Наталья закопала себя неглубоко. Ее открытые глаза и улыбающийся рот были забиты песком. На груди лежал брускинский крест.
– Та-аличка! Та-аличка! – кричал вдалеке Брускин.
Стянув с головы буденовку, Иван поднялся, скорбно и тупо глядя на Наталью. Но его голова стала инстинктивно втягиваться, когда в воздухе знакомо зазвучал вой приближающегося снаряда. Через мгновение донесся хлопок орудийного выстрела. А еще через мгновение снаряд мощно взорвался где-то посреди лагеря. Там заржали, заметались лошади, заметались, закричали люди.
Иван взглянул на море. Сюда двигался корабль, и из дула его носового орудия вырвался огонь нового выстрела. Иван перевел взгляд на Наталью.
– Прости, Наталья, если что не так… – тихо сказал он.
Новый взрыв взметнулся в лагере, а с другой стороны длинными слитными очередями стали бить английские скорострельные пулеметы.
Иван опустился на колени и стал торопливо закапывать Наталью.
В тот день англичане начали жесткую карательную операцию по ликвидации наших в Индии.
Они забились в глубь тропических джунглей, восхитительно прекрасных, если смотреть на них снаружи, и темных, мрачных, тягостных внутри. Иван сидел на толстом стволе поваленного дерева. Он размотал свой указательный палец и внимательно его рассматривал. Палец не только словно распух, но и стал длиннее остальных, огрубел и почернел, на его тыльной стороне торчали черные звериные щетинки, а вместо ногтя вырос длинный и острый черный коготь. Иван пошевелил своим новым пальцем и посмотрел по сторонам. Вблизи никого не было. Правда, к нему шел Брускин, разговаривающий сам с собой на ходу, но он был еще далеко. Иван вытащил саблю, положил на ствол ладонь с вытянутым новым пальцем и резко рубанул. Поморщившись и даже качнувшись от боли, Иван коротко взглянул на валяющийся обрубок, подошвой сапога вдавил его поглубже в мягкую влажную землю и плюнул сверху.
Брускин приближался. Иван стянул с головы буденовку и обернул рану, из которой хлестала черная кровь.
Комиссар остановился рядом, внимательно и заботливо посмотрел в глаза Ивана и спросил скороговоркой:
– У вас что-нибудь случилось?
– Да ничего, палец вот отрубил, – объяснил Иван.
– Почему? – живо поинтересовался Брускин.
– Да не нравился он мне.
– Понятно, – удовлетворился ответом Брускин. – Товарищ Новиков, у меня к вам очень важный разговор. Мы должны установить красное знамя на вершине горы Нанда-Деви. Тогда-то они нас заметят. Мы уже начали отбор добровольцев.
Новик помотал головой.
– Нет, Григорь Наумыч, я по горам не ходок. Да я еще пока и комдив.
– Что вы, товарищ Новиков, пойдут представители наших горских народов, а к вам я…
– Это что же за знамя должно быть? – с сомнением спросил Иван.
– Натуральный шелк, сто пятьдесят на сто, я посчитал.
– Чего?
– Разумеется метров.
– А древко?
– А вы видели гигантские пальмы? Товарищ Новиков, я к вам совсем по другому вопросу. Дело в том, что, мне кажется, я оттуда уже не вернусь… – Брускин опустил голову, справляясь со своей секундной слабостью. – И я бы хотел, чтобы вы взяли мой дневник. Но чтобы никому-никому! А если вдруг снова окажетесь в Москве, отдайте его моей бабушке…
– А если… я? – растерянно спросил Иван.
– Так вы же сто один год проживете! – засмеялся, блестя повлажневшими глазами, комиссар.
И Иван засмеялся. И они обнялись.
Штат Хамагар-Прадеш.
Город Химла.
5 января 1925 года
В большой магазин, где торговали тканями, заскочили несколько человек, одетых в индийское и европейское платье. Угрожая наганами перепуганным продавцам и покупателям, они торопливо искали нужную им ткань. Экспроприаторами были грузины, армяне, азербайджанцы, поэтому общались между собой они на русском.
– Смотри, Георгий, такой ткань берем? – спрашивал один, вытаскивая из-под прилавка штуку вишневого сукна.
Высокий красивый красноармеец пощупал ткань пальцами и вскинул руку с поднятым вверх наганом.
– Слушай, ара, ты не понял? Шелк надо, натуральный шелк.
А из подсобки уже тащили именно то, что было нужно, – свитки алого китайского шелка. Его концы ползли по полу, и все в магазине окрасилось в красное.
Южное предгорье Гималаев.
