– Я… – начал было Свириденко, но Мамин и его оборвал:
– И вы тоже молчите, товарищ командир башни! Вы что, считали, сколько у нас бойцов, а у них самолетов? Что?! А вот я считал! Пока от Иркутска добирался. Эшелоны и эшелоны! Танки и пушки! Танки и пушки! Пехота! Конница! Подошла сила! Заманили фашиста, теперь бить будем!
Ермаков толкал машину и все косил глазом, силясь понять – о чем речь.
– Стыдно, стыдно, товарищи! – продолжал возмущаться Мамин. – От кого от кого, а от вас не ожидал! – Он отвлекся от дороги, потому грузовик въехал в глубокую ложбину и встал.
Курсант, улыбаясь, деловито и оптимистично выскочил из кабины.
– А ну-ка! И раз-два – взяли! Еще взяли! – Он толкал машину вместе со всеми, однако ничего не выходило. И тогда Мамин, не теряя командирского и природного своего оптимизма, крикнул: – Шабаш, так перетаскаем!
До застрявшего в воде танка оставалась, может, сотня метров. Мамин обтер ладонью потное лицо, открыл задний борт, легко вскочил в кузов. Здесь стояли рядком деревянные защитного цвета снарядные ящики. Мамин сорвал пломбу, открыл один и посмотрел любовно внутрь.
– Сколько же я вас искал, – почти пропел он. – С ног сбился, а вы тут, рядом лежите… Ну кто, принимай! – Курсант-командир с трудом вытащил из ящика снаряд, похожий на длинное ошкуренное бревно.
Ермаков первый подставил плечо, подхватил снаряд и быстро понес.
– А если уронишь, что будет? – спросил Непомнящий.
– Ты сперва урони, тогда узнаешь, – хмыкнул Свириденко, подставляя плечо под очередной снаряд.
– Бетонобой, миленький. – Мамин провел пальцем по различительным полоскам на головке снаряда.
– Глядите! – крикнул вдруг Лето.
Все дернулись. Непомнящий посмотрел в небо. Свириденко – на запад. Мамин – на танк.
А Лето указывал в спину уже порядком удалившегося Ермакова. Верно, пятидесятивосьмикилограммовый снаряд был сейчас для него непосильной ношей. Но он продолжал идти к танку, пьяно, смешно и страшно, высоко поднимая колени.
– Сто-ой! – крикнул Мамин и, спрыгнув с кузова, побежал.
Но Ермаков уже не шел, он стоял, с трудом удерживаясь на ногах, снаряд разворачивал его, тянул к земле. И все же Ермаков справился с ним поставил на землю торчмя и, сделав два шага назад, упал тяжело на спину, раскинув руки.
Все бежали к нему. Ермаков повернулся на бок, посмотрел на бегущих, сел и попытался подняться. Но тут же, обхватив голову руками, закачался из стороны в сторону, замычал монотонно и жутковато.
– Ермаков! – позвал Мамин, тряся контуженого за плечо. – Ермаков!
Ермаков поднял голову, посмотрел виновато.
Из ушей его тянулись струйки густой черной крови.
– Темно сделалось, – объяснил он. – И в голове как загудит… – Он попытался подняться.
– Да лежи! Лежите, Ермаков! – с силой надавил на его плечо Мамин. – Сами перетаскаем. – Он присел к стоящему снаряду, ловко уложил его на плечо, крякнул, поднимаясь, и мелкими быстрыми шажками побежал к своему танку.
– Все! Нету больше! – крикнул сверху в открытый люк Свириденко, взлохмаченный, мокрый от пота.
В танке были Мамин и Лето. Они укладывали снаряды в специальные ниши.
Мамин глянул на механика весело, подмигнул:
– Ну, теперь держитесь, фашисты, правда, товарищ танкист?
Лето не ответил, тяжело, запаленно дыша. Мамин перебрался в заднюю часть башни, поманил механика, показал на дощатый ящик, в котором лежали плотно пригнанные толовые шашки и моток бикфордова шнура.
– Знаете, что это такое? – спросил Мамин.
– Не, – мотнул головой Лето.
– Самовзрыватель, – объяснил Мамин. – Танк наш секретный и врагу не должен достаться ни при каких обстоятельствах! Понятно?
