Теперь, когда мы знаем всё, разговоры о том, убирать ли Ленина из Мавзолея и убирать ли сам Мавзолей, становятся лишними и даже смешными. Прах Ленина давно растворился в водах Ганга. Что же касается Шишкина, человека в высшей степени жалкого и никчемного, то, нам кажется, его надо оставить там, где он лежит. Оставить как парадокс истории, а потом, это была его идея, и он так этого желал! И Мавзолей, конечно, следует оставить как памятник чужим человеческим слабостям и нашему великодушию. Но, разумеется, фамилию на фронтоне придется сменить: "Шишкин".
Круглое лицо мальчика-индийца с глазами, полными страха и решимости этот страх преодолеть, было обращено к красной круглой луне. Во всем Мертвом городе, кроме них двоих, никого сейчас не было. Мальчик достал из‑за пазухи что-то завернутое в тряпку, развернул, и страх и решимость в его взгляде сменились ненавистью. Это был эфес Новиковой шашки, сломанной в поединке с князем Ахмад Саид-ханом, отцом этого мальчика. Орден Боевого Красного Знамени кроваво расплывался в неверном лунном свете.
Мальчик бросил эфес в яму, зажег воткнутую в землю благовонную палочку, встал на колени, сложил ладони у подбородка и заговорил высоким и дрожащим детским голоском:
– О, айсуры! Приведите сюда того, кто убил моего отца! Я отрежу ему уши! Я выколю ему глаза! Я отрублю ему голову! Я вырву его сердце!
Глава вторая
Коромандельский берег.
Точная дата не установлена
Только спустя несколько месяцев после смерти Владимира Ильича Иван нашел наших.
Красноармейский лагерь – палатки и шалаши – расположился частью прямо на берегу Бенгальского залива, частью в джунглях.
Лошадь шла шагом. Иван смотрел по сторонам удивленно и радостно, как бывает, когда возвращаешься к родным после долгой отлучки. Ивана не узнавали, но и он пока не мог никого узнать. На песчаном пляже красноармейцы играли в какую-то странную игру, пиная ногами резиновый шар и бегая за ним кучей.
– Овсай! – кричал один непонятное слово.
– А я говорю – корнер! – возражал другой еще более непонятно.
Иван привязал лошадь к пальме и направился к большой штабной палатке. Мимо шел красноармеец в буденовке, но босой, и вместо галифе на нем была длинная голубая шелковая юбка. Оттопырив мизинец, красноармеец кушал банан, покачивая при ходьбе бедрами. Иван узнал его и окликнул:
– Фомин!
Тот тоже узнал комдива.
– Чего, Иван Васильевич? – удивленно спросил он.
– Ты чего это вырядился?
– Обносились, Иван Васильевич, надо же в чем-то ходить, – обиженно ответил Фомин и пошел, вихляя задницей, дальше.
Иван озадаченно смотрел ему вслед, решительно ничего не понимая. И вдруг кто-то чуть не сбил его с ног. Это был Брускин.
– Григорь Наумыч! – обрадованно воскликнул Новик и развел руки для крепкого мужского объятия.
– Добрый день, товарищ Новиков, – поприветствовал его Брускин так, будто они вчера расстались.
Руки у Ивана опустились.
– Постойте, постойте, Иван Васильевич… – Брускин наморщил лоб, вспоминая. – Ведь вы из Москвы?
– А откуда же? – обиженно и зло ответил Иван.
– Простите. Я тут совсем закрутился. – Брускин обнял Новика. – Ну как там бабушка?
– Бабушка?.. Да ничего бабушка… – Обида все еще не оставляла Ивана.
Глаза Брускина загорелись.
– Фрукты кушала?
– Еще как. Аж за ушами трещало.
– Ну какая она, расскажите! – спрашивал по-детски нетерпеливо комиссар.
– Да бабуля как бабуля, крупная такая, веселая, все сидит, семечки лузгает…
Глаза Брускина стали гаснуть. Новик заметил это и стал чесать затылок, размышляя.
– Это, может быть, соседка, тетя Дуся? – с надеждой спросил Брускин.
