8
Васька действительно давно и часто приглашал Макарова выступить у них, как он говорил – в учреждении, но Александр Сергеевич всякий раз отнекивался и отказывался. Читать стихи в тюрьме бандитам представлялось занятием бессмысленным, да и не таким уж безопасным, однако теперь Александр Сергеевич никого не боялся и бодро вышагивал по глухому тюремному двору, с интересом поглядывая на зарешеченные окна высокого кирпичного здания, ощущая при этом поясницей присутствие сильного и надежного друга.
Васька был счастлив – сбылась его мечта, и теперь он семенил то слева, то справа, то отставая, то забегая вперед, указывая рукой то в одну сторону, то в другую и без конца что-то рассказывая и объясняя.
– Слушай, – перебил его Макаров доброжелательно и мягко, – у тебя деньги еще есть?
– Нет, – уверенно ответил Васька и еще более уверенно прибавил: – Но если надо – найду.
– Надо.
– Сегодня же и найду.
– Где?
– Здесь.
– В тюрьме?
– А где же еще? Они сегодня соберут, а я потом отдам.
Макаров удивленно посмотрел на Ваську. Тот был невозмутим и безмятежен. Макаров усмехнулся. Васька пожал плечами:
– Коллектив – великое дело, Сергеич.
В кабинете начальника тюрьмы было просторно, пусто и сильно пахло краской.
– К вашему приходу готовились, – признался начальник, протягивая для пожатия крупную ладонь. – Майор Головлев. Можете звать меня Михаил Евграфович, так по документам. – Начальник тюрьмы был настроен на поэтический лад. – А вас я буду называть – товарищ поэт, можно?
– Спасибо, что не гражданин, – с улыбкой согласился Макаров.
Майор громко рассмеялся, оценив, даже несколько переоценив шутку.
– Нет, товарищ поэт, у нас вам делать нечего! То есть я хочу сказать, вот так, как сегодня, сколько угодно, а на длительный срок – лучше не надо. – И, приблизив свое лицо к лицу Макарова, прибавил негромко и доверительно: – Тюрьма есть тюрьма… Слушай, Василь Иваныч, – обратился он тут же к Ваське, который сидел на стуле и от избытка хорошего настроения легкомысленно болтал ногой, – зашел я вчера в нашу библиотеку, хотел взять книгу товарища поэта, чтобы к встрече подготовиться, а книги-то и нет.
– Как нет?! – Васька даже вскочил со стула. – Я лично купил двадцать экземпляров и принес в библиотеку.
– Формат у книги был небольшой? – задал неожиданный вопрос майор.
– Небольшой… – Васька показал руками, какой примерно был формат у книги.
– Значит, на самокрутки изорвали, – уверенно подытожил майор.
Васька, похоже, и сам это понял и теперь вышагивал в бешенстве широченными шагами от стены до стены.
Макаров наблюдал за сценой с удовольствием, ему почему-то совсем не было жалко своих книг, а наоборот, нравилась эта история.
– Слушай, Василь Иваныч, – задумчиво заговорил майор, – я там в библиотеке книжку одну видел… Цветаева Марина. Тоже, между прочим, стихи там. Она случаем не родственница твоя?
Васька остановился и осторожно и виновато взглянул на Макарова. Тот ободряюще улыбнулся и подмигнул.
Васька перевел взгляд на начальника.
– Дальняя, – сказал он грустно. – Очень дальняя.
В результате долгих и утомительных переговоров Александру Сергеевичу удалось отказаться от "праздничного обеда в общей столовой" и от "экскурсии по вверенному учреждению", поставив первым пунктом программы "учебную стрельбу в тире".
Дорога в тир шла тюремными коридорами. Головлев быстро вышагивал впереди, Макаров за ним, сцепив на пояснице руки, чтобы Васька ненароком не увидел слегка выпирающий из-под свитера "Макаров". Однако Васька ничего не замечал, он был мрачнее тучи и время от времени бурчал что-то себе под нос. Со стороны могло показаться, что двое надзирателей вели заключенного. Видимо, так и подумал человек, которого действительно конвоировали двое надзирателей. Этим человеком был Савелий Тимофеевич Фунтов, известнейший в нашем городе финансист, промышленник и меценат. Словно на загородной прогулке – в дорогом спортивном костюме и кроссовках, даже здесь, в тюрьме, он был красив и вальяжен.
