Изломанная уродливая реальность необъяснимым образом помогала писать книгу. Май писал ее с монотонным упрямством, как больной пьет лекарство, без которого ему конец. Книга спасла Мая, но не мать. Она умерла в день, когда некий издатель согласился прочитать рукопись. После похорон Маю было безразлично - напечатают книгу или нет. Главное он сделал: нашел точные слова и связал их между собой так, что текст начал дышать и зажил своей, таинственной жизнью. Герберт Джордж Уэллс вел переписку с Трофимом Лысенко. Оба радели о прогрессе человечества и объясняли, что это за зверь такой, на примерах, наиболее понятных друг другу, - Уэллс писал в основном о сельском хозяйстве, а наш орел, Трофим Денисович, о научной фантастике. Книгу напечатали! Тираж был крохотный, обложка гаденькая, глянцевая, но автору первой своей книги не до капризов, поверьте. Жаль, не повезло ей родиться в перестроечное время, чтобы сделать Мая знаменитым и богатым. Ну да ладно! Май книгу читать не смог; он равнодушно пролистал ее, напился и заснул на постели матери, пожелав себе не просыпаться. Но он проснулся и начал жить, привыкая к одиночеству. Длилось оно недолго.
Однажды в книжном магазине на Литейном проспекте к нему подошла молодая скромная женщина и, смущаясь, попросила автограф. Возможно, она была единственной, кто прочитал книгу, и Май вдруг обрадовался вниманию застенчивой Гали. Шмухляров бы наверняка съязвил: "Старичок, автограф это еще не повод для женитьбы". Но Маю поклонница понравилась: красивая, с характерным петербургским выговором - без вульгарно открытых гласных "а", "о"; с пристойной речью - без ненавистных "супер", "класс", "как бы", "я в шоке". Его всегда трогала культурная речь, особенно у женщин.
Галя была рада выйти замуж за писателя, но Май не мог безропотно принять ее жертву и всячески умалял себя - нищий; немолодой; неприспособленный… Но это были причины несущественные в сравнении с главной, о которой вслух не говорилось. Всю петербургскую жизнь Май скитался по чужим углам, а Гале в наследство от родителей досталась квартирка в Купчино. Женившись, Май улучшил бы свой быт. Такое невольное приспособленчество смущало Мая, и он обличал себя перед Галей еще пуще: невезучий, тупой до того, что не умеет заполнять квартирные счета, пьющий, неряха… Галя стойко вынесла все самобичевания Мая, и они поженились.
Голод, безработица, мор вокруг не утихали, но к ним притерпелись, как в средние века к эпидемиям чумы. Май каждый день записывал, что видел и слышал. В тетрадочке его хранилось ценное собрание наблюдений. Он скрупулезно перечислял, что продают на барахолках и около станций метро. Ужасали старики, предлагавшие однообразный набор предметов: старые книги; фотографию Хемингуэя, популярную у интеллигенции лет тридцать назад; плоскогубцы; смеситель; вязаные носки; лакированные женские туфли, новые - хозяйка, видно, всю жизнь берегла для особого случая. И вот он пришел, этот случай - бал нищеты! Май записывал, как знаменитый профессор-хирург приносит из больничной столовой свои три котлеты голодным внукам. Записывались и уличные крики, чаще всего женские - остервенелые, отчаянные. "Только десяток яиц могу купить! Больше ни-чего-о!" - выла у дверей универсама дама интеллигентного вида. Ее утешали, будто она получила похоронку. "Хлеба! Хлеба!" - голосила в булочной сумасшедшая старуха с клюкой.
Была в тетрадочке и московская запись. В начале 90-х годов Май, приехав к матери в Киев, решил подзаработать - по знакомству взялся сопровождать в Москву грузовик с медом и салом; обещали заплатить за рейс медом же и салом. В Москве Май позвонил приятелю-журналисту, тот пригласил на писательскую презентацию, иначе "суаре демократов". Одичавший от своей жизни Май обрадовался, он ведь как-никак тоже был пишущий человек. Презентовали книгу писателя с перекошенным лицом "Жизнь не для жизни".