Лето кивнул, с видимым страхом глядя на самовзрыватель.
Ермаков по-прежнему сидел на берегу, обхватив голову руками и покачиваясь из стороны в сторону в такт своей раскачивающей изнутри боли, чтобы умилостивить ее хоть немного, успокоить.
Мамин выбрался на броню и торопливо стал счищать грязь с алой звезды на башне.
– Чего, земляки, застряли? – услышал он незнакомый голос с того, западного берега.
Мамин, удивленный, повернулся.
На берегу стояли двое наших солдатиков. Оба низкорослые и неказистые, в гимнастерках без ремней и знаков отличия, оба раненые. У одного была перебинтована голова и рука, правая, у второго – только рука, тоже правая.
Мамин выпрямился, худой, грязный, в длинных, прилипших к телу трусах.
– А вы откуда? Кто такие?.. Как зовут?
– Зовут зовуткой, – отозвался первый и добавил удивленно, глядя на торчащие из воды обломанные опоры: – А здеся вроде мост был…
– Был, да сплыл. – Мамин запрыгал на одной ноге и затряс головой, выливая из уха воду.
– Чего, разбомбили? Немец разбомбил? – спросил первый.
– Сами взорвали, – ответил Мамин. – Откуда вы?
– Мы из окруженья вышли, – объяснил второй, поддерживая забинтованную руку. – Три дня идем… Поесть у вас ничего не будет?
– Мы у вас попросить хотели, – пошутил Мамин. – Ну и как там? – Он глянул за их спины, на запад.
– Да как-как? Плохо, вот как, – ответил первый. – Прет немец, нет ему преграды. Самолетами душит, танками давит. Связи нет, командиров нет, патронов нет. Одна "ура".
– Доуракались, – снизу, из воды, сказал согласно Свириденко. Он направлялся к своему, восточному берегу.
– В армию взяли, а ботинков не дали. – Первый показал на свои босые ноги.
– Все, – сказал второй.
– Что – все? – спросил Мамин, выпрямившись и уперев руки в бока.
Второй стушевался и, указав на сидящего на противоположном берегу Ермакова, спросил:
– Чего, раненый?
– Контуженый, – ответил недовольно Мамин.
– Понятно… – Второй помолчал. – А вы чего, немца ждете?
Мамин удивленно посмотрел на окруженца:
– А он что, близко уже?
Тот пожал плечами:
– А где ему пожелается, там он и будет. Он, может, вон уже где. – Окруженец показал здоровой рукой на восток. – Десант выбросит, и всё… Вы б, земляки, не сидели здеся. Вройте железяку свою и айда с нами… Немец, он шутить не станет… Поймает, звезду на пузе вырежет, и готово…
– Звезду? – удивленно спросил Мамин.
– У них каски… Пуля их наша не берет, отлетает… А наши каски как решето дырявит, – убежденно сообщил другой окруженец.
– Ладно, идите куда шли! – бросил Мамин недовольно, поглядывая на свой слушающий ненужное экипаж.
– Дело хозяйское… – обиделся первый окруженец, и они, не сговариваясь, пошли вдоль берега дальше.
– Эй! – крикнул Мамин. – Да вы здесь переходите! Здесь мелко!..
– Не, – почему-то не согласились окруженцы, – мы дальше пойдем…
И они пошли дальше.
Экипаж молча смотрел им вслед. Мамин оторвал от них взгляд и обратился к Ермакову, забыв о его временной глухоте:
– Вы с нами, Ермаков, в город пойдете, или мы доктора там поспрашиваем да сюда приведем?
Ермаков внимательно смотрел на курсанта, пытаясь понять, о чем тот его спросил, и, кажется, понял.
– Не, – заговорил он. – Немцы "ура" не кричат… Гогочут, как гуси: га-га-га, га-га-га! И автоматы свои, небольшие такие, в живот так вот упрут и сыпят. Патроны у них без счету, это правда, а "ура" они не кричат…
Мамин вернулся на берег, вытащил карту и на свободном месте изнанки ее торопливо написал свой вопрос. Ермаков прочел, улыбнулся, кривя от боли губы.