– Ну да, соседка! – обрадовался подсказке Иван. – А твоя… худенькая такая, седенькая… – Глянул повнимательней на Брускина и прибавил: – Носатенькая…
Брускин счастливо улыбнулся.
– Да, я вылитый бабушка, это все говорили.
Новик облегченно вздохнул и спросил прямо, глядя на комиссара с сомнением:
– Григорь Наумович, вы тут что, бетеля обожрались?
– Да нет, скорее климат… и вообще… как-то все не так… и не туда, – ответил Брускин, сам не зная ответа. – Идемте скорей! Товарищ Шведов совсем запутался.
В большой командирской палатке стоял индийский трофейный столик с гнутыми ножками, а на столике стоял или сидел Шведов. Понять это было невозможно, как невозможно было понять, где начинаются и где кончаются руки и ноги начштаба. Шведов действительно запутался и молча и страдальчески смотрел перед собой.
– Это ёха, – озабоченно объяснил Брускин. – У нас ею многие стали увлекаться…
– А зачем ты-то, Артем? – спросил Новик, закуривая.
– Курить хотел бросить, – объяснил Шведов.
– Сейчас я тебя распутаю, – пообещал Иван и с силой потянул руку Шведова.
– О-ой, Иван, не надо! – заорал начштаба. – Лучше дай затянуться.
Новик сунул Шведову в рот цигарку, и тот с наслаждением запыхал.
– А где Наталья? – спросил Новик.
– Загорает Таличка, – ответил Брускин деловито и нежно.
– Чего? – тихо спросил Новик.
– Принимает солнечные ванны, – объяснил комиссар. – Да! Вы ведь не в курсе. Мы с ней теперь муж и жена!
Иван молчал, не двигался, каменел лицом, наливался изнутри неудержимой яростью не к кому-то конкретно, а вообще.
– Не горячись, Иван, – попросил запутавшийся Шведов и сплюнул потухшую цигарку.
Но Новик взревел, выхватил из ножен саблю и стал крушить все вокруг. Он исполосовал палаточную ткань в лапшу и вышел наружу. Вслед ему смотрели испуганный Брускин и распутавшийся Шведов.
Иван ломился сам не зная куда сквозь густой кустарник, рубил его налево и направо и вдруг остановился и прислушался. Наталья пела:
Мы красные кавалеристы, и про нас
Былинники речистые ведут рассказ…
На песке у самой воды стояла Наталья, бесстыже голая, как маленькая девочка, для которой стыда еще нет. Уперев руки в бока и прогнувшись в спине, она подставила вечернему растущему солнцу свой беременный живот. Он был чудовищно огромен, определенно больше солнца, а сверху еще лежали две большущие ее груди, чего у солнца вообще не было. Иван потрясенно смотрел на эту новую красоту Натальи и долго не мог отвести взгляда. Но все же сделал усилие, отвернулся и прокричал срывающимся голосом:
– Наталья! Это я, Иван! Прикройся!
– Иванушка! – закричала Наталья и побежала навстречу, раскрыв объятия, и Иван зажмурился, чтобы не ослепнуть.
В платье, сшитом из трех или четырех старых гимнастерок, Наталья сидела у воды, сцепив руки и положив их на колени. Иван лежал рядом на боку, курил, смотрел на нее, новую, чистую, какую-то просветленно-красивую.
– Кого ждешь-то? – спросил он, стараясь быть спокойным.
– А кто родится. Мальчик – мальчик. Девочка – девочка. А лучше двое, – просто и радостно ответила Наталья.
– Да там небось трое сидят, – высказался Новик.
Наталья залилась звонким смехом и уткнулась лицом в ладони.
– Что же ты не дождалась меня, Наталья? – с укоризной в голосе спросил Новик.
– Обидел ты меня, Ваня, – тихо, покойно заговорила Наталья. – Я без тебя руки на себя накладывала, а потом… – Наталья молчала, подбирая слова и покраснев вдруг от смущения.
– Блядовала… – подсказал Иван.
– Почему блядовала, – не согласилась Наталья. – Любила. Всех любила, чтоб тебя одного забыть. А Гриша пожалел меня, и я ему по гроб жизни благодарна и никогда ему не изменю…
Иван опустил голову и вдруг вскинулся.
– Погоди, Наталья, по сроку он ведь может и мой быть!
