…Откуда вообще брались деньги на жизнь? Иногда Май получал символические суммы за переиздания в прозаических сборниках своих старых рассказов. Попытки сотрудничать в газетах проваливались, едва наметившись. Стоило Маю взяться за статью, как газета закрывалась по неведомой причине, а главный редактор бесследно исчезал. Была у Мая одна верная, но жалкая кормушка: дамский ежемесячный журнал "Чары". Для последней его странички Май придумывал забавные гороскопы, писал статейки о хиромантии и физиогномистике, даже толковал сны. Но журнальных денег едва-едва хватало на оплату квартиры. От безвыходности Май часто помогал жене Гале плести из ивовых прутьев корзины и люстры для продажи. Галя давно бросила занятия физикой: институт закрылся из-за привередливости сотрудников, не желавших работать бесплатно. К плетению корзин она пристрастилась с детства. Уже тогда ей нравилось что-то мастерить своими руками - шить, расписывать пасхальные яйца, лепить из пластилина.
Май обучился ремеслу плетения за несколько часов, но так и не смог побороть предубеждения к нему. Что-то ритуально-пугающее было в том, как Галина - статная, чернобровая, строгая - сосредоточенно и ловко переплетала между собой ивовые прутья, а они колебались и вздрагивали, словно живые, отвечая на малейшее движение рук мастерицы. Изделия у Гали получались всегда изящные, аккуратные, не стыдно и в богатый дом купить. Нетерпеливый же Май творил маленькие ущербные корзиночки "для сбора грибов и ягод дитями" - так называли их в художественной артели "Козьменко, Хвощ и Карацюпа". Периодически оттуда наведывался один из совладельцев, Федор Хвощ - бодрый бородатый старец, экстравагантно выглядевший в монашеской рясе и шлеме танкиста времен Отечественной войны. Он забирал плетеные изделия и вручал Галине деньги…
…"История планеты оказалась настолько непонятна, что он был не в силах понять ее…"; "Их окружал хвойный лес, состоящий из елок и сосен…"; ""Миссия!" - обрадовался хлебопашец, плача и нагинаясь при этом…"
- Морду бы тебе набить, хлебопашец хренов. Плача и нагинаясь при этом, - проворчал Май.
Он лег на кровать и безнадежно подумал, что роман всенепременно напечатают, и деньги автору заплатят, а ловкий автор сразу новый роман накропает - долго ли. И пойдет дело, понесется! Бытие конкретного Шерстюка, вынудившее его "взяться за перо", представилось Маю во всем беспросветном убожестве: паршивая зарплата; панельный, уродливый дом с тараканами; в ванне вечно замочено белье; жена украдкой подбирает на улицах пустые пивные бутылки; прыщавый, сопливый ребенок, хнычет…
Май вспомнил, как его дочка, Туся, при виде вкусной еды - в гостях или дома - всегда взволнованно спрашивает: "Это сразу можно кушать или по частям?" Май замычал от стыда: зачем женился и родил ребенка, для которого ничего не может сделать?! Ничего! А пресловутый Шерстюк может. И никого не волнует, что при этом нарушаются некие моральные принципы - ведь в результате ребенок ест досыта. Жутко и противно было думать об этом - до боли в сердце.
Май смотрел сквозь слезы на рукопись, понимая, что вряд ли успеет сделать работу к концу недели: сегодня был четверг, оставался один, завтрашний день. "Всюду виноват, - подумал Май. - Права Зоя. Хоть и мерзавка, а права. Все вокруг что-то делают, копошатся, противостоят жизни, подстраиваются к ней, один я - подонок и чистоплюй". За самобичеванием пришло знакомое, опасное беспокойство. То была прелюдия к роковому поединку между желаньем и запретом. Желанье выпить всегда побеждало. Май испугался и жалобно крикнул:
- Зоя-я!
- Чего? - крякнула свояченица, прекратив скрести сковородку.
- Ничего, - потерянно сказал Май.
- Ты давай, работай, не то плохо будет, - неясно пригрозила Зоя. - А я на улицу пока схожу, проветрюсь. Телефон в тумбочку запру.