– Не, я здесь останусь, я с ним хочу разобраться. – Он указал на танк, потом посмотрел туда, куда ушли окруженцы, прибавил спокойно и уверенно: – А это самострелы… Я их перевидел теперь. Правую руку стреляют. Али мокрую тряпку намотают, али через толстую доску… Чтобы ожога не было. Самострелы… А потом рану мочой травят…
Мамин запоздало вскинулся на контуженого:
– Что же вы сразу не сказали! – и перевел тоскливый взгляд на ермаковский пулемет. Приказать контуженому отдать ему оружие Мамин не мог, потому что Ермаков не был формально членом экипажа, а попросить не решался, так как мог последовать отказ, и тогда его командирский авторитет конечно же упал бы в глазах подчиненных.
– Тебя как зовут-то? – спросил Ермаков, когда они остались вдвоем с механиком-водителем.
– Лето Василий…
– Как?
– Васька, – поправился Лето.
– Ванька? Иван? – Контуженый пытался прочесть по губам.
Лето улыбнулся, жалея Ермакова, посмотрел вокруг, поднял тонкую древесную щепку и написал на земле неровными печатными буквами: "ВАСЯ".
– Василий… – кивнул Ермаков. – А меня Жоркой звать. Я не люблю это – товарищ, я люблю, Вась, по-простому… Тарусский я… Жорка… – И, не выпуская пулемета из рук, Ермаков пошел в воду – к танку. Войдя по пояс, он присел, оставив над водой только голову, и, озабоченно глядя на механика, объяснил: – Мне в воде, Васек, лучше…
Шли молча и по-злому быстро. Выгоревшая от солнца на верхушках холмов трава жестко шершавилась под ногами, серые будылья репьев тихо шуршали, стукаясь колючими головками о голенища сапог Мамина, о плотное полотно обмоток Свириденко, цеплялись за широкие сырые и пыльные штанины Непомнящего.
Город дрожал, полупрозрачный, нереальный в летнем полуденном мареве.
– Как мираж, – громко сказал Непомнящий, прижимая ладонью ко лбу пятак.
Курсант-командир и рыжий не услышали или сделали вид, что не услышали.
Они шагали как заведенные.
Гражданский растерянно улыбнулся. Он сравнил вслух город с миражом для того, чтобы они согласились с очевидным – с тем, что город похож на мираж, и так, быть может, завязался бы нормальный, человеческий разговор и нарушилось это тягостное, противное молчание.
Однако те двое продолжали молчать.
Непомнящий остановился, глядя на город.
– Как мираж, – тихо повторил он уже самому себе.
Город приближался, но, приближаясь, не исчезал, как мираж, а все больше обретал плоть, обрастая деталями и подробностями серой и убогой окраины маленького провинциального городка.
Они подошли к крайнему дому, низкому и узкому, беленному известью и крытому старым серым толем. Через невысокую ветхую ограду свешивались ветки с частыми шариками зеленых незрелых яблок.
На дощатой двери дома висел замок.
– Эй, есть тут кто?! – крикнул Мамин. – Хозяева! Хо-зя-е-ва! – Прислушался. Никто не отвечал. И вокруг было тихо. – Ушли, значит, – объяснил Мамин и, наклонив ветку, содрал с нее вместе с листьями с десяток яблок – в свою подставленную фуражку. – Угощайтесь, – предложил он башнеру.
– Не, – отказался тот. – Зелень…
– Кушайте, – Мамин протянул фуражку Непомнящему.
Тот взял в ладонь несколько штук, поблагодарил.
– Пронесет, – хмуро пошутил Свириденко.
II
Мне очень хотелось назвать этот город. Потому хотя бы, что там я родился и помимо идущей из детства привязанности испытываю к нему чувство понятной каждому благодарности. Но, начав собирать для этой истории материал, я узнал, что не один, а чуть ли не десятки наших тяжелых танков застревали при отступлении в сорок первом: падали с виадуков, проваливались на мостах, вязли в болотах. Об одном таком случае даже Гудериан написал в своих мемуарах, они переведены, их можно прочесть… А назвав свой город, я невольно подчеркнул бы его исключительность. Но этого-то как раз не было и нет. Обычный провинциальный городок. Можно даже сказать – так себе городишко.