12 февраля 1925 года
Под навесом из сосновых веток стоял аэроплан, и летчик Курочкин возился в моторе. Вокруг сидели местные жители и молитвенно смотрели на него.
– Товарищ Курочкин! – окликнул его Брускин.
Курочкин оглянулся и увидел наших. Они стояли, вытянувшись, в две длинные шеренги: одна держала на плечах скрученное и перевязанное знамя, другая – древко, ошкуренный ствол гигантской пальмы. Во главе шеренги стояли улыбающиеся Брускин и Шведов. Летчик вытер на ходу руки ветошью, приложил руку к виску и доложил:
– Произвожу текущий ремонт мотора.
Брускин указал взглядом на туземцев.
– Как вы думаете, они пойдут с нами?
– Конечно пойдут. Уж не знаю, за кого они меня принимают, но что ни попрошу…
– Понятно за кого, – пожал плечами Брускин. – Вы ведь летаете…
Курочкин бросил печальный взгляд на свой аэроплан.
– Да вот не заводится он…
Забегая далеко вперед, скажем, что аэроплан все-таки завелся, и в 1973 году летчик Курочкин полетел на родину. Но на границе, приняв за нарушителя, его встретил наш "МиГ". Самонаводящиеся ракеты не наводились на обтянутую перкалем фанеру, и тогда был применен таран. Оба самолета упали, и оба летчика погибли. Сообщения об этом были напечатаны во всех центральных газетах, но, разумеется, не были названы фамилии летчиков и страна, из которой летел нарушитель…
– Выше! Выше! Выше! – как заклинание повторял Брускин, глядя на вершину Нанда-Деви.
Упорно поднималась в гору длинная вереница людей, неся на плечах великое знамя и великое древко к нему.
Высота – 4 000 метров
Была ночь. Горели на снегу костры. Сидели вокруг них восходители. Шведов мял ноющие ладони, всовывал их в огонь, морщился.
– Болят? – сочувственно спросил Брускин.
– Болят, будь они неладны, – смущенно отозвался Шведов. – Сколько ран на теле, и ничего, а они… Дело-то как было… Брали мы Зимний… Ворота закрыты, полезли мы их открывать, помните?
Брускин кивнул.
– И тут юнкера ударили… Тот, кто выше меня залез, так и встал, прямо на руках у меня топчется, испугался, видно. Я говорю: "Что же ты, товарищ?"
Шведов вздохнул, махнул рукой. Брускин протянул ему варежки, связанные Натальей.
– Возьмите, Артем.
– Да нет, что вы!
– Возьмите, возьмите.
Высота 5 000 метров
– Хетти! Хетти! – испуганно и возбужденно говорили туземцы, указывая на разбросанные по снегу человеческие черепа и кости, а также на идущие от них следы босых ног.
– Что это значит, Григорий Наумович? – не понимал Шведов.
– Это значит, что мифы становятся реальностью, – задумчиво глядя на кости, ответил Брускин. – Только скверно, что они – людоеды.
– Они уходят, Григорь Наумыч! – оторвал его от размышлений Шведов.
Туземцы не шли, бежали вниз. Шведов вытащил из кобуры маузер.
– Может, остановить?
– Пусть уходят, – меланхолично произнес Брускин и вдруг сорвался, закричал убегающим в спины, размахивая кулаком: – Проклятая Вандея! Ренегаты! Иуды!
Высота 5 500 метров
Восходители окружили то место, где спал Брускин. От него осталась буденовка и раздавленные очки. На снегу хорошо были видны следы босых ног.
– Хетти комисал слопал, – убежденно сказал китаец Сунь и прибавил: – Сунь знает.
– Что делать будем, товарищ Шведов? – жалобно спросил один из восходителей.
– Как что? – удивился Шведов. – Выше пойдем!
Высота 6 000 метров
Впереди стояло что-то вроде сложенного из плоских камней крохотного домика, и в сгущающихся сумерках из его щелей сочился золотисто-розовый свет.
В домике в позе лотос сидел индиец в одной набедренной повязке, и тело его, а особенно голова, излучало тот самый свет. Вблизи он был таким ярким, что было больно смотреть глазам, и настолько теплым, что восходители снаружи грели о камни замерзшие ладони. Под сидящим зеленела изумрудная травка.
– Браток! – окликнул его Шведов.
Он произнес это слово не так уж и громко, но, вероятно, для привыкшего к абсолютной тишине йога прозвучало оно подобно взрыву.
йог упал вдруг набок, как сидел – со скрещенными ногами и лежащими на коленях ладонями, – и излучаемый им свет стал меркнуть на глазах. Скоро это был просто скрюченный синий труп индийца, лежащего на побитой инеем траве.
