А один из подчиненных усатого, сидя на корточках, крутанул ручку небольшого черного ящичка. И тут же бабахнул оглушительный взрыв, подбрасывая мост в воздух, разнося в щепки доски и бревна, поднимая на воде большую быструю волну. Еще летела в воздухе щепа и не осела водяная муть, а курсант-командир прямо и встревоженно смотрел туда, где он оставил танк. Моста не стало, лишь кое-где торчали, как редкие гнилые зубы, надломанные бревна опор. А танк стоял, будто и не случилось ничего. Разве что осел, кажется, чуть глубже в воду, и башня была теперь сильно заляпана грязью.
– А тэперь я кажу, шо робыти, – заговорил как ни в чем не бывало усатый сапер. – Надо танке вашей шашку у дуло сунуты та рвануты… Та ихаты уси отсюда…
– Чего? – не понял курсант-командир, оглядываясь на танк.
– Шашку у дуло та розочку сдилать, – добродушно улыбаясь, повторил сапер.
Курсант посмотрел на него внимательно.
– У тебя усы свои? – спросил он.
Сапер несколько опешил.
– Чого? – Он потрогал усы.
– Усы, говорю, свои или приклеены? – серьезно и угрожающе спросил курсант и протянул к усам сапера руку. – Ты кто есть такой? Мосты рвешь советские, танки! Ты кто есть? Ты, может, диверсант? – И, перейдя вдруг на почти истеричный крик, заорал: – Дай! Дай мне эту шашку, я из тебя, гада, розочку сделаю! – Сапер попятился. В руке его был карабин. Но курсант замолчал, успокаиваясь и вытирая со лба выступившие крупные капли пота. Усатый стоял у машины.
– Який гедодный, – сказал он осуждающе и, открывая дверцу кабины, предложил: – Кто хоче, то и нэхай з намы едэ…
– Давай, ребята, вчетвером не навоюешь, – добавил один из подчиненных сапера, забираясь в кузов.
– Валите! – крикнул, презрительно улыбаясь, курсант-командир. – Ломать не делать, душа не болит…
Они остались одни. Было тихо. Совсем тихо. Никто ничего не говорил, и никто ни на кого не смотрел. Сидя на зеленой ежистой траве, рыжий наматывал обмотки и надевал ботинки. Курсант-командир открыл планшетку, вытащил из кармашка химический карандаш, послюнил, поставил на карте какую-то точку и посмотрел на гражданского.
– Ваша фамилья как пишется, товарищ Непомнящий, вместе или отдельно? – не отрываясь от карты, негромко спросил он.
Гражданский глянул на него чуть удивленно и спешно ответил:
– Вместе…
Курсант-командир поставил еще какую-то точку в своей карте.
Рыжий обулся, достал из кармана галифе папиросы, закурил. Зажженная спичка как-то особенно громко зашипела в висящей противной тишине.
– А у меня сестренка холодца боится, – тихо объявил механик-водитель, виновато улыбаясь.
– Почему? – искренне удивившись, спросил Непомнящий.
– А он трясется… – объяснил с той же виноватой улыбкой механик-водитель. – Трясется, а она думает, он живой… Чудная.
– Не знаю про сестренку, а вот фамилия у вас чудная, – подняв на механика-водителя глаза, неожиданно сказал командир. – Откуда она такая взялась? Слово наше, а фамилия вроде как и не наша. Лето… Никогда не слышал… Так ведь может быть и Зима – фамилия… Или Осень… – Курсант-командир хмыкнул.
– Не знаю, – растерянно пожал плечами механик-водитель.
– А вы должны знать… Должны знать, – курсант-командир возвысил голос, – что покидать боевую машину можно только с разрешения командира! А если бой?! А?!
Механик-водитель опустил белобрысую голову, шлем он держал в руке.
– На первый раз – два наряда вне очереди!
Лето кивнул, не поднимая головы, сказал еле слышно:
– Хорошо…
– Не хорошо, а есть два наряда вне очереди! – закричал курсант-командир.
Механик-водитель приложил ладонь к виску, повторил тихо:
– Есть два наряда вне очереди…
– И к пустой голове руку не прикладывают, – мстительно произнес курсант-командир. – Идите.