Так она и сделала: скоро ушла, спрятав телефон. Май наконец умылся над раковиной, стараясь не смотреть в ванну - там вспучивались из воды серые простыни. Он прошел на кухню, спотыкаясь о валявшиеся повсюду кастрюли, съел склизкую овсянку, запил чаем, жизнерадостно пахнувшим веником, и начал слоняться по квартирке. Болезненное беспокойство уже всерьез терзало его, требовало действий. Май безуспешно и долго искал ключ от входной двери, а потом долго и бесцельно смотрел в глазок на замусоренную лестницу. По возвращении в комнату Май нашел ее еще более тесной и тусклой, чем всегда. Он вышел на лоджию, пробрался между рядами банок в дальний угол и нашарил за пустой цветочной кадкой заветную пачку папирос.
Курить не возбранялось даже в комнате, но Май считал это делом интимным, поэтому обыкновенно искал уединения. Он пристроился кое-как на краю кадки, прижавшись боком к фанерному щиту, и закурил. Раньше, когда за щитом, на другой половине лоджии, вечно восседала в кресле старушка соседка, Май не мог курить вот так запросто: старушка не выносила дыма. Но месяц назад ее увезли в больницу, и лоджия превратилась для Мая в место отдохновения.
Он посучил ногами, устраиваясь удобнее, затянулся, медленно выпустил тончайшую струйку дыма и… увидел себя с жестокой ясностью равнодушного существа - сновавшей в небе ласточки. "Вот человек, - думала ласточка. - Он не нужен даже самому себе, не говоря уж о других. Клянусь надвигающейся грозой, банки с овощами, среди которых он расселся, гораздо привлекательнее - в них есть хоть какой-то смысл".
Начало рассказа о себе самом померещилось Маю. Он вытянул фразу за хвост из словесной кучи-малы, встряхнул, расправил и собрался опробовать на звук, но был неожиданным образом остановлен. Незнакомый голос неторопливо, со вкусом, произнес пока одному только Маю известные слова:
- "Он любил папиросы "Прима", вареники с вишнями и водку в неограниченном количестве".
Май в изумлении поперхнулся дымом, успев сообразить, что, видимо, говорил сам с собою вслух, а некто подслушал и повторил.
- Кто там? - спросил Май, стукнув кулаком по щиту, за которым прятался неизвестный.
Послышались легчайшие шаги, шорох. Некто перегнулся через перила лоджии, заглянув на половину Мая и поразив его золотом ренессансных кудрей. Ничего, кроме сияния, Май не увидел. Незнакомец исчез и попросил смиренно:
- Не будете ли вы столь любезны, подойти к перилам?
Май слез с кадки, обеспокоенно припоминая, что - по словам жены - у соседки в квартире имелись какие-то антикварные вещи, вазы, кажется, или картины… С другой стороны, вор вряд ли начал бы общаться с Маем, да и манера говорить была вызывающе странной для вора. Май выбросил окурок за перила и заглянул на соседскую половину. Незнакомец стоял, скрестив на груди руки, его волосы горели невиданной красоты золотом. Они были длинные, пышные, воздушные и ностальгически напомнили Маю времена хиппи. Лицо он рассмотреть не успел, но безошибочно почувствовал, что оно - тоже необыкновенное.
- Простите, кто вы такой? - спросил Май, щурясь от золотого сияния волос.
Незнакомец приблизился вплотную, словно нарочно давая разглядеть себя.
- Я зашел цветы полить, меня ваша соседка попросила, - сказал он, доверительно улыбнувшись.
"Родственник", - понял Май и задумался, разглядывая его. Он любил новые лица, особенно такие: ясноглазые, не изуродованные блудом и пьянством. Но это лицо удивляло неопределенностью: мужское оно было или женское? Май очнулся, вспомнил реплику незнакомца и торопливо, формально спросил:
- A-а… как здоровье Софьи… Петровны?
- Веры Николаевны, - мягко поправил незнакомец.
- Да, именно. Я так и хотел сказать: Веры Николаевны как здоровье? - бодро подхватил Май. - Когда из больницы выпишется?
- Она умерла, - легко сказал незнакомец.
"Бац!" - подумал Май растерянно. Печали по поводу кончины соседки он, увы, не ощутил, но удивление росло с каждой секундой.
- Когда же это случилось? - пугливо спросил Май, немедленно вспомнив - по ассоциации со смертью соседки - о клятве, данной Колидорову, - клятве могилой матери.
