Действие трагикомического романа Ирины Сергиевской "Последний бебрик" происходит в Санкт-Петербурге в девяностых годах XX века. Душа талантливого, но, увы, пьющего писателя Семена Мая становится ареной борьбы между темными и светлыми силами. Как выжить честному человеку в России и сохранить при этом свой собственный мир - вот главный вопрос романа, в котором соединились высокая трагедия и буффонада, едкая ирония и тонкий юмор, отточенный стиль и хорошее знание человеческой натуры.
Ирина Сергиевская
Невероятная и - очень жизненная - история описана в трагикомическом романе Ирины Сергиевской "Последний бебрик", действие которого происходит в Санкт-Петербурге в девяностых годах XX века. В основе повествования вечные вопросы: как выжить честному человеку в России, как не сдаться и не продаться, устоять перед страшным искушением богатства и славы - и не ждать за это награды. Темные и светлые силы избрали ареной борьбы душу талантливого писателя Семена Мая, но выбор остается за ним самим - и это будет самое важное решение в его жизни.
Глубокое знание человеческой натуры, смешение высокой трагедии и комедии положений, буффонады и философичности - вот отличительные особенности яркой прозы Ирины Сергиевской.
Ирина Сергиевская родилась в Ленинграде, по специальности художник-постановщик, ставила балетные спектакли на сценах Мариинки, Большого, в Японии и США. В литературу ее привел Борис Стругацкий. Автор книги прозы "Царь обезьян" и повестей, опубликованных в журнальной периодике.
Последний бебрик
(роман)
Памяти Бориса Штерна
Город. Гроза. Гром.
- Симфония "Конец века", - прохрипел Май, внезапно выпав из сна в реальность.
Он привычно ощутил тяжесть своего негибкого, обветшалого тела и представил знакомое, бездарное течение утра: сначала заболит левый бок, потом шея, потом в комнату войдет женщина. Так и случилось. Май считал вслух, загибая непослушные со сна пальцы:
- Бок - раз, шея - два, женщина… где женщина?
Дверь бесстыдно распахнулась, явилась босоногая женщина, прежде вдвинув пяткой в комнату плетеный сундук.
- Женщина - три, - заключил Май и, выслушав прощальный, долгий вагнеровский аккорд грома, веско повторил: - Симфония "Конец века".
- Ты, Исакич, вообще, что ли, того? - немедленно отозвалась женщина. - На календарь посмотри. Какой тебе конец века! Начало мая сейчас.
- Люблю грозу в начале мая, - промямлил Май, презирая себя за неистребимый страх перед свояченицей Зоей.
Он лежал, не шевелясь, слушал затихающую в боку боль и смотрел, как Зоя, отставив ядреный зад, развратно обтянутый малиновыми лосинами, толкает сундук, как вынимает банки с соленьями и выстраивает их на лоджии. Зоя, старшая сводная сестра жены Мая, работала в городе Каневе заведующей почтовым отделением и жила в уютном домике на берегу Днепра. "В гробу я видала ваш Питер!" - говорила она. Но каждый год ей приходилось на неделю-другую покидать райские пенаты и тащиться в ненавистный город - обихаживать непутевого Мая, потому что жена его с маленькой дочкой отправлялась в Канев отдохнуть.
Главной задачей Зои и жены Галины была борьба с любовью Мая к водке. Мая стерегли, отбирали деньги, не пускали одного в компании, даже, случалось, сажали под замок. Он все сносил тихо, безропотно: он знал, что виноват. Но стоило Маю уловить в затхлом подполе своей души манящий козлиный вопль винного божка, он становился хитер, ловок, энергичен; он выбирался из домашнего узилища с ловкостью, которой позавидовал бы Эдмонд Дантес, герой известного романа. Ну а дальше бывало одно и то же: мерзкая скука падения нравственного и физического - водка, дым, потасовка с какими-то опухшими незнакомыми гражданами, жуткий сон в непригодном для этого месте, например на трамвайных рельсах, и непонятное, фантастическое пробуждение в собственной постели под надрывные причитания жены: "За что мне все это, Господи, за что?! Ну скажи, наконец, за что?!!" Она всякий раз домогалась ответа у Бога с таким выдающимся упорством, что истерзанного Мая прошибал суеверный ужас; он слезно каялся и обещал "никогда больше не пить, ну, во всяком случае, полгода точно, а уж за месяц можно ручаться головой…" Et cetera, et cetera. Словом, конца этому не было.