– Может и твой, – согласилась Наталья. – Мне все равно чей. Я вот только родить одна боюсь. Нету больше женщин в корпусе. Кого убило, кто от болезней помер, а остальные к ханам в гаремы пошли.
Похоже, мысль о том, что это может быть его ребенок, очень обрадовала Ивана и успокоила.
– Не боись, Наталья! – заговорил он с воодушевлением. – Приходилось мне и этим заниматься, не боись, родим! Мой… Как пить дать – мой!
– Таличка!.. – донесся до них жалобный голос Брускина.
Наталья оглянулась. Вдалеке стоял Брускин и смотрел на них, не решаясь подходить. Наталья махнула рукой и ласково крикнула:
– Иди сюда, Гришуля!
Сидели отцы-командиры, пригорюнясь, в кое-как зашитой палатке Шведова.
– Что ж, никакой помощи нам теперь не ждать? – мрачно спросил Колобков.
Иван помотал опущенной головой.
– Значит, надо назад идти, к своим пробиваться! – горячо подал идею Шведов.
Иван поднял на него глаза.
– Нельзя. Приказ был – держаться.
– Чей приказ? – спросили сразу несколько голосов.
– Ленина… Мировая революция через Европу пойдет… Потом на Америку… А уж потом к нам… А до тех пор мы держаться должны…
Стало тихо. Долго молчали.
– Но неужели они ничего, ничего нам не прислали? – с отчаянием в голосе спросил Брускин.
– Прислали… да я не довез, – глядя в землю, глухо ответил Иван.
– Началось, Иван Васильевич, началось! – испуганно, почти истерично кричал Брускин и тряс Ивана.
Новик открыл глаза и зажмурился от неожиданно яркого медно-красного лунного света. Луна была большая, как медный таз.
– Я проснулся, ее нет рядом, выскочил, слышу – кричит там, на берегу!
– Чёрт, где нитка-то у меня?.. – Иван натянул галифе и гимнастерку, а обуваться уже не стал.
Они побежали к берегу и остановились, прислушиваясь. Вдруг стало темно, совсем темно – невидимая черная туча закрыла луну.
Впереди закричала Наталья – утробно, протяжно, страшно. Они пошли на крик, спотыкаясь в темноте, почти на ощупь.
– Фонарь надо было приготовить, что же ты, Григорь Наумыч? – проворчал Иван.
– Так горючки же давно нет, Иван Васильевич, – оправдывался комиссар. – Я Ленина по ночам со светлячками читаю. На палочку прилеплю их и читаю. А вы говорите – фонарь…
Луна частично очистилась, и ночь стала мутно-желтой.
Они сразу увидели ее, лежащую у воды с раскоряченными ногами. Наталья закричала так, что Брускин остановился, попятился.
– Я не могу, – прошептал он, обернулся и зажал уши ладонями.
Иван встал перед Натальей на колени, заглянул ей в глаза. Она увидела его и отвернулась.
– Стыдно, Иванушка, стыд-но-о-о мне-е-е, о-о-о-ой! – Слова перешли в крик.
Огомный голый Натальин живот ходил изнутри ходуном, словно кто плясал там вприсядку и подпрыгивал, уперев в бока острые локти. Иван обнял его, прижался щекой, успокаивая и одновременно сдавливая ладонями с боков, стал уговаривать Наталью ласково:
– Тужься, Натальюшка, тужься…
Наталья закричала так, как кричат единственный раз в жизни. Это был не крик, а скорее взрыв. И тут же стало тихо. Даже океан затих.
И вновь стало темно, совсем темно.
– Наталья! – позвал Иван, но она не отзывалась. Иван пощупал ее лицо, холодное, безжизненное.
– Мальчик? Девочка? – прокричал издалека Брускин.
– Иди скорей, Гриш! – крикнул Иван и сам пополз на четвереньках туда, где на подстеленном суконном одеяле лежал ребенок. Его не было видно, но он был здесь. Иван слышал, как он покряхтывает в темноте.
– Темно, чёрт, – прошептал Иван, нашел пуповину, перекусил ее и крепко перевязал ниткой.
– Она умерла, Ваня, она умерла! – закричал вдруг Брускин. – Таличка!