– Есть, – тихо сказал Лето, повернулся и, отойдя на несколько метров, остановился, потому что идти ему было в общем-то некуда. – А куда идти? – спросил он нерешительно.
– Куда хочете, туда и идите! – заорал курсант-командир, и механик торопливо повернулся и отошел еще на несколько метров.
– Почему вы на него кричите? – волнуясь, спросил гражданский. – Он моложе вас. Он ваш подчиненный. Разве вы имеете право на него кричать?
Рыжий из‑за плеча с насмешливым интересом глянул на гражданского. Курсант-командир, видимо, смутился.
– А я не кричу… – сказал он. – Только у меня есть задание. Ответственное задание. Доставить секретный танк в заданный район обороны. И я его выполню! А вот где вы научились делать замечания старшим по званию, я не знаю.
– Идет кто-то, – подал голос механик-водитель и показал пальцем на запад.
По широкой, парящей под утренним теплым солнцем луговине шел черный, страшный человек. Шел он медленно, словно прогуливаясь, так, как не должен и не может ходить человек на войне. Слюдяное слоистое тепло, стоящее над землей, покачивало человека из стороны в сторону, делая его почти нереальным и потому еще более страшным. На плече он нес то ли здоровенный дрын, то ли оружие.
– А если немец? – тихо спросил Непомнящий и глянул на курсанта-командира.
– Один немец не пойдет… – нервно ответил тот и потер ладонью бедро, где у каждого нормального командира должно находиться личное оружие.
Черный человек остановился, тоже заметив их, поправил то, что нес на плече, и пошел быстрее, теперь уже определенно – к ним.
– Здоровый, – тихо произнес рыжий, не сводя с чужака глаз.
Тот подходил. Был он высокий, крупный, тяжелый, одетый во все черное: в черный комбинезон и шлем. Поверх комбинезона была надета расстегнутая, чертовой кожи, танкистская куртка. Лицо и руки его тоже были черными. На плече он держал здоровенный танковый пулемет с насаженным черным блином диска. Он остановился на том, западном берегу реки и молча смотрел на экипаж.
– Наш брат танкист, – улыбнулся курсант-командир и, махнув рукой, крикнул: – Эй, танкист, давай к нам! Не глубоко здесь, не опасайся!
Ничто не изменилось в лице незнакомца, он ничего не сказал и, не раздеваясь, шагнул в воду. Когда вода дошла до пояса, он остановился и медленно присел, погрузившись в реку по самое горло, потом осторожно опустил в воду лицо. У застрявшего танка он замер и долго внимательно на него смотрел.
Чужак выбрался на берег и был похож теперь на огромную черную собаку, с которой ручьями стекала вода, подошел ближе, остановился.
Наконец они могли рассмотреть его лицо. Крупное, мясистое, с чуть опущенным большим носом, оно было страшным – без бровей и ресниц, черным, словно подкопченным, в красных трещинах, с висящими и скрученными струпьями обожженной кожи. Черные губы его были словно расплющены, из крупных трещин на них сочилась желтоватая густая сукровица. В маленьких черных глазах его стояли слезы.
– Запороли? – спросил он хрипло и укоризненно. – Такую машину запороли… Мне говорили, что такие есть, а я не верил. Сто пятьдесят два миллиметра гаубица? Да? Да если б нам в батальон такую… "Клим Ворошилов"? "Климент Ворошилов – два", да? – спрашивал он, заглядывая в глаза каждого.
– Кто вы такой, ваши документы, – сухо сказал курсант-командир и взял под козырек. Он говорил это чужаку в лицо, но тот не замечал. Он топтался на месте, смотрел по сторонам, вглядываясь в незнакомые лица, кривил в мучительной улыбке губы, время от времени прикладывая к ним мокрую грязную тряпку – промокал сукровицу.
– А где ж ваш командир? – спросил он наконец.
– Я командир, – отозвался курсант.
Чужак никак не реагировал.
Тогда курсант тронул его за плечо. Тот, сморщившись, обернулся и несколько секунд смотрел на курсантские знаки отличия и сержантские треугольники.