Солнце вдруг потекло в комнату, затопило постель. Май зажмурился и опасливо сел. Боли не было, но встать ему не дали. Зоя бухнулась на кровать, придавив ноги родственника, и сумбурно заговорила. Ей мастерски удавалось выразить отвращение к Маю и телодвижениями, и голосом, и интуитивно точным построением фраз. Последнее Май мог оценить как никто другой: он был писатель.
- Не соблаговолите ли вы, Зоя, оставить меня? Я бы хотел одеться, - ввернул Май в монолог свояченицы.
Она не соблаговолила и продолжала говорить, перескакивая с темы на тему: огородная рассада, разврат политиков, чья-то силиконовая грудь, рассада, проституция в Каневе, воровство, рассада…
"Сволочь ты, - без труда расшифровывал Май. - Повезло жениться на молоденькой, на отличнице, золотой медалистке, без пяти минут кандидатке наук по физике. Ты-то сам кто? Суслик обтерханный! И что за профессия у тебя подлая: писа-а-тель! Вон умные-то люди, вроде Льва Толстого, сначала свое хозяйство заводят, дом, огород, а уж потом в писатели лезут - чтобы семья с голоду не подохла, пока папаша дурью мается, стишки всякие пишет. Или вот у нас, в Каневе, есть такой Минейко, тоже писатель. Так он днем курями на базаре торгует, а вечером в газету кроссворды пишет. Все успевает, и семья обеспечена. Ты бы пример взял с этого Минейко или хотя бы со Льва Толстого, тот, говорят, сапоги шил и метелкой возле дома своего навоз конский подметал. Ты-то помрешь не сегодня-завтра, а Галя с Тусей жить останутся в нищете. Алкаш ты, позор всемирного еврейства!.."
- Спасибо скажите, что не наркоман, - пробурчал вслух Май.
- Ты что, бредишь, чучело? - ухмыльнулась Зоя, тяжелые кольца в ее ушах закачались.
- Говорю, алкаш лучше, чем наркоман! - выпалил Май, яростно дернув ногой, придавленной задом свояченицы.
Зоя невольно подскочила, утлая кровать не выдержала встряски и сбросила с себя Мая. Он шлепнулся плашмя на пол и начал подниматься, придерживая ветхие сатиновые трусы в абстрактных подсолнухах. Зоя неудержимо захохотала: уж так нелеп был свояк, уж так гуняв!
- Тебя, Исакич, надо в кипятке сварить!
- Зачем? - спросил Май; он, впрочем, знал, каков будет ответ.
- Чтоб омолодился! - победительно объявила Зоя.
- А вы… вы… - бранчливо начал Май, поддергивая трусы.
- Ну? - зловеще оживилась Зоя. - Ну! Кто я?
- Ископаемое! - тонко выкрикнул Май.
В соседней комнатке спасительно запел мексиканскую песню телевизор. Тяжеловесная Зоя стремительно удалилась, выбросив свояка из памяти на время. Май запер дверь, долбанул ее несколько раз ногой, воображая, что это ненавистный малиновый зад, и нехотя занялся собой. Он всегда был равнодушен к одежде, а уж теперь, когда сидел под арестом, вообще опустился: шорты, зеленая футболка с дырой на плече - вот и все. Май кое-как застелил постель, выглянул на лоджию: свежо, но тепло, ласточки чиркали по чистому небу высоко-высоко, за деревьями, внизу, около детской площадки, цвела белая сирень, и в воздухе было сплошное благорастворение. "Легко, ваше сиятельство", - вспомнил Май из "Войны и мира", улыбнулся, но тотчас привычно погас. Он вернулся в комнату, причесался пятерней, пригладил пальцем вислые усы, глянул искоса на свое отражение в стеклянной дверце книжного шкафа и грустно промямлил:
- Да-а… такое даже кипятком не омолодить.