– Александр Сергеевич! – воскликнул он обрадованно. – И вы здесь! Значит, будем вместе вечера коротать. Стихи почитаем. Заходите, Александр Сергеевич, я в двести сорок втором!
Фунтова довольно грубо толкнули в спину, и он, нисколько не обидевшись, продолжил путь туда, куда его вели.
– Узнали? – спросил Макарова Головлев. – И он вас узнал.
– За что его? – спросил Макаров, оглядываясь и продолжая шествие.
– Хранение и ношение, – равнодушно ответил на ходу Головлев. – У него в машине пистолетик обнаружили итальянский, беретту, ну и… Видимо, поленился в тот день заявление в милицию написать.
– Какое заявление? – насторожился Макаров.
– Ну как… – Головлев остановился, чтобы объяснить получше. – Те, у кого имеется незаконное оружие, прежде чем куда-то с ним пойти, пишут заявление в милицию: "Я, такой-то, такой-то, нашел на улице пистолет такой-то марки, номер такой-то, несу его сдавать в правоохранительные органы. Число. Подпись". А он, видно, поленился – пистолет нашли, а заявления не было…
– И что… ему теперь будет? – тихо спросил Макаров.
– По статье срок от трех до пяти. – Головлев вновь двинулся вперед. – Пять ему, конечно, не дадут, учитывая хорошие характеристики с места работы, но три – точно.
– Три?! Три года?! – Макаров обернулся на ходу и посмотрел на Ваську.
Васька мрачно кивнул.
Тир располагался в длинном сыром подвале, где у входа была устроена деревянная стойка для стрельбы с упора, стояла на треноге труба монокуляра, а на противоположном конце торчало подсвеченное фанерное туловище человека в натуральную величину.
Макаров прищурил глаз, вглядываясь в цель, которую ему предстояло поразить, и поинтересовался:
– Какое здесь расстояние?
– Штатное, – загадочно ответил майор и протянул Макарову пистолет, не похожий на "Макарова". Он был больше, грубее, тяжелее.
– Кто это? – тихо спросил Макаров, не отводя от него взгляда.
– "Стечкин". Магазин – двадцать патронов. Бьет одиночными очередями. Самый лучший наш пистолет.
– Даже лучше "Макарова"? – не поверил Александр Сергеевич.
– А что "Макаров"? Барахло ваш "Макаров", – ответил майор равнодушно. – Его наши ребята в Афганистане знаете как называли? "Только застрелиться".
– "Только застрелиться"? – растерянно повторил Макаров.
– Ага, "только застрелиться". Правильно я говорю, Василь Иваныч?
Майор был весел, а Васька по-прежнему хмур.
– Не бывает плохого оружия, бывают плохие стрелки, – ответил Васька и еще больше нахмурился.
– Не в духе, – шепнул Головлев и предложил Макарову: – Ну, стреляйте!
– Может, вы сначала? – спросил Макаров и, протянув руку за спину, дотронулся до "Макарова".
Майор с сожалением развел руками:
– При подчиненных не имею права. Могу потерять авторитет.
– А ты? – Макаров посмотрел на Ваську с надеждой, но тот решительно помотал головой.
– А он, товарищ поэт, это занятие не любит, – ответил за Ваську Головлев. – Он у меня за это даже взыскание получил. Стреляйте, товарищ поэт. И помните, пуля, что слово: вылетела – не поймаешь.
Макаров взял пистолет, вытянул руку и стал целиться в незнакомого фанерного человека.
Головлев отошел на пару шагов, с живым интересом глядя на живого поэта с пистолетом в руках. Васька наклонился к монокуляру, терпеливо дожидаясь выстрела. Крепко зажмурив один глаз и широко открыв другой и от этого скривившись, словно от зубной боли, Макаров медленно нажал на спусковой крючок. Громыхнул выстрел, короткое дребезжащее эхо заметалось между стенами подвала.
Васька посмотрел в монокуляр и помотал отрицательно головой.