- Вера Николаевна умерла вчера, в семнадцать часов сорок три минуты. Очень о фиалках беспокоилась. Вот я и зашел полить.
Он вновь улыбнулся летучей улыбкой, нырнул куда-то вниз, за щит, вынырнул и показал Маю мокрую красную лейку.
- Да… - неуклюже молвил Май. - Очень было приятно с вами познакомиться, то есть, я хотел сказать: примите глубокие соболезнования… глубочайшие… Ее, Веры Николаевны, светлый образ… ч-черт, что я несу…
- Навсегда останется в наших сердцах! - весело завершил казенную фразу незнакомец.
Затем он сильно размахнулся и швырнул лейку в гущу деревьев. Ласточки, наблюдавшие эту сцену, спикировали вниз и взмыли в небо - поступок незнакомца восхитил их. "Почему я не ухожу?" - подумал Май, закуривая.
- Вы удивитесь, если услышите, что я рад вас видеть, - сообщил незнакомец, обмахиваясь узкой нежной ладонью, как веером. - Вы ведь Май. Семен Май. Писатель.
"Э-э, да ты, хлопец, видно, из прошлого. То-то мне твое лицо будто знакомо, - кисло подумал Май. - Ясно: какой-нибудь бывший начинающий прозаик, беспомощные рассказики, комплексы, плохо скрываемая мания величия. Сейчас, вероятно, презервативами оптом торгуешь и вполне доволен жизнью. Но какое лицо! Ах, какое лицо!.."
Незнакомец шевельнулся, волосы полыхнули всеми оттенками золота. Он легко засмеялся, но вдруг стал грустен и произнес:
- Вам никогда не приходило в голову, что Анна Андреевна в молодости затмила бы любую нынешнюю топ-модель? Это же была настоящая царица Египта: аристократическая худоба, гибкость стана, пламенная изысканность черт.
- К-как… какая Анна Андреевна?! - ошеломленно спросил Май, зацепив ногой стеклянную банку.
- Та самая. Анна Андреевна, в определенном смысле, вообще одна-единственная, - внушительно сказал незнакомец, облокотившись о перила.
"А ты, видать, малость тронутый", - подумал Май и задался риторическим вопросом: почему солнце не уходит за дом, а недвижно висит коконом за спиной незнакомца.
- Вы позволите перелезть к вам? - осведомился тот.
- Нет уж, лучше, как есть, - торопливо упредил Май, чувствуя, как его удивление растет вместе с водочной жаждой.
- Ну, пусть будет так, - снисходительно сказал незнакомец. - Не пугайтесь, я не сумасшедший. Мое отвлеченное замечание об Анне Андреевне имело целью лишь одно: завязать с вами беседу, причем не праздную, но деловую.
- Вы, случаем, не издатель? - неприязненно спросил Май.
- Отнюдь, Семен Исаакович. Но предложение мое касается именно работы с текстом.
- Ах, с текстом! - буркнул Май и зло процитировал Шерстюка: - "Здесь, кроме юноши, был мрак".
- Да, да! - закивал незнакомец, словно зная, что имеет в виду Май. - Ведь вам очень нужны деньги, Семен Исаакович!
- Нечеловеческая проницательность, - хмыкнул Май.
- Будет вам, - мягко укорил незнакомец. - Будет вам. Я предлагаю достойную и не слишком обременительную для вас работу - писать очерки о городах Древнего мира для серии альбомов. Там будут старинные карты, редкие рисунки, воспоминания очевидцев, к примеру Плутарха.
- Ваш Плутарх убыточен для любого издательства, - со скукой прервал Май. - Альбомы - продукция дорогая и стоят соответственно. Кто их купит-то?
- Простите, Семен Исаакович, но это не вашего ума дело. Кому надо, тот и купит, - вежливо и непреклонно воскликнул незнакомец.
- И где же сей сумасшедший издатель?
- В Санкт-Петербурге, - объявил незнакомец и добавил странно, вдохновенно: - В городе святого апостола Петра, которому Господь ключи от Райских врат доверил!
- Ах, у нас, в Санкт-Петербурге! У святого Петра! Ну-ну! Что ж, святой Петр больше никому не может поручить писать очерки? - издевательски спросил Май. - С такими-то возможностями, с такими связями, с ключами от Райских врат - и никого, кроме меня, не нашел?!