– Старший сержант Ермаков, помкомвзвода танкового батальона четвертого полка сорок четвертой дивизии, – доложил он и из нагрудного кармана куртки достал толстую стопку документов, аккуратно и плотно завернутых в клеенку, начал ее разворачивать. Но корявые больные пальцы не удержали документы, и они посыпались на траву. Он тяжело присел и сидя пролистывал одинаковые красные книжицы, чтобы, видимо, найти нужное, свое, удостоверение. На маленьких фотографических карточках застыли лица, разные, но похожие, равно молодые и симпатичные. Наконец чужак нашел свое удостоверение, поднялся, протянул. Рука его дрожала. Курсант смотрел на документы в другой его руке. Чужак протянул и их.
– Два экипажа сгорели, – сказал он и с силой зажмурил глаза, чтобы согнать с них слезы.
Курсант помедлил, взял удостоверение чужака, посмотрел, вернул.
– В госпиталь следуете, товарищ старший сержант? – спросил он.
Ермаков смотрел на танк.
– Если б нам в батальон хоть один такой, мы б… – вместо ответа проговорил он.
– Вы что, плохо слышите? – спросил командир.
Ермаков не отвечал, а только улыбался. Курсант наконец догадался и показал на уши.
– А-а, я не слышу, – поняв, закивал Ермаков. – Контузия сильная… Свист только… И голова болит здорово… А! – Он махнул рукой – ничего, мол.
Курсант подумал, раскрыл планшетку, развернул карту и, написав что-то на ее обратной чистой стороне, протянул Ермакову.
Тот долго вглядывался в незнакомый почерк.
– Не, – сказал он, разобрав. – Я не в госпиталь… Я своих искал, наших… Нашел вот, значит…
Курсант улыбнулся, написал: "Мамин, командир", – и ткнул себя пальцем в грудь. "Свириденко – башнер", – курсант указал на рыжего и прибавил громко:
– Он с белофиннами воевал!
Ермаков посмотрел на рыжего и на его медаль с внимательным уважением.
"Не… – карандаш курсанта запнулся, – …помнящий", – написал он раздельно.
– Стрелок-радист! Учителем физики в школе работал! – громко представлял каждого курсант, забывая, видимо, о том, что чужак не слышит. – "Лето – механик-водитель!" Фамилия такая – Лето… Весь экипаж!
– Пиши меня! – зарокотал чужак, тыча пальцем в бумагу. – Ермаков… Кем возьмете, тем и буду… Могу заряжающим, могу кем хочешь… Такой танк!
Но Мамин уже складывал карту, прятал ее в планшетку.
– Вам в госпиталь надо, – сказал он.
– Да, Ермаков, – повторил чужак и, посмотрев в сторону танка, с искренним удовольствием прибавил: – Хорошо сидит…
Не дожидаясь никого, Ермаков вошел в реку, и там, где вода дошла ему до пояса, он, как и в прошлый раз, остановился и опустился по горло в воду. Потом поднялся тяжело на башню и, оставив сверху свой пулемет, полез в люк. Мамин наблюдал за ним с интересом. Скоро голова Ермакова высунулась из башни.
– А где же боезапас? Ни снаряда, гляжу, ни патрона! Расстреляли?.. Да мы тоже, – махнул он рукой, – расстреляли сразу, а потом ждем-ждем, а нету!.. Приходит машина, а калибр не тот… А тут немцы и стали нас шерстить… – И он снова скрылся в башне.
Ермаков осматривал внутренности танка, как свой неожиданный новый дом, словно сам себе не веря, что этот дом есть. Он прикладывался к видоискателю, трогал рычаги и приборы. Потом высунулся из люка механика-водителя и прокричал совсем счастливо:
– Дизель?
Мамин кивнул. А Ермаков, похоже, ощущал сейчас себя хозяином прекрасного дома, который показывает его званым гостям.
– Я по запаху учуял! – кричал Ермаков. – Бензином не пахнет!! Это я понимаю! Это машинка! А наши "бэтухи" бензиновые горят, как порох!.. Сами в жару загораются… Пых – и нету… у нас комполка так сгорел… У меня гусеница поползла, я выскочил. А его танк сзади был, в него попасть не могли! Он – пых, и нету… Никто не вылез… "Бэтэшки"… А это машинка! Лошадей в ней сколько?