И вновь как-то сразу, вдруг очистилась луна, и Иван увидел ребенка. Он был очень большой и очень страшный. Большая круглая голова, черные птичьи глазки, плоский нос, широкий синегубый рот, а на тщедушном тельце шевелились, перебирая, цапая воздух черными коготками, несколько ручек, как у Шивы. От ужаса волосы поднялись на голове Ивана.
– Таличка, голубушка, ну скажи что-нибудь, что же ты молчишь? – бормотал, захлебываясь слезами, Брускин.
Иван протянул осторожно руку к лицу родившегося, и тот мгновенно среагировал – вцепился в указательный палец мелкими острыми зубками. Иван сморщился от боли, страха и отвращения и сдавил изо всей силы его лицо и горло.
Человек пятьдесят красноармейцев сидели рядами на земле в тени баньяна, обращенные к стоящему Брускину. Григорий Наумович был серьезен. За его спиной было развернуто знамя корпуса и висел портрет Сталина из тех, уцелевших в землетрясении. "Ленин" – было написано под ним на русском, английском и хинди. Рядом сидел Иван и в волнении мял завязанный тряпкой указательный палец, видимо болевший.
– Товарищи! – заговорил Брускин. – Первый вопрос повестки дня – прием в партию. К нам поступило заявление от товарища Новикова. – Комиссар поднял листок, который держал в руке, и стал читать: – "Заявление. Прошу принять меня в ряды ВКП(б). Комдив Новиков". Коротко, но содержательно. У кого есть вопросы к товарищу Новикову? Встаньте, пожалуйста, Иван Васильевич.
Новик деревянно поднялся. Было видно, что он тщательно готовился к этому событию: сапоги были начищены, обмундирование выстирано и даже каким-то образом выглажено. Ко всему он был тщательным образом выбрит и волосы зачесаны, волосок к волоску, назад. Иван кашлянул и заговорил глухим, чужим от волнения голосом:
– Родился я в Самарской губернии, в селе Новиково, в бедняцкой семье… Во-от… В семье у нас было двенадцать детей… С детских лет познал тяжелый крестьянский труд…
Сюда, к баньяновой рощице, шла Наталья. Она похудела после родов и лицом стала похожа на маленькую большеглазую девочку, да и шла она, осторожно ступая босыми ногами, как ребенок, боящийся упасть. Одета она была в то же широкое, сшитое из старых гимнастерок платье, из которого перла огромная грудь. На многажды стиранной линялой ткани заметно выделялись два темных мокрых пятна на сосках. Брускин, косясь, наблюдал за ней, при этом в лице его появилось что-то страдальческое.
Наталья вошла под живой навес баньяна и, удивленно и укоризненно глядя то на Брускина, то на Ивана, пошла к ним. Иван тоже заметил ее и замолчал.
– Ну нельзя же так, товарищи! У нас все-таки закрытое партсобрание! – возмутился кто-то из старых партийцев.
– Что тебе, Таличка? – стараясь быть как можно более ласковым, обратился к ней Брускин.
Но она не ответила и остановилась.
– …Потом пошел на империалистическую, а за что воевал – не понимал… – вновь забубнил Иван.
– Что же вы?! – заговорила вдруг Наталья, вскинув брови, детским голоском, с детской интонацией, укоризненной и капризной. – А причащаться кто будет? Я вас жду-жду, а вы не идете.
– Хорошо, Таличка, хорошо, – боясь расстроить ее, ласково пообещал Брускин. – Подожди немного – мы скоро…
Наталья шла впереди широким шагом, держа в опущенной руке гремящую цепь и помахивая ею, как кадилом. Брускин и Иван шли сзади.
– Ну как, вы уже почувствовали? – негромко, но очень заинтересованно спросил Брускин.
Иван выглядел усталым и озабоченным.
– Чего? – не понял он.
– Уже почувствовали себя большевиком? – допытывался комиссар.
Иван прислушался к себе и кивнул. И тут же посмотрел на Наталью и нахмурился.
– Не могу я это выносить!
На лице Брускина вновь появилось страдальческое выражение.