- Позвольте не отвечать на ваш вопрос, ибо он дерзок. Скажу больше: он груб и непристоен.
- А я настаиваю на ответе, причем внятном! Меня эти ваши ссылки на апостола раздражают. Обрыдла мне вся эта новомодная безвкусная мистика! Да я сам, если хотите знать, про апостола Петра могу напридумывать такое, что вам и в голову не придет по причине вашего литературного непрофессионализма!
- Мой ответ может убить вас, - тихо, твердо сказал златокудрый.
- Как убить?
- В прямом смысле слова. Сердце может не выдержать. Ведь это непереносимо, Семен Исаакович, вдруг выйти за грань окружающей вас очевидной реальности. За грань-то вы выйдете легко, но вот возвращаться назад, думаю, не захотите. И это ваше право - не возвращаться. Но что будет с вашими родными? Представьте, как бы я казнился, явившись невольной причиной сиротства вашего милого ребенка!
- Представляю, - с трудом улыбнулся Май. - Теперь вы представьте: вышли вы как-то покурить на лоджию, чтобы хоть на несколько минут забыть о своей никчемной, нищей, отвратной жизни. И вдруг появляется некто. Он, оказывается, поливал зачем-то цветы в квартире покойной соседки, а заодно - невообразимо почему - решил предложить вам работу от имени апостола Петра. Вы бы и рады поверить - вам деваться некуда, деньги нужны, много денег. Да уж больно незнакомец смахивает на шизофреника. Анна Андреевна опять же…
- Уверяю, Анна Андреевна в подобной ситуации согласилась бы, - горячо сказал незнакомец. - Вам терять все равно нечего.
- А гонорар-то большой? - вырвалось у Мая.
- Золотых гор не обещаю, но на самое необходимое хватит, а при разумной экономии - даже чуточку сверх того. Ну, там дочке платьице нарядное купить, жене - кольцо обручальное, которое вы ей в свое время подарить не удосужились, денег не было; себе полное собрание сочинений господина Гофмана. Я вас однажды в букинистическом видел, вы у продавца спрашивали…
- Мне компьютер хороший нужен, - мрачно признался Май.
- Зачем? - пожал плечами златокудрый; он явно не мог вспомнить, что означает "компьютер".
- Ладно, я пошел. Приятно было побеседовать, - вдруг обиделся Май, решив, что все происходящее - розыгрыш.
- Постойте! - вскричал незнакомец, протягивая Маю руку. - Постойте! Я вспомнил: компьютер - это такая машина. Надо же… А ведь у вас и без него неплохо получалось. Но может, вы с ним и вправду быстрее свой роман закончите.
- Откуда вы знаете о романе? - воскликнул Май, невольно отшатнувшись. - Этого не знает никто!
- Как никто? Как никто? - всплеснул руками незнакомец. - Да вы же сами о нем рассказывали в интервью этому, как его, журналу "Бомбовоз", номер третий за прошлый год.
Май смутился, нервно ущипнул ус: все точно говорил чудной незнакомец. А тот продолжал бесстрастно-веселым голосом:
- Вижу, вы все вспомнили, Семен Исаакович. Еще бы! Ведь выход "Бомбовоза" с вашим интервью вы отмечали в компании монтировщиков сцены оперного театра, их старшой - Витька Штукер, ваш старинный собутыльник. Вы, Семен Исаакович, конечно, напились, а потом улеглись спать. Благо кровать там же, в темноте закулисья стояла - огромная, с подушками, одеялом. Вы, значит, улеглись…
- М-м-м! - протестующе застонал Май.
- …улеглись под одеяло и тихонько засопели, - невозмутимо продолжил златокудрый. - А кровать-то в антракте на сцену выкатили, для последнего акта оперы Верди "Травиата" - пьяный вусмерть Штукер лично выкатывал. А дальше к вам под одеяло народная артистка Серпентина Крант залезла - Виолетту, умирающую от чахотки, петь. Она и вправду чуть не умерла, правда, от страха, когда в самый патетический момент обнаружила рядом с собой постороннего усатого дяденьку, спящего блаженным сном.
- Вы были тогда в театре?! - умоляюще прервал Май.