Мамин не ответил. Счастливый, забывший о контузии и постоянной боли, Ермаков снова скрылся в люке.
Отец Ермакова наверняка еще пахал сохой, а мать наверняка суеверно боялась трактора, который пригнали однажды в их деревню, устроив очередной митинг; сын же их – кровь от крови и плоть от плоти – полюбил тогда трактор, и любил с тех пор гудящие, трясущиеся, вонючие эти машины сильной, верной любовью, первой и новой любовью своего рода. Он и в армии остался сверхсрочно не потому, что нравилась служба, а для того, чтобы быть при технике; и танки он любил так же сильно, как трактора, только сокрушался, что даже в мирное время на танках нельзя пахать землю.
– Да что вы среди мусора копаетесь! – крикнул, стоя на танке, курсант-командир: члены его экипажа пытались найти среди остатков разнесенного взрывом моста целое бревно. – Бегом в рощу, дерево срубите и сюда! И вы, Лето, идите! Старший – Свириденко. Да быстрее, нам каждая минута дорога!
Приотставший Лето Василий догнал учителя и пошел с ним рядом, сначала молча, потом заглянул ему сбоку в глаза – осторожно и смущенно, заговорил:
– Сегодня облака до ужаса красивые, правда же? Я смотрел… А на кого вон тот похож? Во-он тот… – Он показывал на облако пальцем.
– Не знаю, – улыбнулся учитель. – На воздушные шары?.. Не знаю…
– А я подумал – на верблюда…
– Ты видел верблюда?
Вася кивнул:
– На картинке…
Свириденко, который шел впереди, поднял голову.
– На бабу оно похоже, – сказал он, не оборачиваясь. – Ишь раскорячилась. – И, уже повернувшись, скомандовал вдруг: – Бегом – марш!
Роща приближалась – маленькая, серая, жалкая, с искореженной вблизи землей и изломанными на опушке березками. Свириденко остановился у высокой ровной березы, протянул Непомнящему топор.
– Руби, да пошибче, – сказал он.
Учитель взялся неумело за топорище, скособочился, размахнулся сплеча и тюкнул по березе.
– Ниже бери, что ты ее пополам рубишь… – поправил Свириденко.
Непомнящий скособочился еще больше и еще раз тюкнул по березе.
– Давай-давай, – не без насмешки в голосе подбодрил Свириденко и проводил глазами механика-водителя, который шел к зарослям бузины, на ходу пытаясь расстегнуть комбинезон. – Дай-ка я! – Не выдержав, Свириденко выхватил у Непомнящего топор и с одного удара вогнал лезвие почти до середины ствола. Сделав еще пару таких же сильных и точных ударов, он надавил на березу руками, и она упала, трогая с громким шорохом своими густыми ветвями ветви соседей. Переступив через ствол, Свириденко стал, пятясь, обрубать сучки, но тут же поднял удивленно голову.
Из бузины выскочил Лето и бежал к ним, судя по виду, страшно перепуганный. А из‑за его спины с шумом и пронзительным, противным криком взлетело несколько ворон. Лето на ходу оглядывался, указывая рукой за спину.
– Что? – не разогнувшись, сжимая в руке топор, шепотом спросил Свириденко. – Немцы?
Механика-водителя колотила мелкая дрожь, подбородок его заметно дрожал.
– Говори, немцев увидел? – повторил Свириденко со свирепым лицом.
– Ме… мертвые… – прошептал Лето.
– Дурака кусок, – ругнулся Свириденко и пошел туда, откуда прибежал механик.
Следом двинулся Непомнящий.
За алеющей плотными гроздьями бузиной была просторная и, как опушка рощи, искореженная поляна. Посредине стояла наша полуторка. Деревянная крыша ее и тонкий жестяной капот были разворочены пулями крупного калибра. Этими же пулями были убиты двое. Один лежал на поляне ничком, обхватив руками голову. Спина его была словно взорвана изнутри. Второй, с кровавым месивом вместо лица, вывалился из кабины, зацепившись там за что-то ногой. В воздухе стоял густой гул от зеленых мясных мух.
Непомнящий зажал рукой рот и нос, стараясь не дышать, подавляя в себе подступающую противными толчками тошноту.
Свириденко подошел к убитым, взглянул на знаки отличия.