Высота 6 001 метр
– Я ничего не вижу… – удивленно произнес Шведов, щупая перед собой воздух руками и не решаясь сделать хотя бы шаг. Но он не стал жаловаться, жаловаться было некому, потому что ослепли все.
– Ме вераперс вхедав! – кричали одни.
– Ес вочинч чем теснум! – кричали другие.
– Мэн хэч бир шей кёрмюрям! – кричали третьи.
И остальные кричали что-то на своих языках. Они забыли вдруг русский или, ослепнув, не желали или не могли больше на нем разговаривать.
Шведов обессиленно сел в снег, вытащил кисет и попытался свернуть самокрутку, но табак высыпался, а кисет упал в снег. Шведов не стал его искать и заплакал. Он не видел, как, щупая перед собой руками воздух, столкнулись двое.
– Сэн ким сэн? – спрашивал, падая, один.
– Иск ду овесс? – падая, спрашивал другой.
Они упали в снег и, сцепившись, стали кататься по нему и бить один другого по лицу и невидящим глазам, пока не раздался выстрел и один перестал бить другого.
И в других местах раздались выстрелы.
Шведов сидел не двигаясь, слушал незнакомые крики, чужие слова проклятий. Стрельба разгоралась. Слепые стреляли в слепых не очень метко, но часто – до последнего патрона. Пули свистели рядом, и одна, пролетая, коснулась щеки Шведова. Он не испугался, даже не вздрогнул, а зачерпнул пригоршню снега и приложил к окровавленной щеке.
– Дзмебо, модит чемтан, ме тхвэн гихснит! – кричал высокий красивый красноармеец с непокрытой головой, и те, кто понимал его язык, шли к нему.
Взявшись за руки, они образовали цепочку и пошли за ним. Он не обманывал их, просто ему, наверное, казалось, что он видит, он верил в это. Но он был слеп, как все, он повел их к глубокой, голубеющей льдом пропасти и первым беззвучно полетел в нее, увлекая за собой остальных…
Стрельба затихала, слышались только крики раненых и стоны умирающих.
Шведов в задумчивости откусывал и жевал напитанный собственной кровью снег.
Не ослеп только китаец Сунь. Он щурил узенькие глазки, смотрел на сияющую вершину Нанда-Деви и исступленно повторял:
– Высэ! Высэ! Высэ!
Высота 6 111 метров
На ровном белом склоне алел огромный красный прямоугольник знамени. С неба сыпала снежная крупа, и потому он на глазах бледнел, становился розовым и скоро слился с окружающей белизной.
В огромной пещере горел один большой костер, и около него сидели хетти женского пола, а также дети и смотрели на ритуальное действо.
Брускин стоял у ритуальной стены, залитой старой кровью. На уровне головы комиссара на камне засохли остатки почерневшего мозга с прилипшими волосами.
Страшные и агрессивные хетти-мужчины наступали на Брускина. У передних в руках были копья с каменными наконечниками, у остальных – просто остроугольные камни.
– Хга! – скомандовал вождь, самый крупный и самый сильный, и дикари приблизились еще на один шаг.
Брускин был измучен и возбужден. Щеки его горели лихорадочным румянцем. Он был без буденовки, без очков, без штанов, но не терял надежды. И он выбросил вперед руку и заговорил скороговорно, как на митинге:
– "У Гегеля диалектика стоит на голове. Надо ее поставить на ноги, чтобы вскрыть под мистической оболочкой рациональное зерно!"
– Хга!
Еще на шаг Брускин приблизил себя к мученической смерти.
– "Агностик говорит: не знаю, есть ли объективная реальность, отраженная, отображенная нашими ощущениями, объявляю невозможным знать это".
– Хга!
Кремневые наконечники на копьях нетерпеливо подрагивали у его груди. Румянец исчез с растерянного лица Брускина, и из глаз побежали слезы. Дикари ждали последнего его слова.
– Эйнцике либе бобэн, хэлф мир… – прошептал он вдруг и улыбнулся, и надежда, но иная надежда возникла в его глазах.
Вождь не давал свою страшную команду, и Брускин вдруг запел тоненько, тихо, нежно:
Их дер молзих ин дэм фрайтих авдернахт.
Ой вос фар а ширэ дер татэ мит ди киндер занбэахт!
Флэг зинген эмирес флэг дер татэ дих авекзэцин
цу бомки мит а лэфэлэ!
Гебн митн фингерл а кнак.
Флэг ди бобэ мит гойдэрл – шоклн митн кэпэлэ.
Ой вэй виншмак!
Немало славных страниц было вписано нашими кавалеристами в секретную книгу Великого похода, но в ряду побед больших и малых битва близ Курукшетры все же стоит особняком.