– Что делать, Иван Васильевич, что делать… Вы знаете, с моей бабушкой было нечто подобное, когда папу отправили в пожизненную каторгу, а мама умерла… И ничего, прошло… Главное – терпеть и не расстраивать ее. И все образуется, я уверен!
Они часто спотыкались, потому что весь берег был в каких-то ямках. Наталья оглянулась и нахмурила бровки. Брускин и Иван прибавили шагу.
На ровном, разглаженном песке было нарисовано основание церкви: притвор, средняя часть, – а камнями были обозначены алтарь, солея, амвон. На защитном пулеметном щитке был устроен иконостас: иконками служили маленькие фотографии красноармейцев.
Наталья встала на камушек амвона и спросила нетерпеливо:
– Ну? Что же вы не заходите?
Брускин быстро перекрестился, поклонился и "вошел".
– А ты, Ваня?
Иван вздохнул и сделал то же самое, но на глазах Натальи мгновенно выступили слезы.
– Где же ты идешь, тут же стена! – воскликнула она дрожащим голосом.
Иван еще раз вздохнул, неумело перекрестился и "вошел" там, где был обозначен вход.
Они стояли перед Натальей, опустив головы, как прихожане перед священником. Наталья улыбалась.
– Гриша! – воскликнула она удивленно. – А где же мой крест? Ты же обещал…
– Сейчас, Таличка, сейчас.
Брускин осторожно, чтобы не сломать, вытащил из‑за пазухи осьмиконечный крест, сделанный из связанных нитками пластин пальмового листа. Наталья просияла от счастливого восторга.
– Ты хороший, Гриша, я тебя за это первого причащать стану. Целуй крест.
Брускин наклонился и поцеловал.
– И ручку! – неожиданно по-женски кокетливо-капризно потребовала Наталья.
Брускин чмокнул тыльную сторону ее ладони. Иван безмолвно повторил те же действия.
– Слава тебе, Боже! Слава тебе, Боже! Слава тебе, Бо-оже! – звонко и весело пропела Наталья, наклонилась и взяла в одну руку кружку с морской водой, а в другую слепленную из мокрого песка "просфорку".
– Причащается раб Божий Гриша-анька! – объявила Наталья и дала Брускину откусить от "просфорки" и запить водой.
– Причащается раб Божий Ива-анушка!
На скулах Ивана катнулись желваки, но он сделал то же. Песок застрял в усах Новика, и он скрытно сплевывал его.
А детские глаза Натальи так и сияли счастьем интересной и удавшейся игры.
– А молитву Господню ты, Ваня, сегодня выучил?
Иван не слышал. Брускин толкнул его локтем.
– Молитву! – шепотом напомнил он. – "Отче наш, иже еси на небесех…"
– "Отче наш, иже еси на небесех…" – все больше мрачнея, стал повторять Новик.
– "Да святится имя Твое", – подсказывал Брускин, умоляюще и смятенно глядя на Ивана.
Новик молчал.
– Ну что же вы, Иван Васильевич! – шептал Брускин. – Вместе ведь учили! "Да святится имя Твое…"
Наталья часто-часто моргала.
– "Да святится имя Твое", – глухо пробубнил Иван и вдруг заорал, не выдержав: – Не могу больше! – И быстро пошел прочь, наступив сапогом на "престол" и шагнув сквозь стену Натальиного храма.
– А-а-а-а! – по-детски громко и звонко заревела она за его спиной.
– Ну что же вы, Иван Васильевич! – сам чуть не плача, воскликнул Брускин.
– Ты плохой, Ваня, плохой! – кричала, захлебываясь в рыданиях, Наталья. – Ты моего деточку в землю спрятал, а место не показываешь! А я вот его найду, он тебя побьет!
И, упав на колени, продолжая реветь, Наталья стала по-звериному рыть в песке ямку.
– Таличка! Та-а-личка! – кричал вдалеке Брускин, бегая по берегу.
Иван присел на камень, стал развязывать забинтованный палец.
– Таличка! – передразнил он. – Сидит твоя Таличка где-нибудь в кустах, смеется над нами.
Иван сплюнул в сторону и вдруг увидел торчащий из песка указательный палец руки, словно зовущий его к себе. Иван растерянно посмотрел на свой забинтованный палец и кинулся туда, упал на колени, стал разгребать песок.