Из выступлений гостей Май понял, что автор с художественным блеском описал кошмарную действительность в нашем разодранном отечестве. "Тоже мне, великое открытие", - проворчал Май и начал рассматривать толпу: бывших невозвращенцев; профессиональных ниспровергателей власти; вдов политических деятелей; писателей… Они ели умопомрачительные закуски, пили дорогие вина. Время от времени кто-нибудь невнятно славословил перекошенного лауреата. Все стихли, когда в зал внесли блюда с осетрами. Не до речей стало: гости облепили осетров. Май выпил водки и спросил официанта в алом фраке: "А лебедей скоро подадут?" - "Не понималь, - промямлил алый фрак. - Я есть из Пари". Такое вот суаре: жизнь для жизни! Опомнился Май у дверей киевской квартиры со шматом сала и банкой меда в рюкзаке.
Позднее московский эпизод показался веселым бликом на замурзанной реальности, где ели виртуально, глядя в телевизор на кулинарные передачи; где часто не знали, на что купить мыло, зубную пасту, пару носков; где книги стали недоступны так же, как посуда, мебель, нормальная одежда; где всерьез хотелось написать письмо президенту с предложением ввести эвтаназию и разрешить ее не только больным, но и всем желающим здоровым. Мысль об эвтаназии пришла в голову безработному физику, с которым Май вместе мыл окна на вилле пивного магната. В пользу эвтаназии физик приводил уважительные аргументы: экономия лекарств, экономия продуктов питания… Он показывал Маю графики, таблицы цифр - "потому что все оттенки смысла умное число передает". Своими умозаключениями физик решил поделиться с властью и посетил Думу в Москве, но там ему отказали в самой гнусной, ханжеской форме: "Наша церковь эвтаназию не одобрит". "Можно подумать, эти профессиональные холуи, подлецы и безбожники когда-нибудь интересовались мнением церкви!" - кричал физик, протирая окно из венецианского стекла…
Но вот среди всех бедствий и безобразия Май однажды узнал, что Союз писателей, оказывается, жив. Восстал на пепелище старого Союза! Не было у него прежнего влияния, авторитета и денег, но зато он стал демократически открытым для всех. И невесть откуда явился Шмухляров - загадочно разбогатевший, властный - и возглавил… секцию молодых прозаиков! Немедленно ее заполонили успевшие заматереть, бывшие молодые прозаики и новые, "шерстюки", писавшие сообразно непритязательным вкусам своей публики: "Здесь кроме юноши был мрак".
Шмухляров вспомнил о старом друге и предложил вступить в Союз, обещая синекуру - должность в "своем аппарате" и зарплату. Май вежливо отказался. Ему было неловко играть в писательские игры после всего, что он узнал о настоящей жизни. "Какая честь, коли нечего есть!" - поддел друга Шмухляров. "Это девиз проституток, - ответил Май и спросил: - Скажи, зачем ты возглавил организацию, которая тебя когда-то предала и чуть не погубила?" - "Мне отмщение, аз воздам", - ухмыльнулся Шмухляров. Они расстались и встречались с тех пор редко, случайно.
Май опомнился, сидя на детских качелях в скверике, во дворе дома Шмухлярова на Тверской улице, близ Таврического сада. Двор был пуст. Май помнил, что из квартиры Шмухлярова, за крышами и густыми тополями, видны золотые купола Смольного собора, божественного создания Франческо Бартоломео Растрелли. Май внезапно обмяк, окунувшись в склизкий страх: он вспомнил Ханну - ее опаловые глаза, тяжкую косу и плещущий бесстрастный голос. "Неужели взаправду ведьма?!" - охнул про себя Май и тотчас получил ехидный ответ от Мая-второго: "Трезвость для некоторых род болезни. Заметь, пьяному тебе ни ведьмы, ни ангелы не мерещились. Срочно полечись, дружок!" Май был согласен с тайным спутником - надо было "срочно попить"! Тут в сквере появился какой-то орясина, плюхнулся на скамью и лихо вскрыл банку пива. Мая вмиг сдуло с качелей - он бежал от убийственной пивной вони и остановился только у квартиры Шмухлярова. Пригладив волосы, Май позвонил. Замок пискнул, дверь бесшумно открылась.
На пороге встала золотая фигура - маман Шмухлярова в парчовом халате. Пристрастье к блестящим тканям, перьям и ослепительной бижутерии она приобрела в оперетте: некогда маман пела и танцевала, сопровождая выход главных героев, Сильвы или мистера Икса. Май сделал вид, что сражен восхитительной дамой - ахнул, замахал рукой и фальшиво взвыл:
- Вы ли это, Руфина Глебовна?
