- Не пенсию, а когда я в райские кущи переселюсь. Захапать квартиру хочет в тако-о-м доме-е!!
- В райские кущи? - надрывно переспросил Май, тут же вспомнив Анаэля.
Кокошина восприняла реплику, как намек на то, что работникам КГБ в райские кущи путь заказан, и затянула опостылевшую песнь:
- Мне здесь квартиру вообще случайно дали! А теперь и вовсе отобрать могут!
- Ну, чего же вы тогда волнуетесь? Этой вашей, которая ждет, ничего и не достанется, - подхватил Май, утрамбовывая задом кульки.
- А мой сын?! - простонала Кокошина, обняв аквариум. - Я люблю своего сына!
- Как же сына не любить, - заметил Май с чувством. - Было бы даже странно.
- Эта… - Софья Львовна кивнула на стену, - терзает его! Он мог бы и без нее книги писать!
- Кто же спорит? Дело-то нехитрое, - вздохнул Май.
- Ну, знаешь, это тебе не корзинки плести! - оскорбилась писательница и тут же заюлила: - Я вовсе не тебя имела в виду, Семен, и не твою жену! Она, кстати, красавица! Я просто так про корзинки сказала, это была… метафора. Ты ведь не обиделся?
Май не обиделся; он оторопел, поняв, что, оказывается, давно презираем за свою пусть дурацкую, но честную жизнь. В растерянности он уставился на Кокошину желтыми прозрачными глазами, и она с завистью отметила, как молодо он выглядит, несмотря на возраст и всевозможные лишения. Из шкафа вновь выпал шланг, на сей раз вовремя - скрасив глупостью быта неловкость паузы. Кокошина аккуратно водворила его на место, возлегла на подушки и мученически изрекла:
- Я живу…
- …под собою не чуя страны, - усмехнувшись, перебил Май; он решил разозлить Софью Львовну, чтобы она его прогнала наконец.
Но Кокошиной было все равно, что он говорит. Ей важно было говорить самой, вдохновляясь живой реакцией зрителя. И Май услышал сумбурный, дикий рассказ про то, как из костей бедняков после смерти вытачивают какие-то сувениры. Богачи же откупаются от этой участи при жизни. Впрочем, их и хоронят прелестно - на комфортабельных, хорошо охраняемых кладбищах, в дивных несгораемых гробах…
- А ты говоришь: зачем деньги!
- Я уже так не говорю, - скорбно отозвался Май, вспомнив, что слышал ночью от Тита Глодова нечто подобное о мертвецах. - Кто рассказал вам эту гадость? - подозрительно спросил он.
- Мамаша Шмухлярова по телефону. Она знает все. Мимо Шмухлярова сейчас пойдешь, загляни к нему.
- Я не собирался мимо него идти, - уныло воспротивился Май.
Кокошина, не обращая внимания, агрессивно прошептала:
- Скажешь ему: старуха подождать просит, когда Дуплицкий ей заплатит!
- Дуплицкий - сволочь! - обозлился Май, чувствуя, как жалость к прежде могущественной Софье Львовне залепила комом горло. - Сколько вы сил угробили на этого осла! Вы же его грамоте учили!
- "Аплодисменты" с двумя "д" писал! - жадно подхватила Кокошина, упиваясь сочувствием зрителя; это была ее единственная радость в теперешней жизни.
Маю было непереносимо слышать и видеть все это. "Довела-таки, добилась своего!" - подумал он, досадуя на себя за подступающие слезы. Он отвернулся, чтобы скрыть их, но Софья Львовна успела поймать гримасу сострадания и тотчас вдохновилась на новую эскападу. Она с невероятной прытью нагнулась, испугав Мая, - он подумал, что даме плохо. Как бы не так! Софья Львовна пошарила под кушеткой, вытащила театральную сумочку в серебряных блестках, извлекла помаду и щедро намазала поблекшие за время беседы губы, смотрясь в аквариум, как в зеркало. Мая вновь передернуло от ядовито-лилового цвета, и он встал, решив уйти. Пшено посыпалось из прорванного пакета на пол тихой струйкой. Кокошина вдруг помрачнела, но вовсе не из-за испорченного продукта: ей почудилось, что Май, глядя на нее, вспомнил об умершей матери.