Отражение вовсе не было безобразно: человек средних лет, среднего роста, субтильного телосложения, с неухоженной курчавой темной шевелюрой, с круглыми кошачьими глазами.
- Ладно. Живы будем, не помрем, - пробурчал он любимую присказку.
Дверь наподдали.
- Иса-а-кич! Звонят тебе из издательства.
К телефону арестованного Мая подпускали крайне редко; причем он не имел права брать в руки трубку, говорить намеками, шептать, рассказывать анекдоты и петь. Случалось, Май похищал у жены телефон, запирался в ванной, включал воду и названивал приятелям, но под надзором свояченицы его не тянуло на подобные подвиги.
- А кто именно звонит? - спросил Май, предчувствуя нехорошее.
- Кто, кто. Конь в пальто! - оригинально сострила Зоя.
- Колидоров, - понял Май и засопел: - Вы, что же, не могли сказать, что меня дома нет?
- Да весь Питер знает, что ты дома взаперти сидишь, - фыркнула Зоя. - Давай к телефону. Раз из издательства звонят, значит, по делу.
Май щелкнул дверной задвижкой, высунул наружу ухо и с фальшивой радостью прокричал в поднесенную трубку:
- Слушаю тебя, Андриан!
- Семен, ты закончил редактировать "Последний грех" Шерстюка? - сумрачно спросил Колидоров.
- Да! - бодро соврал Май.
- Тогда я к тебе сейчас же посылаю курьера за рукописью, - злорадно сказал Колидоров. - Ты ее уже два месяца мурыжишь.
- Андриан, ты должен понять! - страстно вымолвил Май, не представляя, что именно должен понять издатель. - Андриан, мы же старые друзья. Помнишь семинары в Дубултах?
- Ясно, - отрезал Колидоров. - Тогда деньги верни, все пятьдесят долларов, которые я выдал твоей жене Галине авансом из жалости к бедственному положению вашего семейства, попросив взамен только одно - отредактированный роман Шерстюка.
- Деньги?! - вскричал Май, словно наступил на гвоздь босой ногой. - Ах, деньги… Спасибо тебе, Андриан! Помог ты нам в страшный момент. Я тогда завязал в очередной раз… ну, и сам понимаешь, депрессия… сон этого, как его, разума… Ты - друг! Но сейчас у меня денег нет. Жена увезла их в Канев.
Зоя, услышав про деньги, сурово напряглась.
- Требует деньги назад, - жалобно воззвал к свояченице Май.
- Гад! - грянула Зоя, как будто сразила из двустволки сразу обоих: и Колидорова, и ненавистного Мая.
- …чтоб я тебя еще пожалел! - гневно разливался Колидоров. - Деградант! Сейчас же верни деньги!
- Андриан… ну, Андриан… Андрияшечка… - начал канючить Май. - Дай еще неделю сроку… Я сделаю, Андрияшечка. Клянусь!..
- Чем? - перебил Колидоров. - Чем ты можешь поклясться, чтобы я поверил? Ты уже сто раз клялся счастьем семьи. Для тебя нет ничего святого, кроме водки. И прошу не называть меня Андрияшечкой. Нет Андрияшечки - истлел вместе с Советским Союзом!
- Клянусь могилой матери, что верну деньги, если к концу этой недели не сделаю работу, - сдавленно произнес Май.
Он отступил в комнату, показывая жестами Зое, что говорить более не в состоянии - от избытка горестного чувства. Это была правда: воспоминания о матери всегда вызывали слезы. Колидоров замолчал, прикидывая, велика ли цена клятвы Мая, но тут в разговор вмешалась Зоя:
- Товарищ Колидоров! Верь…
- …взойдет она, звезда пленительного счастья? - ядовито перебил издатель и повесил трубку.
Зоя вошла к Маю. Он сидел за столом, роясь в ящиках и бормоча: "Ну где, где, где?" В шевелюре его запуталась нитка, из дыры на футболке торчало худое поцарапанное плечо. Он был похож на мальчика. Это взбесило Зою: она была младше Мая, но найти в ней сходство с девочкой мог только извращенец.