Город, если не считать его окраинных Нахаловок, был крохотен. И был он пуст и нем. Лишь на горбатой булыжной мостовой гоношились и гудели сизари.
– Пожрать бы, – сказал рыжий Свириденко. – Я на току когда работал, мы столько этих голубей поели…
– Вас в детстве как-нибудь звали? – неожиданно спросил его Непомнящий. – Ну прозвище у вас, Свириденко, было?
Рыжий насторожился.
– А тебе-то что? – спросил он.
– Ничего, – смутился учитель.
Мамин молчал. Он шел чуть впереди – командир.
– Парит… Гроза, наверное, будет… – Непомнящий сказал это, полуобернувшись в сторону рыжего, ощущая его изначальную и неутихающую неприязнь и как бы извиняясь за свой вопрос.
Мамин оглянулся, посмотрел на учителя снисходительно и насмешливо и как-то театрально, сверху вниз оглядел себя.
– Кажется, на нас ничего такого мучного или сахарного нет, не растаем, – пошутил он чужой, но, похоже, любимой шуткой, подумал и прибавил: – А меня, между прочим, в колхозе наркоминделом звали, Молотовым…
– Почему? – спросил Непомнящий, улыбнувшись.
– Выступать любил, – объяснил Мамин. – Все собрания, все митинги – мои… Политическая часть. Мне наш председатель, мужик головастый, тоже говорил: "Тебе, Иван, по политической линии надо идти…" Я один раз, на День Конституции, два часа пятнадцать минут говорил ровно… – Мамин покосился на подчиненных, продолжил: – А что? Люди – это такой народ. Им все время напоминать надо! Все время говорить, что хорошо и что плохо! А то они забываются… – Мамин замолк, вглядываясь вперед.
На другом конце этой длинной застроенной бревенчатыми одноэтажными домами улицы появился человек. Он шел навстречу. Мамин поправил фуражку и одернул гимнастерку. Свириденко хлопнул о колено шлемом, надел на голову. Непомнящий выглядывал из‑за спины командира.
Это была женщина – широкая серая юбка болталась у колен. Солнце светило им в глаза, слепило, мешало разглядеть женщину. Она шла по их стороне улицы, по тому же, что и они, высокому дощатому тротуару, немного смешно выбрасывая вперед ноги – пятки вместе, носки широко врозь.
– Баба, примета плохая, – пошутил рыжий.
– Это если с пустыми ведрами, – добавил, тоже шутя, Непомнящий.
– Беременная она, что ли? – спросил, вглядываясь и щурясь на солнце, Мамин.
Она их тоже увидела и замедлила шаг, разглядывая, но тут же пошла навстречу еще быстрее, чаще выбрасывая ноги, обутые в брезентовые самошитые тапочки и выставляя перед собою огромных размеров живот.
Теперь они могли видеть ее лицо. Она была некрасивая, рыжеволосая, губастая, и живот этот был наверняка ее первой и главной женской гордостью.
Они сближались, и росло между ними, густело знакомое каждому, тревожащее почему-то ожидание мимолетной встречи с незнакомым человеком в незнакомом городе.
Мамин одернул гимнастерку, неслышно внутренне кашлянул, готовясь задать вопрос, и она, беременная эта незнакомка, напряглась, похоже, внутренне и, когда оставалось между ними несколько шагов, замедлила ход, вглядываясь в лицо Мамина. А Мамин почему-то не открывал рта и не задавал свой вопрос.
Оскорбленно скривившись, она вдруг плюнула в маминские глаза. Он растерянно остановился, торопливо стирая с лица чужую пахучую слюну, а она прошла по тротуару рядом, потеснив их к забору. И пошла, как шла, не оглядываясь, прогнувшись сильно в пояснице и запрокинув гордо голову с жидкой рыжей косой.
Растерянные Свириденко и Непомнящий смотрели то в ее спину, то на командира, который, видно, никак не мог понять, за что же она плюнула в его, именно в его лицо, а еще ужаснее – он никак не мог сообразить: что же теперь ему делать?