Софья Львовна не могла примириться с тем, что и ей придется умереть. Главное, она не понимала, кто именно устроит такую пакость, кто виновен в том, что жизнь у нее будет отнята?! Насколько понятнее была ситуация с квартирой; здесь враг был налицо - по твердому убеждению Кокошиной, квартиру собиралась отнять новая власть. А жизнь - кто? Бог? Черт?.. От этих безысходных мыслей ненависть всякий раз переполняла Кокошину, и она начинала бодриться, словно желая обмануть того, кто отнимает у людей жизни: гляди, мол, как я еще сильна духом, моложава, я еще здесь пригожусь!.. Вот и сейчас Софья Львовна ребячливо спрыгнула с кушетки, чтобы проводить Мая.
Коридорная тропа показалась Маю опаснее, чем раньше: сапог-вешек как будто прибавилось. Но, несмотря на это, Май счастливо преодолел половину пути под водительством резвой Кокошиной. Оставалась последняя преграда - большой рогатый предмет, природу которого Май в пыльной полутьме определить не мог. Вдруг дверь в большую комнату резко открылась, свет щедро потек из нее, и Май обнаружил, что рогатый предмет - всего лишь перевернутый сломанный стул, водруженный на старую этажерку.
- Май, ты, что ли?
На пороге комнаты стоял Толик-Надин Суффло, встрепанный, голый по пояс из-за духоты; в бороде его, похожей на черный детский валенок, застряла большая канцелярская скрепка.
- Ох ты, Господи, - тоскливо вздохнул Май вместо приветствия.
- Мамань, ты что же молчишь, что у нас Май в гостях? - обиженно проверещал Толик и крикнул, не оборачиваясь: - Лидусик, Май пришел!
- Этот Май-чародей, этот Май-баловник! - промямлили из комнаты.
Там, в глубине, за компьютером сидела спиной к двери женщина в зеленом купальнике. Это была Лидочка, тоже Надин Суффло. На секунду она повернулась. Чрезмерно раздутые ноздри были самой яркой деталью лица Лидочки. Из-за них его не покидало выражение какой-то подозрительной крокодильей задумчивости.
- Лидочка, вы простудитесь, - мерзким голосом сказала Кокошина, беря Мая под руку.
Толик схватил его за другую руку:
- Май, оцени начало главы: "Орел не спал всю ночь…"
Лидочка капризно перебила:
- Анатоль, этого сейчас никто не купит, потому что это - настоящая ли-те-ра-ту-ра! Скажи, Май, ведь это - литература!
- В общем… да. Литература это. Она, - выдавил загнанный в угол Май.
Кокошина вмешалась сладко-ненавидящим голосом:
- Думаю, Семен, Лидочка, в сущности, абсолютно права. Она подразумевала следующее: не продается вдохновенье, но можно рукопись продать.
Май вмиг взъярился и, вырвавшись из рук мучителей, воскликнул:
- Тот, кто это написал, имел в виду хорошую рукопись! Хорошую! Прошу это заметить!
Капнула тяжелая холодная пауза.
- Ты вроде бы трезвый, - изумленно нарушил ее Толик.
- Да, я трезвый, - зло подтвердил Май.
- Семен успешно лечится, - угодливо встряла Кокошина.
- А раз так, то почему бы ему не зарабатывать, как все это делают? - мстительно сказал Толик. - У тебя же такая техника, Май! Тебе ничего не стоит пару-тройку забойных детективчиков состряпать. Ты мог бы тексты километрами писать. Ну, что уставился на меня, желтоглазый?
- Это они хочут нам свое презрение выразить, как бульварным писакам, - вставила Лидочка.
Май оцепенел от накатившего страха: вдруг им известно, как он продался какому-то богатому проходимцу за десять тысяч долларов? А если они это знают, то каким же гнусным лицемером, словоблудом он выглядит! И разве имеет он право презирать их теперь, когда - продался?!
- Так как тебе начало главы? - не унимался Толик. - Я хочу разбить на два предложения: "Орел не спал всю ночь" - это одно, а "Все клекотал и клекотал" - второе. А может, не разбивать?
"Они ничего не знают", - понял Май и спросил, успокаиваясь через силу:
- Что за роман вы пишете?