Майор понимающе пожал плечами.
Макарова это задело, теперь он целился долго и тщательно и, стараясь не дышать, выстрелил.
– Мимо, – спокойно объявил Васька.
– Странно, – удивился Макаров и посмотрел на пистолет с сомнением. – Может быть, он неисправен?
– Думаете, кривое дуло? – сострил майор и, переведя на корпусе пистолета рычажок, предложил: – А вы очередью его, очередью!
Макаров взял пистолет обеими руками, направил его в сторону мишени, зажмурился и резко и решительно надавил на спусковой крючок.
Вырываясь из рук, "Стечкин" выдал огненную очередь.
Васька вновь мотнул головой, и Макаров, не поверив, оттолкнул его от монокуляра и увидел фанерного человека совсем близко. В самом деле – он промахнулся и в третий раз.
– Смотри туда, – сказал Васька и взял пистолет из рук Макарова.
Александр Сергеевич снова приник к монокуляру.
Васька выстрелил через равные короткие промежутки шесть раз подряд, и Макаров потрясенно наблюдал, как в фанерной голове мишени возникают отверстия, обозначая глаза, нос и улыбающийся рот.
– Видали?! Видали, что делает?! – восхищенно закричал Головлев.
Васька хмурился. Он вложил пистолет в ладонь Макарова, шепотом объяснил, как надо целиться и стрелять, и Макаров выстрелил.
– Попал! Попал, товарищ поэт! – обрадовался майор.
Во лбу человечка появилась пробитая Макаровым дырка.
Зал тюремного клуба был полон, и, глядя на людей в серых робах, тесно стоящих у стен и в проходах, Александр Сергеевич с волнением в душе подумал, что поэзия еще нужна не одним только поэтам. Он сидел на сцене за покрытым кумачом столом, за которым слева от него представительствовал пожилой благообразный зек, видимо из бывших проворовавшихся хозяйственников, а справа нетерпеливо ерзал на стуле майор Головлев.
Васька тоже был на сцене, но ему не сиделось, и он ходил взад-вперед, вздыхая и хмурясь.
На столе стоял графин с водой, но стакана почему-то не было. Головлев вытащил из графина пробку и постучал стеклом по стеклу. Шум в зале стих. Майор встал и заговорил громко, торжественно и радостно:
– Сегодня у нас поэтический вечер… – взглянул в зарешеченное окно и прибавил для точности: – Хотя на воле день… У нас в гостях крупнейший поэт нашего города – Александр Сергеевич Макаров!
Майор захлопал, и вместе с ним громко и охотно захлопали зеки. Макаров смущенно поднялся и коротко поклонился. Головлев поднял руку и объявил:
– Вступительное слово предоставляется прапорщику Цветаеву Василию Ивановичу!
Васька стремительно вышел на авансцену, выбросил вперед руку и, указывая пальцем в зал, крикнул:
– Вы – козлы!
В зале стало тихо. Макаров съежился – он не любил скандалов, особенно в незнакомых местах. Головлев загадочно молчал.
– За козла ответишь! – гнусаво прокричал из зала какой-то прыщавый юнец, но тут же ему выдал крепкую и звонкую затрещину сидящий рядом седой медведеподобный зек, наверняка рецидивист. Он тяжело поднялся и обратился к Ваське, глядя на него удивленно и настороженно:
– Обижаешь, Иваныч…
– На обиженных воду возят! – закричал в ответ Васька. – Уперли книжечки-то?! Скурили?
Рецидивист потупился и пробасил виновато:
– Так мы сперва читали…
– Читали… – передразнил Васька. – Если б читали, не скурили бы! А вы знаете, как Сергеич те стихи писал! Недосыпал, мучился, голодал. Его не печатали, над ним смеялись, избивали даже, а он – писал! Не за деньги, как вы думаете, не ради славы, а потому что – поэт он… Ему дано писать, и он пишет, а нам дано его стихи читать! Это закон, понимаете! И если мы его нарушать станем, а из поэзии самокрутки крутить, нам всем… кранты наступят! Это как… небо с землей местами поменять, а потом ходить и удивляться, что это на меня сверху камни падают?