– Товарищи военные! А, товарищи военные! – спасительно позвал вдруг откуда-то стариковский голос, мягкий, заискивающий, утомленный. – Закурить у вас не будет?
Чуть впереди на другой стороне улицы зеленел малюсенький сквер, в котором стояла старая пегая лошадь, запряженная в широкую и плоскую телегу-повозку, заставленную жестяными молочными бидонами. Лошадь тянула худую, стертую хомутом шею, обрывала губами листья с низких веток деревьев. Свесив ноги, в телеге сидел старик в лаптях, серой домотканой рубахе и драной соломенной шляпе.
– Будет закурить, старый, лети сюда! – крикнул Свириденко, вытаскивая из кармана пачку "Северной Пальмиры" и косясь на Мамина.
Старик обрадованно соскочил с телеги, крикнул двинувшейся следом лошади: "Стой, Серый!" – и побежал к экипажу мелкой стариковской рысцой.
Принимая у рыжего папиросу, старик, не теряя времени, заговорил, наверняка он для разговора и закурить просил:
– Нездешние? Я тоже… Намаялся тут у них в городе.
– Чего так? – спросил Свириденко насмешливо, закуривая вместе со стариком.
– Дак Верка-бригадирша на молзавод послала… А к ей без справки не вертайся… – объяснил обеспокоенно тот.
– Без какой справки? – вновь поинтересовался Свириденко.
– Для плана… Она стахановка, план вперед всех выполняет… Оторви и брось девка, ее все боятся… А молзавод закрыт, не достучусь, не найду никого… – Старик, видно, был настроен поплакаться, а заодно и выведать у военных товарищей про войну, но Мамин, оборвав его, спросил строго и серьезно, глядя куда-то в сторону:
– Знаете, где здесь местное начальство?
– Вон тама! – торопливо указал рукой старик. – Да я вас проведу, военные товарищи. – Он посмотрел на Мамина с почтительной боязливостью, признавая именно в нем командира. И, повернувшись, крикнул лошади, как старому необидчивому другу: "Серый! Давай сюда!"
Тележные колеса визгливо и противно скрипели в осях, стальные ободья стучали о стертый возрастом булыжник, глухо бились один о другой жестяные молочные бидоны. Старик и экипаж шли рядом. Одному старику садиться в телегу было неудобно, а всех проживший свой век Серый везти вряд ли смог бы.
– Ты б, старый, молочком напоил, что ли… – предложил Свириденко, похлопав ладонью по прохладному боку бидона. – По кружечке б налил…
Старик зыркнул на Мамина и сделался одновременно важным и обиженным.
– Разве можно колхозное-то? Каждому по кружечке – в Советской стране молока не останется… – И, переменившись в лице, старик с любопытством посмотрел вперед.
Через мостовую наискосок двигались трое.
В инвалидном кресле с велосипедными колесами сидел обезножевший старый еврей с длинными пейсами и в зеленых, защищающих от яркого солнца, очках. Он вертел головой и задорно смотрел на военных. На коленях он держал большую фарфоровую супницу, должно быть старинную. Подавшись вперед, кресло толкала худенькая девушка-ребенок, похожая на грачонка, – с большим, чуть горбатым носом и смоляными, расчесанными на прямой пробор волосами. В красивой, видно выходной, кофточке и старой полотняной юбке, босиком, шла, чуть отставая, женщина, похожая одновременно на старика и на девочку, – среднее и главное в этом малом роду колено. Связав ремнями и перебросив через плечо, она несла два старых чемодана – с ободранной краской и потрепанными фанерными боками. Она посмотрела на экипаж коротко, измученно-невидяще.
Как и экипаж, старик проводил их взглядом и со вздохом прокомментировал:
– Бегить еврейская нация… – Помолчав чуть, он повернулся к Мамину и спросил лисьим голосом, боясь ошибиться не только в постановке вопроса, но даже и в интонации: – И как там наша родная Красная Армия?
Мамин молчал. Старик вздохнул виновато, но все же продолжил:
– Я нынче тут на столбу газету читал. Порядок, выходит, бьем германца в хвост и в гриву. Хотя, правда, и на своей территории… А на небо глянешь – одни кресты, как у нас на погосте… Чевой-то не видать краснозвездных соколов…