- Нет, тень отца Гамлета, - ворчливо отозвалась маман и пустилась откровенничать, как будто не прошло пятнадцати лет со дня их последней встречи: - Я думала, это приперлась скандалить бывшая теща Кирилла, Дудукина! Врет, сволочь, что он у них мясорубку украл!
Руфина мелко приседала от чувств, похлопывая себя по бедрам, и это делало ее похожей на суетливую курицу, золотую курицу! Из-за спины Руфины молча выплыл Шмухляров. Он энергично вытирал голову полотенцем. Бывшие соратники замерли, увидев друг друга. Неприятную паузу заполняло кудахтанье маман:
- Мясорубка! Я говорю: а золотые коронки мой сын у вас не спер? Да я каждый день Богу молюсь, что спас Кирюшу от этих вампиров! Вот как я молюсь: с-с-спа-си-и-бо Те-бе, ве-ли-кий Гос-с-поди-и!..
Она широко, воинственно перекрестилась, глядя в потолок, и медленно поклонилась, стараясь не сгибать ног, - так маман обычно совмещала небесное и земное: общение с Богом и упражнения для суставов. Май и Шмухляров напряженно смотрели в глаза друг другу, пока согбенная маман бормотала молитву.
- Привет, - нехотя произнес Шмухляров.
- Привет, - нехотя отозвался Май.
Шмухляров стянул с головы полотенце; влажные волосы встали хохлом на макушке, близорукие глаза смотрели растерянно. Маю стало жаль его и - заодно - себя: оттого, что никогда больше они не будут вместе пить водку ночью у памятника Воронцову… Руфина наконец распрямилась, пыхтя, но по-прежнему не сгибая ног. Май сунул ей "Словарь синонимов" и буркнул:
- Вот. Кокошина прислала. Еще просила передать, что деньги сейчас отдать не может.
- А она никогда не может, - зло кудахтнула маман. - Безбожный она человек! Из поколения ревностных комсомольцев!
Май, не сдержавшись, спросил:
- А вы разве не были в комсомоле?
- Никогда! - гордо заявила Руфина, теребя кисти халата. - Мне угрожали репрессиями, но я не вступила!
Май деликатно промолчал, подумав, что по лицу Руфины Глебовны понятно: она не только состояла в комсомоле, но даже исправно собирала взносы. Шмухляров своевременно выступил вперед и дружески, искренне произнес:
- Семен, ты не поверишь, я о тебе сегодня думал.
- Я о тебе тоже, - признался Май, улыбнувшись.
Оба они в этот миг подумали друг о друге одно и то же: "все-таки не совсем он конченый человек".
- Господа хорошие, вам не надоело беседовать на пороге? - по-хозяйски спросил Шмухляров. - Семен, заходи в дом.
Растерянность Шмухлярова улетучилась; он был деловит, собран, весел. Он просчитал все варианты встречи с бывшим другом и выбрал для себя наиболее целесообразный. Маю ничего не оставалось, как повиноваться: не из слабоволия, а из любопытства.
- Я на кухню, - кудахтнула Руфина. - Ты с нами пообедаешь, Семен?
- Благодарствую. Я ненадолго. Да и сыт я.
Шмухляров усмехнулся и пояснил матери:
- Семен исповедует древний принцип - не есть в доме врага своего.
- А если оцень кусать хоцется? - кокетливо просюсюкала маман, ничего не поняв.
- Ему - не хочется, - уверил Шмухляров.
Май виновато развел руками: да, мол, не хочется. Маман тяжело потрусила на кухню. Шмухляров спросил, распахивая дверь в свой кабинет:
- А выпить тоже не хочется? За встречу?
- Уволь, - резко сказал Май. - Не пью.
- Ай, удивил! И давно? Час уже прошел?
- Вы переезжаете, что ли? - спросил Май, чтобы прекратить разговор о выпивке. - Какие-то у вас повсюду ящики, коробки…
- Мебель новую не всю распаковали. Я ремонт сделал. Жилплощадь расширил за счет соседней квартиры. Я ее купил, стену сломал и теперь у нас четыре комнаты, две ванные, две кухни и два балкона.