Зал принял сравнение и понимающе загудел. Васька отступил к своему стулу и сказал, успокаиваясь:
– Не знаю, согласится ли он читать вам свои стихи. Я б не стал…
Васька сел, и тут же из зала кто-то нервно и покаянно выкрикнул:
– Это Соловей, сука, книжки упер. Сказал – списанные… Мы ж не знали.
В зале зашумели, заспорили о чем-то между собой.
– Тихо! – кричал Головлев и стучал пробкой по графину, но его не слышали.
И тогда решительно поднялся Александр Сергеевич. Шум почти сразу стих. Макаров уверенно вышел на авансцену, чувствуя в душе подъем, какого не чувствовал давно, ощущая собственную силу и власть над залом. Он не знал, с чего начнет, но это было не страшно. Он в задумчивости кашлянул в кулак, почесал затылок, слегка подтянул на поясе брюки и вдруг ощутил, "Макаров" выскальзывает из-под пояса и проваливается в штанину. Александр Сергеевич цапнул себя рукой за ягодицу, но не успел поймать беглеца, а только сумел приостановить его убийственный ход, согнув в колене ногу. Замерев в такой странной птичьей позе, Александр Сергеевич смотрел в зал и видел перед собой черную, неотвратимо надвигающуюся стену.
Зеки молчали, думая, видимо, что все поэты начинают так читать свои стихи. Головлев покосился на Ваську. Васька встревожился. А "Макаров" тем временем обошел преграду сбоку и пополз по икре вниз – к щиколотке, к краю штанины. Макаров понял, что должен упасть и умереть мгновенно, сейчас, здесь, однако оставался жить и даже продолжал стоять.
И вдруг завыли сирены, залаяли где-то собаки, в зал ворвался офицер с автоматом, вскочил на сцену и что-то сказал на ухо торопливо поднявшемуся Головлеву. Он сказал это шепотом, но почему-то все услышали.
– Соловьев сбежал, – пронеслось по залу неожиданное известие.
Солдаты с автоматами стали спешно выводить из зала зеков. О Макарове забыли все, даже Васька. Через минуту Александр Сергеевич остался на сцене один перед совершенно пустым залом. "Макаров" вышмыгнул из его штанины и улегся рядом с ботинком, озорно поблескивая вороненой гранью.
– Шутить изволите? – прошептал Макаров, глядя на него со страхом и почтением.
9
Макаров стоял в своем кабинете у окна и смотрел вниз, во двор, где прогуливалась Наташа, покачивая одной рукой коляску со спящим Осей, а в другой держа развернутый толстый литературный журнал. Останавливаясь и переворачивая очередную страницу, Наташа всякий раз поднимала голову и смотрела на окно кабинета в надежде увидеть в нем мужа. Вот и теперь. Макаров вздохнул. Разглядев его за стеклом, Наташа улыбнулась так, будто не видела Сашу очень давно, и замахала журналом. Макаров в ответ улыбнулся и помахал свободной левой рукой. В правой, опущенной, он держал "Макарова".
Наташа могла стоять так, улыбаясь и размахивая рукой, очень долго. Зная это, Александр Сергеевич отошел от окна и обвел внимательным взглядом книжные полки, плотно уставленные поэтическими томиками. Он ждал, когда жена уйдет гулять с ребенком, ждал этой минуты, чтобы побыть наедине со своими книгами и найти ту, единственную, которая понравится или, точнее, подойдет "Макарову". Взгляд Макарова почти сразу остановился на одном томе – самом большом и толстом. Это был Пушкин, весь Пушкин в одном томе, не считая писем, изданный еще тогда, когда издавали хотя и редко, но хорошо и надолго.
Держа в одной руке Пушкина, а в другой "Макарова", Макаров перешел в кухню, где уже все было готово к операции: на столе лежала раскрытая опасная бритва, которой брился Александр Сергеевич, не признавая всяких там "шиков" и электрических машинок, и стоял старый медный таз. Макаров положил между ними Пушкина, раскрыл его примерно на середине и наткнулся на иллюстрацию: дуэль Онегина и Ленского. Макаров улыбнулся ностальгически-грустно и перевел взгляд на текст поэмы.