- "Печень", - поведала Лидочка, клацая по клавиатуре компьютера.
- A-а, что-то кулинарное…
- Издеваешься? Это о Прометее, которому орел клевал печень, - оскорбилась Лидочка.
- Ну, я почти что догадался, - галантно сказал Май и полюбопытствовал: - За сколько же у вас купят это произведение?
- На семьсот долларов потянет, - важно ответил Толик.
"И за это вы мучаетесь, увязая в собственной бездарности?" - вскричал про себя Май, осознавая, что он - богач и что никто о позорном сговоре с Титом никогда не узнает. Если же спросят, откуда деньги взялись, можно будет что-нибудь соврать, как Тит советовал: выиграл в лотерею, жена получила наследство или нашла где-нибудь, в Каневе, сокровище… Май ощутил, как срамная радость заклокотала внутри него и стала рваться наружу. "Да! - с болезненным восторгом подумал Май. - Я заработаю эти деньги и поеду… в Неаполь с Тусей и Галькой! А потом во Флоренцию, а там фра Анджелико! И между мной и всем этим маячит какой-то хилый бебрик! Я с ним разделаюсь, я убью его - как было заказано! Кто бы на моем месте не убил? Кто? Нет таких героев и я - как все!"
- Да! - забывшись, воскликнул он. - Хочу и буду, как все!
- Ты совсем пить бросил? - невинно спросил Толик.
Вопрос огорчил Мая: с ним в ошалевшие мысли встрял Анаэль, и радость стала меркнуть. Май начал бороться с наваждением, раздувая в себе подлое чувство превосходства над теми, кто получает всего лишь какие-то жалкие семьсот долларов за роман.
- Ты оглох? - спросил Толик.
- Я?.. Да… то есть… душно у вас, - пробормотал Май, отступая к выходу по разбросанным туфлям и рассыпанному мусору.
Кокошина открыла ему дверь, многозначительно напомнив:
- Так ты зайди к Шмухлярову. Не забудь, что я говорила.
- Да, да, - кивнул Май, дергано улыбаясь. - Что-то про кости мертвецов…
Он вышел, наступив на ореховую скорлупу. Солнечный свет затоплял лестничную площадку. Май прошел сквозь него и тихо замычал от сердечной боли: где теперь Анаэль? Неужели он бросил Мая навсегда? Проклятая пощечина!.. И ведь что интересно: Май в своей жизни никого пальцем не тронул. "Затмение, затмение нашло!" - твердил он, сбегая по лестнице. От отчаяния Май уверовал на миг, что Анаэль слышит его и, оказавшись на улице, выкрикнул с мольбой: "Затмение! Затмение!.."
- Семе-ен! - окликнули его.
Но то был не летучий голос Анаэля - Кокошина лукаво морщилась из-за цветочных горшков. Не успел Май пошевелиться, как она метнула в него увесистой книгой, понукающе крикнув:
- Отдай Шмухлярову! Это - его!
Май поднял с тротуара "Словарь синонимов", а Кокошина шутливо погрозила пальчиком и канула в глубь комнаты. Май понял, что облапошен, и поплелся, куда его принудили - к бывшему другу.
Кирилл Шмухляров считался человеком известным. Никто, впрочем, не смог бы определить, чем именно он был известен: то ли критическими статьями, то ли сценариями… Надо отметить, что во всех этих ипостасях Шмухляров чувствовал себя органично: бойко, гладко, часто даже остроумно писал свои опусы. Когда-то Шмухляров и Май учились вместе на филологическом факультете университета, одновременно занялись писательством и вступили в секцию молодых прозаиков, попав под жилистое крыло Софьи Львовны. Два друга даже пробовали писать вместе, как Ильф и Петров, но неудачно: Май был слишком ленив, а Шмухляров непоседлив. Это - вкупе с жаждой удовольствий - толкало Шмухлярова на поиски денежных средств. Май участвовал в поисках скорее из любви к самому процессу, чем к результату.