- Хоть бы у тебя, Исакич, ценности какие имелись, чтобы продать, если жрать не черта, - ехидно заметила она.
Май не услышал: он искал роман Шерстюка, вываливая на стол папки, письма, карандаши, сломанную куклу дочки, узкий черный деревянный ящичек… Зоя встрепенулась, увидев необычную вещь.
- Эта фигня - антикварная? Сколько стоит?
- Нисколько, - сказал Май, трагически озирая разбросанные бумаги. - Это предмет религиозного культа, он мне дорог, как память. Один монах из Одессы подарил. Этот ящичек предназначен для хранения мощей.
- Чьих мощей? Твоих, что ли? - развеселилась Зоя. - Твои все сюда влезут, то-о-чно!
Май решил не отвечать, но внезапно увидел нужную папку и радостно поторопил свояченицу:
- А не пошли бы вы, Зоя, к… телевизору!
- А не пошел бы ты сам знаешь куда? - охотно поддержала Зоя.
- Избавьте меня от оскорбительной конкретизации! - перебил Май. - Я должен работать, работать и работать.
- Это не работа, - отрезала Зоя. - Ты бы лучше детективы писал. За них, говорят, больше платят. Умные люди так и делают. Взять хотя бы этого, как его, он еще сочинил, как милиционер-маньяк изжарил младенца в духовке. Называется "Товарищ подполковник". Бесподобная вещь! Я прямо чуть с ума не сошла! А у нас, в Каневе, бывали истории и покруче, только успевай записывать, если у самого мозгов нету выдумать. Представь, Исакич: утопленница родила!
- Сюжет известный, - хмыкнул Май. - Пушкин, "Русалка".
- Не Пушкин, а Христина Маразюк. Через два года, как пьяная утопла, вдруг выходит из воды на пляж, вся зеленая, и…
- …опять пьяная? - оживился Май.
- Не пьяная, а брюхатая. И говорит она людям: "А ну, геть отсюда! Рожаю!" Они потом все самоубились со страху. А она, Маразюк, на бережку, у самой воды, родила.
- Кого?!
- Ребеночка. Сам ладненький такой, зелененький, во рту зуб острый железный, на коготь похож. Маразюк оклемалась и вместе с младенцем обратно в Днепр сиганула. Мне лодочник рассказывал, он в кустах неподалеку хоронился. А через полгода у нас начались несчастные случаи на пляже. И у всех трупов жила на шее была зубом перегрызена. Младенчик-то наш, видать, в силу вошел!
- Зоя, вы живете в мире какого-то неприличного абсурда, - сказал Май сочувственно.
- А ты знаешь, где ты живешь?
- Вы даже не представляете, до какой степени я лишен иллюзий в отношении себя.
- Денег ты лишен, потому что никому твои книжки не нужны, умник! - ухмыльнулась Зоя с жалостливым презрением.
Она зашлепала вон, тряся малиновым задом. Телевизор приветствовал ее грохотом кастаньет. "Твоя правда, мерзавка", - подумал Май и перемахнул с этой мысли на другую, не менее противную - о работе. Он открыл папку, начал ворошить листы и наугад выхватывать фразы. Так Май всегда проверял качество текста и никогда не ошибался, утверждая, что это "как в живописи: талантливые фрагменты могут быть только у талантливых картин". Роман Шерстюка "Последний грех" был сляпан - без особых потуг на оригинальность - из мордобоя, секса и мелодраматических соплей; словом, fast food. Май недоумевал, зачем вообще редактировать такое, ведь пишется оно для тех, кому не важен текст, кто - подобно известному персонажу Гоголя - читает ради самого процесса чтения.
Май быстро и брезгливо исчиркал первые страницы:
…"Лошадей было около пяти"; "Пара оборванцев гурьбой направилась к ней"; "Здесь кроме юноши был мрак"; ""Миссия!" - сказала жена пастуха, плача и нагинаясь…"
На двадцатой странице Май прервался. Он вспомнил, что не умывался и не ел: в ванне было замочено белье, а на кухне Зоя воинственно скребла металлической щеткой сковородку. Ничего не оставалось, как продолжить чтение:
"…восьмигранный кубик"; "Пес прыгнул, рыча и ощетинившись зубами"; "В воздухе прошелестел нефритовый топор"; ""Миссия!" - закричал крестьянин, плача и нагинаясь за мотыгой"…
- Чтоб тебя! - рассвирепел Май.