Друзья мои, вам жаль поэта:
Во цвете радостных надежд,
Их не свершив еще для света,
Чуть из младенческих одежд,
Увял! Где жаркое волненье,
Где благородное стремленье
И чувств и мыслей молодых,
Высоких, нежных, удалых?
Где бурные любви желанья,
И жажда знаний и труда,
И страх порока и стыда,
И вы, заветные мечтанья,
Вы, призрак жизни неземной,
Вы, сны поэзии святой!
Только начав читать главку, Александр Сергеевич вспомнил ее и прочитал по памяти, с закрытыми глазами. Когда-то он знал "Онегина" наизусть почти целиком… Макаров открыл глаза. Времени на воспоминания не было, следовало срочно приступить к операции. Он положил пистолет на страницу, обвел его карандашом, отложил в сторону, взял бритву и стал вырезать в книжной плоти ложе для пистолета, выгребая ненужную бумагу и бросая ее в таз.
Операция длилась две-три минуты, не больше. Александр Сергеевич уложил "Макарова" в нишу и закрыл книгу. Кто бы мог подумать, что там лежит пистолет, – никто! Пушкин и Пушкин. Эта идея пришла Макарову в голову ночью, он даже подпрыгнул на кровати, да так сильно, что Наташа проснулась и стала допытываться встревоженно: что случилось? Пришлось срочно придумывать дурной сон.
Но сейчас Александр Сергеевич был один и мог дать волю чувствам. Выхватив "Макарова" из книги и потрясая им в воздухе, он восторженно воскликнул:
– Ай да Макаров, ай да сукин сын!
Теперь требовалось замести следы. Александр Сергеевич положил пистолет на стол, поднес спичку и кинул ее в ворох лежащей в тазу бумаги.
Совсем не вовремя зазвонил телефон. Макаров не стал бы к нему подходить, но звонок был междугородний. Это могла быть Анна, она давно не звонила, и Макаров с Наташей уже начали волноваться. Чуть не наступив на путающуюся под ногами Сафо, Макаров подбежал к аппарату, снял трубку и услышал родной взволнованный голос:
– Папка, ты?
– Анна, ну наконец-то! – обрадовался Макаров.
– Папка, не волнуйся, я скоро приеду и все расскажу! А теперь слушай.
Макаров понял, что сейчас Анна станет читать чьи-то стихи, она давно наравне с Наташей участвовала в семейной игре "Угадай поэта!".
– Анна, постой! – крикнул он, глядя, как опасно высоко поднялось пламя в тазу, но дочь не слышала, а счастливо забубнила на другом конце провода:
Ночью черниговской с гор араратских,
шерсткой ушей доставая до неба,
чад упасая от милостынь братских,
скачут лошадки Бориса и Глеба.Плачет Господь с высоты осиянной.
Церкви горят золоченой известкой,
Меч навострил Святополк Окаянный,
Дышат убивцы за каждой березкой.
Макаров рассеянно смотрел на убывающие языки пламени, на поднимающиеся выше огня крупные хлопья бумажного пепла и внимательно слушал чужие прекрасные строки.
Еле касаясь камений Синая,
темного бора, воздушного хлеба,
беглою рысью кормильцев спасая,
скачут лошадки Бориса и Глеба.
Пепел плавно опускался на стол и падал на пол.
Путают путь им лукавые черти.
Даль просыпается в россыпях солнца.
Бог не повинен ни в жизни, ни в смерти,
мук не приявший вовек не спасется.
Неожиданно Сафо дико взвыла, подпрыгнула и пулей вылетела из кухни, а на полу лежал "Макаров", который, выходит, свалился сверху на кошачий хребет. Трубка выпала из рук Макарова и повисла на шнуре. Макаров присел на корточки, взял пистолет в руки и чуть не выронил – его стальное тело сильно нагрелось от близости огня.
Александр Сергеевич выпрямился и удивленно посмотрел на стол, на то место, где лежал "Макаров", – рядом с тазом, но далеко от края стола.
– Да, не любишь ты Сафо, – задумчиво проговорил Макаров, глядя на "Макарова". – Впрочем, она тебя тоже не любит.