Ах, как весело они жили! Как путешествовали каждое лето в Одессу и проворачивали немыслимые авантюры, охотясь за невеликим заработком в санаториях и домах отдыха великолепного города! Май любил вспоминать то время до мельчайших деталей - до цвета самопальных джинсов друга и бухающих звуков санаторного квартета: аккордеон, медные тарелки, электрогитара и труба. В санатории (кажется, ветеранов труда) друзья провели лето, устроившись - каким-то невероятным образом - работать сотрудниками "Кульсектора". Днем они валялись на пляже, плавали за волнорез, пили вино, вкушали виноград и абрикосы, а вечером отрабатывали эту сладкую халяву.
Шмухляров вел кружок бальных танцев для пенсионерок, Май обучал искусству чеканки пенсионеров. Но о бальных танцах и чеканке друзья имели самое приблизительное представление. Пришлось до всего доходить своим умом, приступив к практическим занятиям. Благо ветераны, разморенные дневной жарой, были доверчивы. Май восторженно наблюдал, как его дерзкий друг выделывает жутковатые па, шаркая ветхими сандалиями по полу и начальственно покрикивая на бедных старушек: "Мазурка, медам! Айн, цвай, драй!.. Крепче ногу держать, кому сказал!" И они подчинялись, бедные.
Насладившись мазуркой, Май отправлялся в "комнату активного отдыха" и обучал азам чеканки пятерых суровых ветеранов. Как и Остап Бендер, Май совершенно не умел рисовать, а чеканка его вообще раздражала. Но выход из положения был найден: Май предстал перед ветеранами великим теоретиком чеканки! Он много и витиевато рассказывал о поющей линии рисунка, о нетленности металла, о поэтичности выщерблин и зазубрин на нем. И чем более нетрезв был Май, тем наглее. Но ветераны, словно в ступоре, внимали молча, обуреваемые нездоровой страстью к чеканке. Глаза их горели, молотки в руках подрагивали. Когда страсть ветеранов переходила в стадию исступления, Май водружал на стол старый чугунный утюг и командовал: "Вперед, мои неофиты-чеканшики!" Ветераны со стоном бросались изображать уродливый предмет на металлических пластинах, скрежеща и лязгая чеканами. А Май курил "Приму" и грозно подхлестывал: "Крепче руку держать, кому сказал!" Его крики были слышны даже на танцплощадке, где измочаленные мазуркой старухи тщетно бились над требованием Шмухлярова "держать крепче ногу".
Одесские каникулы - это было безбрежное счастье. И чем дальше отлетало то время, тем острее Май понимал его простую прелесть: прогулки по Приморскому бульвару, поездки на трамвае номер пять, походы на привоз и хулиганские забавы, вполне невинные по нынешним временам - напиться водки и заночевать на Соборной площади, у подножия памятника Воронцову; проникнуть в Оперный театр и появиться - в уличных шортах - на сцене, в опере "Кармен", приветствуя криками "Ура!" тореадора Эскамильо. Последний подвиг закончился триумфальным бегством от милиционеров и разъяренного Эскамильо. Спаслись друзья на шестнадцатой станции Фонтана, в мужском монастыре.
Здесь они разговорились с молодым быстроглазым монахом. Ярый антиклерикал Шмухляров принялся убеждать его в бессмысленности пострига. Май молчал; он побаивался церкви и думал, что православный монах должен почему-то не любить его, иудея. Впрочем, иудейской религии Май тоже не знал. "Ну что, отче, днями все молитвы читаешь и поклоны бьешь вместо активного служения Отечеству на ниве, положим, сталелитейной промышленности? - глумился Шмухляров, потирая ухо, ободранное ногтями тореадора Эскамильо. - Всуе акафисты твои, отче!" "Ухо-то не трите, еще больше заболит", - весело ответствовал монах.
Ударил колокол. Монах заспешил в трапезную, но внезапно взглянул на Мая и остановился. Май смущенно улыбнулся. Монах достал из холщовой заплечной сумы узкий деревянный ящичек, молча вручил Маю, поклонился друзьям и скрылся. К чему был этот дар и почему монах выбрал именно Мая, осталось тайной. За годы после той встречи Май прочитал Библию не один раз, но так и не сумел превозмочь робость перед церковью - напротив, она укрепилась. Шмухляров этого чувства не понимал и называл Библию сборником еврейских анекдотов. Он был циничен всегда - до перелома в своей жизни и после него.