– Эх, артиллерия, – сказал он, встал на подножку кабины и, приподняв брезент, долго и внимательно смотрел на то, что лежало в кузове. Оглянулся и приказал Непомнящему: – Кричи командира, нехай сюда идет…
Учитель прошел мимо механика-водителя, даже, кажется, не заметив его. Пройдя еще несколько метров, Непомнящий остановился и вдруг низко наклонился. Его стало рвать, как впервой перепившего мальчишку, долго и жестоко – до густой горькой желчи.
Потом он выпрямился и, вытирая ладонью рот, морщась от бессильных позывов рвоты и тупой боли под ложечкой, вышел на опушку.
– Эй!.. Э-э-эй! – закричал он неожиданно высоким и жалким голосом и замахал рукой.
– Глубже копай, – глухо подсказывал Ермаков, глядя, как неумело и бестолково Лето и Непомнящий роют широкую могилу.
Ермаков был уже притравлен к смерти и не чурался ее, а был сосредоточенно-спокоен, торжественно-серьезен.
– Ермаков, заберите у них документы, отправим потом в часть, – приказал бледный курсант-командир.
Но Ермаков стоял к нему боком, не видел, а значит, и не слышал.
Побледнев еще больше, Мамин непослушными пальцами стал расстегивать нагрудные карманы и вытаскивать документы убитых.
– А оружия не было, Свириденко? – спросил он.
– Я не видал, – отозвался рыжий, продолжая обрубать у березы ветки.
– И куда это оружие у Красной Армии подевалось? – сам себя спрашивал Мамин, осматривая покрытую коркой черной засохшей крови кабину.
Когда могила была вырыта, Ермаков подошел к одному из убитых, наклонился, бережно и осторожно поднял его, уложил в могилу; затем – так же бережно и осторожно – второго. Их накрыли брезентом из кузова машины и забросали сырой комкастой землей. Ермаков прошел по ней, податливой, словно живой, притаптывая. Мамин стоял рядом с механиком-водителем и, не глядя на него, зло и деловито выговаривал:
– Как же так, товарищ Лето, ты не проследил, что в баке горючего нет ни капли?
– Я следил, – пытался объяснить механик.
– Ты же говорил: на полчаса хода, а вот Ермаков сейчас щуп сунул, а там сухо… Как же так?
– Я смотрел – было. – Лето пожимал плечами.
– За разгильдяйство – еще два наряда вне очереди!.. Спали вы, товарищ Лето, пока мы брод искали… И комбинезон порвал еще…
Лето прикрыл ладонью дырку на боку.
Ермаков закончил свою работу, и Мамин, неожиданно быстро переключившись от сердитого выговаривания подчиненному, продолжил голосом иным, командирским:
– Товарищи! – В руке он держал документы убитых. – Сегодня мы прощаемся с незнакомыми, но дорогими нам товарищами… товарищем Козловым Олегом Аркадьевичем и товарищем… – Забыв фамилию, Мамин заглянул в документы: –…Трофимчуком Петром Ксенофонтовичем! Они погибли как герои, защищая нашу великую социалистическую Родину! Спите спокойно, дорогие товарищи. Родина вас не забудет! Мы клянемся, что отомстим за вашу смерть!
– Метко бьют… Дал по кабине очередь и полетел дальше, – говорил Свириденко, упираясь руками в задний борт полуторки. Вместе с ним толкали машину Непомнящий, Лето, Ермаков.
Мамин сидел в кабине мертвого автомобиля, рулил. Дорога от рощи к бывшей переправе почти вся была под гору, и потому удавалось толкать тяжелую груженую машину.
– Мне рассказывали, они за каждым, за одним человеком на самолете гоняются… Пока не убьют – не улетают, – это сказал Непомнящий.
Мамин прислушивался, высунувшись из открытой кабины.
– А у них на одного нашего бойца по одному ихнему самолету, – это были слова Свириденко.
Мамин не выдержал.
– Вы что, товарищ Непомнящий, видели?! – закричал он, высовываясь из кабины, чтобы посмотреть ему в глаза.
– Я не видел, а отступавшие рассказывали…
– Не видел, – откровенно передразнил курсант. – А еще ученый человек! Правду говорят – у страха глаза велики.