- Стану я по вашим театрам ходить, - удрученно ответил незнакомец. - Что я в них не видел? Бутафорию? Парики? Правда, музыка… Но вся ваша музыка - здесь!
Незнакомец коснулся лба узким, фарфорово-прозрачным перстом. Золотые пылинки завихрились над его головой, непонятная легкая печаль окутала странное лицо: не мужское - не женское. Солнце наконец пришло в движение: световой кокон за спиной незнакомца дрогнул, медленно растворяясь в воздухе и щекоча бликами окна, листву и крыши машин далеко внизу. В недрах большого дома, в тишине, что-то мимолетно взвизгнуло, скрипнуло, звякнуло и радиобаритон запел проникновенно-бархатно: "Ты за-бы-ы-л свой дом род-но-о-й…" "Это из "Травиаты"", - тяжело догадался Май, наблюдая, как незнакомец умиротворенно кивает в такт пению. Полдневная жаркая лень вкупе с жаждой водки сковала волю Мая. Он спросил, оцепенело глядя в лицо собеседника - свежее и яркое, как цветок вишни:
- Кто вы такой?
Незнакомец дружески похлопал его по плечу, нырнул за щит, вынырнул с холщовой сумкой и начал рыться в ней, не переставая слушать певца, а в трудных местах арии замирать от восхищения. "Паспорт ищет", - решил Май, закуривая "Приму". Баритон умолк. Незнакомец вздохнул и, наконец, извлек из сумки… книгу. Май остолбенел, выпустив из ноздрей дым. Это была его, единственная, книга, впервые изданная три года назад - эпистолярный роман "Мысли о прогрессе. Из приватной переписки Трофима Денисовича Лысенко и Герберта Джорджа Уэллса".
- Не изволите ли автограф написать вашему давнему поклоннику? - спросил незнакомец, и в голосе его Май услышал неподдельное волнение.
"А паспорт где же?" - подумал Май, но взял протянутую старенькую перьевую ручку, отвинтил колпачок и застыл над раскрытой книгой.
- Вы, Семен Исаакович, удивляетесь тому, что у вас есть поклонники, ну, прямо как… бедный Сервантес! - мягко заметил незнакомец.
- Скажете тоже, - смущенно усмехнулся Май, чувствуя невольную радостную трель в душе от сравнения себя с Сервантесом. - Извините, а кому же автограф? Как вас величать?
- Анаэль мое имя, - отрешенно представился златокудрый.
Май нацарапал дурным пером: "Анаэлю - дружески. Май". Анаэль почтительно поклонился, прижав книгу к груди. Май улыбнулся через силу и спросил разбито:
- Мне теперь надо, вероятно, договор с издателем подписать, с этим вашим так называемым… апостолом Петром?
- Непременно надо подписать! Главное - вы дали принципиальное согласие! Ведь это так?
Май кивнул, вцепился в перила, уставился вниз, на деревья, и пробормотал покаянно:
- Слушайте… Анатоль, кажется?
- Анаэль.
- Ну, простите великодушно, Анаэль! Может, в счет будущего аванса вы одолжите мне пятьдесят долларов? Тут вот какое дело, я одному… ну, в общем, издателю… поклялся могилой своей матери… в общем, объяснять тяжело. Одним словом - долг мне надо вернуть.
- Какие вы, право, страшные клятвы даете, - укоризненно молвил Анаэль. - Но я вам помогу. Деньги у меня есть, только вы уж сами выберите, что вам надо.
Он вновь запустил руку в сумку, вытащил ворох купюр. Май засопел от изумления, когда Анаэль начал быстро, небрежно расправлять их и показывать одну за другой. Кроме знакомых долларов здесь были невиданные денежные знаки с изображением летящего дракона, портретами одноглазой старухи в чепце, ребенка, грызущего серп луны, и старика с цветочным горшком на голове.
- Вы, случаем, не нумизмат? - полюбопытствовал Май, выбирая из вороха денег три двадцатидолларовые купюры; как ни странно, он и мысли не допускал, что деньги фальшивые. - Вот, здесь шестьдесят долларов. А мне нужно пятьдесят. Я лишнего не возьму. Разменять бы.
Анаэль немедленно и горячо запротестовал:
- Такая щепетильность в данном случае неуместна, Семен Исаакович!