Штат Раджастхан. Близ Курукшетры.
1 апреля 1929 года
Бывшая Иванова дивизия, уменьшившаяся за годы непрерывных боев и походов до размеров сотни, томилась в ожидании командирского слова.
Были сумерки, и Новик то опускал бинокль, то вновь прикладывал его к глазам не в состоянии определить – кто же находится на другом краю огромного поля, на котором пять тысяч лет назад сражались между собой боги и люди?
Дивизия – сотня Новикова – скрывалась в кустарнике, и противник, тоже примерно сотня, их не замечая, двигался неторопливым шагом.
– Да англичанка это, Иван Васильевич! – подсказывал нетерпеливо ординарец Государев-внук.
Новик оскалился в улыбке:
– Сперва врежем, потом разберемся. – И, привстав в стременах, повернулся к своим, закричал: – Шашки наголо! Пики к бою! За мной в атаку! Марш-марш!
И как всегда, поскакал первым, а его дивизия-сотня рассыпалась на просторе лавой.
Противник их наконец заметил, занервничал, кто-то там, кажется, пытался отступить, кто-то спешиться и залечь, чтобы встретить огнем. И все-таки те решили принять бой и тоже рассыпались лавой и понеслись навстречу.
Иван обернулся к своим и крикнул весело:
– Руби до седла, остальное само развалится!
Вечерний густой воздух ответил эхом, и с той стороны донеслось:
– Руби до седла, остальное само развалится!
Лавы катились навстречу друг другу – лоб в лоб. Иван выбрал скачущего у противника первым и, направив на него коня, перекинул трофейную ханскую саблю из правой руки в левую.
Лавы смешались, зазвенела сталь о сталь, Новик привстал в стременах и вдруг услышал испуганное и радостное:
– Иван!
И по всей линии боя звон металла стал стихать, а вместо него послышались удивленные восклицания:
– Федька, ты, что ль? Тю!
– Николай! Чертяка!
– Дедушка! – это кричал Государев-внук.
Перед Новиком сидел в седле Колобок и улыбался.
И Иван плюнул от досады – он уже настроил себя на бой.
Вокруг огромного костра, на котором зажаривалась целая лесная свинья, лежали кольцом кавалеристы, гомонили, смеялись. То и дело хлопал по плечу смущенного внука Государев-дед.
Командиры лежали чуть в отдаленье и даже на отдыхе выглядели озабоченными.
– Применяем партизанскую тактику… – рассказывал Новик.
– И мы применяем… – кивнул Колобок.
– Поэтому у нас теперь не дивизия, не эскадрон, а партизанский отряд…
– И у нас партизанский…
Иван взглянул на Колобка исподлобья и продолжал со значением:
– У нас… отряд… имени… Афанасия… Никитина…
– И у нас то же самое! – воскликнул Колобок.
Новик смотрел на бывшего соратника изучающе-внимательно. Тот улыбнулся.
– Честное партийное, Иван!
Иван усмехнулся, мотнул головой, поднял кружку.
– Раз так – давай выпьем для продолжения разговора.
Они чокнулись, выпили, поморщились.
– Оно даже лучше, – подытожил Иван. – Спору будет меньше при объединении.
– При каком объединении? – осторожно спросил Колобок.
– Как при каком? – удивился Новик. – Неужто мы встретились – и разъедемся?.. У нас вместе, считай, эскадрон будет…
– А командовать им кто станет? – испытующе глядя, спросил Колобок.
– Да уж выбрали б командира… – ушел от ответа Новик.
– Уж не тебя ли?
– А хоть бы и меня… – ответил Иван, глядя в сторону.
– Во-он оно что… – протянул Колобок. – Между прочим, когда я дивизией командовал, тебя с эскадрона гнали как сраного кота! Ишь чего захотел – объединяться!
Иван напрягся, но сумел подавить в себе приступ ярости.
– Колобок, – заговорил он тихо, – мне тут индусы жаловались – банда какая-то непонятная появилась в округе, грабит кого ни попадя… Уж не ты ли это партизанишь?
Колобок не решался взглянуть в глаза Новика, но все же защитился:
– А ты небось божьим духом питаешься? Я такой же красный партизан, как и ты!
– Если ты красный партизан, то покажи мне свое красное знамя! – зло и требовательно заговорил Новик, поднимаясь, и вместе с ним стал подниматься Колобок. Они вставали, опираясь грудью о грудь.
Разговоры за столом стихли, круг распался, колобковцы стягивались за спину Колобкова, новиковцы подбирались к Ивану.
– А твое?.. – нашелся Колобков.
– Я-то покажу, а вот ты сперва покажи…
– