а в крови.
- Почему бы ей из-за этого сердиться? Она ведь сама сказала, что твоя мама как цветок, что же тут плохого.
- А знаешь - смешно: ее и в самом деле чуть не укусила пчела.
- Твою маму?
- Я ей сказал, чтобы она не делала никаких движении; пчела покружилась-покружилась и улетела, конечно.
- Ты своей маме надежный защитник. - Он слушал внимательно, не улавливая иронии. Я продолжал: - А моя мама, вероятно, разбила тарелки для того, чтобы напомнить нам о себе. Она боится, что мы о ней забудем. В ее годы люди этого часто боятся.
- По-моему, она не такая уж старая.
- А по-моему, очень. Я ведь ее помню, когда она была как твоя мама.
- В каком смысле?
- В том смысле, что молодая. Мы тогда жили в другом доме, в городе, и ей, например, ничего не стоило вскочить на ходу в трамвай. А один раз мой игрушечный самолетик застрял в ветвях дерева, и она влезла на дерево, чтобы его снять. Она была хорошей спортсменкой. В колледже она играла в хоккейной команде.
- А моя мама совсем не спортсменка. Папа всегда отказывался играть с ней в теннис.
Я увидел: вот я лежу в кроватке, высокая молодая женщина подошла пожелать мне спокойной ночи; и когда она наклонилась поцеловать меня, ее рассыпавшиеся волосы соскользнули, пролились с плеча, точно развернулось крыло, окаймленное светом, и заслонило меня от мира. Вот что всплыло передо мной, когда я попытался вспомнить мать молодой и стройной. И было так, словно под высоким окном детской и сейчас тянется пустырь, где играют ребята постарше.
- Ну, давай чистить зубы, - сказал я Ричарду.
Я смотрел, как он ловко, проворно управляется с этим делом, и думал обо всех бесчисленных навыках, овладеть которыми нужно, чтобы стать взрослым. Он сплюнул в таз, с подкупающей тщательностью прополоскал рот, оглянулся, дохнув на меня мятой, скорчил рожу и львиным рыком завершил представление. Удивительно, как дети сами, своим безрассудством, а еще больше своей невинной животной прелестью вселяют в нас мужество, необходимое нам, чтобы их защищать. Голова Ричарда отражалась в оконном стекле, и казалось, из бормочущей мглы за окном заглядывает к нам волосатое чудище. Вся дождливая, темная, теплая ночь будто штурмовала нашу маленькую освещенную крепость. Под моей охраной Ричард торжественно помочился, чуть подавшись вперед, чтобы прицел был точнее, зорко следя из-под длинных ресниц, как свершается ритуал смешения влаг. Еще навык, которым нужно овладеть, подумал я, вспоминая, как когда-то я смастерил для Чарли маленькую скамеечку, чтобы он мог, как взрослый, становиться перед унитазом в уборной.
Я предложил почитать Ричарду вслух. Ему это явно показалось нелепым.
- Так гораздо же быстрей читать самому, глазами.
- Да, конечно. Я думал, тебе приятно будет. Наверно, я просто соскучился, оттого что мне некому читать вслух.
- Ладно. Можешь почитать мне. Хочешь, я спущусь вниз за книжкой про цветы?
- Боюсь, для чтения вслух она не очень подходит.
- Ну, возьмем сборник научной фантастики.
- Мама считает, что это вредно читать на ночь.
- У мамы все какие-то ненужные страхи.
- Знаешь что? Лучше я тебе что-нибудь расскажу.
- А ты умеешь?
- Раньше каждый вечер рассказывал. Но слушали меня, - я чуть было не сказал "мои дети", - маленькие дети, так что извини, если тебе покажется, что ты уже перерос такие рассказы.
- Ничего. Я люблю все детское.
Интересно, подумал я, знает ли он, что "все детское" - это из Библии. Его мать иногда употребляла глагол "знать" в устарелом, как мне казалось, библейском смысле. До девятнадцати лет я не знала мужчины. Конечно, Джой, женщина становится совсем другой, лучше, после того как она узнала мужчину. Меня смущало, что оба они такие нехристи, хоть и не отдают себе в этом отчета; я корил себя, что до сих пор не собрался выучить Ричарда молитве на сон грядущий, которой я когда-то учил своих детей. Я закрыл глаза, и, как одна звезда чувствует движение прочих в слепой бесконечности космоса, я почувствовал, что он сделал то же.
- Однажды лягушонок попал под дождь, - начал я. - Дождь, - я мысленно шарил вокруг себя в поисках образа, - дождь барабанил по его пупырчатой коже, как по крыше дома, и лягушонок радовался, что кожа у него непромокаемая.
- А промокаемой кожи не бывает.
Я открыл глаза, увидел, что его глаза широко раскрыты и смотрят на меня то ли чуть дерзко, то ли чуть боязливо (этот взгляд мне напомнил его отца), и усомнился: а закрывал ли он их в самом деле.
- Но он это особенно чувствовал, - сказал я. - Он ведь занимал в ней так мало места.
- То есть как это? Я не понимаю.