Впрочем, Шерстюк - как личность - не вызывал у Мая никаких чувств. На самом деле шерстюков была тьма, мужчин и женщин. Все они писали романы, детективы, боевики и фэнтэзи. Вот этого Май не мог им простить! В питательном бульоне общественной жизни шерстюки чувствовали себя привольно и отдавались поискам денег и популярности с нечеловеческой активностью. Шерстюки кропали по две-три книжки в год. Славу великого писателя занятие это принести не могло, но выколотить с его помощью кое-какие деньжата из порядком одичавшей за время эпохальных исторических метаморфоз публики было легко. Шерстюки-женщины преуспевали больше мужчин. Это еще раз доказывает, что в тяжкие исторические времена именно женщина с ее спасительной практичностью являет образец здорового социального конформизма. Самые сообразительные из шерстюков-мужчин верно сориентировались и взяли женские псевдонимы, например: Катя Пухова (Петр Канашкин), Оксана Каратова (Олег Гробоедов).
Издатели привечали шерстюков: они легко шли на самые разные по степени эстетического бесстыдства компромиссы и вовсе не смущались своей всеохватной безграмотности, так как не знали, что такое грамотность. Более всего восхищал в них несокрушимый цинизм; он заставлял издателей без устали экспериментировать, придумывая тактические изыски в издательской политике: не важно, бездарные или нет, главное - броские, наглые в духе времени. Андриан Колидоров весьма гордился серией, для которой Май редактировал роман. Ее рабочее название было "Последние": "Последний из могикан" Ф. Купера, "Последний из Удэге" А. Фадеева, "Последняя жертва" А. Островского, "Последние" М. Горького. К этому видавшему виды, но еще крепкому паровозу Колидоров цеплял один за другим "вагончики", наспех сколоченные шерстюками: "Жофрей, последний узник" (эротический роман о взятии Бастилии, автор Нодар Гоглидзе); "Последняя цапля" (эротико-приключенческий роман о похождениях молодого Мао Цзэдуна, автор Глаша Костромская); "Последыш" (триллер о внебрачном сыне-монстре Лаврентия Берии, автор Иван Рыльке).
Предложение пополнить серию Колидоров сделал и Маю, не видя ничего ужасного в том, что талантливый писатель, "блестящий стилист" - как оригинально аттестовал его некий доперестроечный критик - сварганит что-нибудь для денег, да побыстрее, пока есть спрос. Май отказался. Он искренне полагал, что какое-никакое литературное имя нельзя бесчестить - вовек потом не отмоешься! Колидоров не обиделся: он делал деньги, а это великое занятие не позволяло растрачивать себя на непродуктивные эмоции. В советском прошлом Колидоров был нежным графоманом - он краснел, когда приходилось давать кому-то читать свои опусы. Тщеславия у него отродясь не было, но честолюбия хватало - хотел стать начальником и стал им. Он вообще относился к жизни правильно, без дурацкого эпатажа. Недаром любимым изречением Андриана была истрепанная за века, но не утратившая прямодушного великолепия фраза римского императора Веспасиана: "Деньги не пахнут".
…Май мусолил рукопись второй час. С каждой новой страницей текст изумлял чудовищными откровениями. Складывалось впечатление, что у автора удалили мозг и пустое вместилище рефлексировало непонятным для науки образом, рождая перлы:
…"Он побледнел, кровь ударила ему в лицо"; "Она дошла до вершины своего падения"; "Когда он доберется до туда"; "Лезвие меча со стоном встряло в дереве"; "Вой льва раздражал его головную боль"; ""Миссия!" - закричали странники, плача и нагинаясь…"
Да что это за миссия такая, в конце концов?! - тихо взвыл Май.
Май не мог заставить себя вдумываться в текст; он механически делал бездарную, бесполезную работу, за которую и деньги-то были проедены давным-давно.