- Зачем? - отрешенно спросил Май, глядя в распахнутое окно, на жгучие купола Смольного собора.
- Знаешь, ты единственный, кто задает такой идиотский вопрос, - сказал Шмухляров, злорадно усмехнувшись. - Не обессудь, ответ будет тоже идиотский: в большой квартире удобнее жить.
- Ну, ничего не поделаешь, - бессвязно ответил Май, озираясь в кабинете.
Все тут было сдвинуто, перемешано: новые книжные полки пустовали, книги стопками громоздились по углам, на столе валялись старые картонные папки докомпьютерного периода. Пахло лаком. На полу, как льдины в океане, были разбросаны газеты. Шмухляров перебрался по ним на диван, залез с ногами, устроился по-турецки. Май выбрался на балкон. Здесь бесстыдно нежились на табуретах подушки в голубых исподних наперниках. Май вернулся в комнату, пристроился на стуле, рядом с горкой книг. Вдруг он радостно фыркнул и взял одну, верхнюю. Это был толстый альбом "Флоренция", изданный в 70-е годы, когда Май учился в университете. Он быстро пролистал альбом, как некогда в магазине на Невском. Среди фресок, зданий, скульптур, костюмов, масок, садов, монастырей промелькнули родные лица Савонаролы, братьев Медичи, Макиавелли… Май захлопнул альбом с приятным чувством, что помолодел на тридцать лет - тогда он в первый и последний раз держал в руках редкое издание.
Шмухляров остро глядел на друга юности. Май, смущенный этим, в отместку уставился на Шмухлярова. Природа не озаботилась проработкой деталей, создавая его: ноги были коротки, голова крупнее, чем надо, шея почти отсутствовала. Зато у Шмухлярова было одно волшебное свойство: он всегда улыбался. Без улыбки его лицо начинало болеть. Особенно оно болело по утрам, по-еле сна, во время которого Шмухляров, натурально, улыбаться не мог. По утрам, в ванной, ему приходилось упражняться: разминать, растягивать мышцы лица, улыбаясь самому себе.
- Ты молодец, - уважительно признал Май, погладив лежащий на коленях альбом. - Купил его все-таки. А я, дурак, так и не собрался тогда… Он ведь рублей двадцать стоил? Целое состояние. Стипендия-то была сорок рублей. Катастрофически не хватало на книги.
- Ну, еще бы! Пить надо было меньше, - вызывающе заметил Шмухляров.
- Пили мы в общем-то вместе, - добродушно напомнил Май.
- Ты хочешь сказать, что, несмотря на это, я был прагматичный прижимистый ловкач, а ты, естественно, небожитель?
- Небожитель, mon cher ami, это флорентийский монах-доминиканец, фра Анджелико, - строго сказал Май и, положив книгу на место, встал: - Мне надо идти.
- Что так скоро? - удивился Шмухляров, и уголки губ его вздернулись. - Давай хоть ради приличия поболтаем. Ну, как твоя дочка? Уже в школу ходит?
Май засопел от удовольствия, сел и с трогательной гордостью поведал:
- Ей только пять лет. Но уже читает, и память хорошая, цепкая. Недавно вдруг рванула наизусть: "Все говорят: нет правды на земле, но правды нет и выше…"
- …"Для меня так это ясно, как простая гамма…", - подхватил Шмухляров и неожиданно заключил: - Видать, совсем твое семейство до ручки дошло. Впало от нищеты и недоедания в извращение самого вредного толка: поощряете несмышленого ребенка учить "Моцарта и Сальери"! А все для того, чтобы хоть чем-то было хвастать, чем-то гордиться! Надеюсь, ты уже объяснил ей, что ее отец - Моцарт? Не сомневаюсь, ты это сделал!
- Ты меня оскорбить хочешь, что ли? - беззащитно спросил Май.
- Все ты понял! Не придуривайся! - презрительно воскликнул Шмухляров. - Те, кто не могут своему ребенку купить дорогой компьютер, кто не в состоянии свозить свое чадо на море, одеть красиво, накормить досыта и не овсянкой, а вку-усными вкусностями, - в общем, такие люди, как ты, Семен, заглушают свои нищенские комплексы тем, что детей натаскивают на чтение стихов. Мол, пусть мы бедные, но зато духо-о-вные-е! Моцарты мы, окруженные сворой тявкающих Сальери!