Перелом случился по небрежности Шмухлярова. Он хлестал языком где ни попадя, ошарашивая похабными историями - про то, например, как склонил к соитию депутата Верховного Совета СССР, комбайнера Ангелину Бродюк. Шмухляров уморительно зло изображал не только совращенную селянку, но и товарища Андропова, который читал вслух ее "жалистное" письмо в КГБ и выносил развратнику приговор: "Расстрелять". В иные времена все бы расстрелом и закончилось: а нечего депутатов чернить, не говоря уж о верховной власти! Теперь же Шмухляров был всего лишь вызван в КГБ, очевидно, для выяснения подробностей соития с депутатом. И хотя никакой Ангелины Бродюк не существовало вовсе, Шмухлярова продержали в КГБ почти сутки. Что там было, никто не знал, но жизнь Шмухлярова переломилась - он сник, постепенно перестал ходить на собрания молодых прозаиков и отдалился от друга Мая. Прозаики гадали, почему друзья расстались, и народился мерзкий слух, будто Май - доносчик. Только два человека не знали об этом, Шмухляров и Май. Кто донес на Шмухлярова, было известно во всех деталях только Софье Львовне Кокошиной.
Остается лишь догадываться, что думала она, наблюдая, как молодые прозаики выражают негодование "предателю" Маю в излюбленных традициях интеллигенции: не подают руку при встрече и не садятся рядом. Через стул - пожалуйста, а рядом - увольте-с! Май не замечал демонстрации общественного презрения - он обдумывал какой-то новый рассказ. Когда же подлый слух резко, будто по приказу, пресекся, молодые прозаики вновь полюбили Мая. В недавнем своем поведении они ничуть не раскаивались: разве Май не мог взаправду оказаться доносчиком? Подумаешь, с виду безобидный! Мало у нас, что ли, было доносчиков - очаровашек и милашек? Начнешь вспоминать, со счету собьешься…
Шмухляров незаметно исчез из Петербурга. Говорили о нем разное: то в тюрьме сидит, то на японке женился… Мадам Шмухлярова лишь разжигала любопытство знакомых стойким молчанием о сыне. Но недолго длилось и это время. Подоспели события великой важности: прогромыхала перестройка, беспощадно расшатав мир - мир, построенный грубо, помпезно, непрочно. Напоследок он постоял немного, устрашающе зияя щелями, и рухнул. На развалинах, из руин и обломков скоро начала воздвигаться малопонятная конструкция, оценить которую в полной мере возможно будет, когда настанет срок - рухнет ведь и она. В неуютном здании нового мира люди обживались отчаянно: приспосабливались - ловчили, бились, продирались. Все, о чем знали из книг, явилось в реальности: безработица, голод, мор. Забавным пустячком представлялись бывшие писательские страдания, а сам легендарный Союз писателей, казалось, навеки исчез под руинами государства. Бесприютные литераторы разбрелись, разбежались кто куда и начали познавать свободу, о которой так долго мечтали, пели под гитару и говорили на своих советских кухнях.
Май был в то время холост, официально работал дворником и жил в служебном помещении, на улице Желябова, во дворе. В Киеве у Мая осталась мать, бесповоротно сходившая с ума от страха перед нищетой. Был у нее еще один страх, казавшейся недавно смехотворным, а теперь реальнейшим из реальных - страх перед концом света. Отменить конец света Май не мог, но сражаться с нищетой посчитал долгом. Редкие публикации рассказов всегда приносили мало денег, поэтому Май в прошлой жизни служил редактором в скромном техническом журнале. Теперь журнала не стало, а рассказы Мая оказались не нужны: в них не было ни стрельбы, ни порнографии, ни мармеладной любви. Пришлось Маю работать где придется - шить мешки, репетиторствовать, шинковать капусту в ресторане, даже сочинять колдовские заговоры для дремучей сибирской знахарки Степаниды, приехавшей в Петербург добывать себе на пропитание. Занесло его на два дня и в художественное училище, вести мастер-класс по… искусству чеканки! Помог одесский опыт и менторские покрикивания на студиозусов: "Крепче руку держать!" Так жил Май, изумляясь ситуациям, себе и… предчувствию своего писательского счастья.