"А вдруг он правду говорит?" - подумал Май и начал неумело, жалко оправдываться:
- Но я ведь работаю! Я зарабатываю, что могу! Я же редактирую! Ну, не умею я на рынке колбасой торговать! Что же делать теперь? Не воровать же идти!..
Шмухляров живо спустил ноги на пол, откинулся на спинку дивана и с вызовом отбарабанил:
- Если бы мой ребенок голодал, я бы без всяких интеллигентских штучек встал за прилавок торговать колбасой.
Май хотел ответить грубо, вроде "роди сначала своих детей" или "не твое собачье дело", но вспомнил, что у него есть козырь покрупнее.
- Между прочим… - злорадно проронил Май, готовясь сказать главное: "Я заключил договор на десять тысяч долларов".
Но Шмухляров резво перебил его:
- Знаю, знаю! Ты хочешь сказать, что ты - художник слова и человек чести. Рыцарь! Так сказать, шевалье. А я тебе на это повторю, как всегда: какая честь, коли нечего есть!
Он выкатил глаза, надул щеки и с гнусным пукающим звуком выдохнул.
- Это… девиз проституток… - проговорил Май и неудержимо захохотал.
- Что, самому смешно?
Май закивал, судорожно взмахивая руками - его безобразно веселила мысль о том, что бывший друг даже не подозревает, как он богат, и что девиз проституток теперь - и его девиз! Шмухляров гукающе засмеялся, глядя на Мая. Из кухни явилась маман - разделить веселье и сразу же, не спрашивая, над чем смеются, зашлась частым кудахтающим смехом. Май и Шмухляров затихли: маман полыхала золотом, в прическе торчал испанский гребень; к животу маман прижимала голубую кастрюлю. Май и Шмухляров переглянулись и захохотали по новой, испугав маман. Она ушла, и они разом умолкли. Так друзья, бывало, молчали в юности после веселья, молчали долго и счастливо.
Они переглянулись и вновь подумали друг о друге: "Может, он не совсем конченый человек". Май вздохнул и осторожно спросил, пощипывая ус:
- Скажи, Кирюха, если бы ты вдруг увидел существо… сверхъестественное, про которое всегда думал, что это - миф, сказка, что бы ты стал делать?
Шмухляров взглянул испытующе и поинтересовался:
- Ты когда бросил пить?
- Да не пью я! - раздражился Май. - Ты мне ответь: что бы ты сделал, если бы встретил сверхъестественное существо?
- Я бы немедленно попросил у него денег, - твердо сказал Шмухляров. - Денег и жить как можно более долго и в полнейшем здравии - желательно в наиблагополучнейшей стране, в Швейцарии или в княжестве Лихтенштейн. И чтобы деньги никогда не кончались! Вот, Семен, какой я пошлый низкий тип. С твоей точки зрения - моральный урод.
Шмухляров замолк, растянув губы в улыбку-ниточку.
- Ну а что бы ты стал делать? - спросил он после язвительной паузы.
Маю вопрос не понравился: что, если Шмухляров знает откуда-то про договор с Титом? И почему бы ему не знать - ведь всюду бывает, со всеми знаком. В смятении Май молчал, уставившись на газету под ногами - на фото собаки в балетной пачке.
- Молчишь? - хмыкнул Шмухляров. - Да я про тебя и так все знаю.
- Что?! - дико взглянул на него Май. - Что ты знаешь?
- А то, что ты у существа сверхъестественного стал бы выяснять про устройство мироздания, про Бога. Тебя бы больше всего волновал Бог, а не беспросветность собственной жизни, не нищета со всеми ее атрибутами - стоптанными ботинками, очередями старух за дешевыми просроченными продуктами, убожеством развлечений…
"Он не знает про Тита!" - понял Май и заговорил, по-детски радуясь, что не разоблачен:
- Разве существование того, что мы считаем мифом - предположим, ангелов и демонов, - разве это не делает смешным, ничтожным все эти житейские дрязги: желание денег, славы, удовольствий? Разве нет?
- Ты про это роман пишешь, что ли?
- Ну, допустим. А что?
- Да ничего, - сказал Шмухляров, пожав плечами. - Ты говори, говори. Выговорись.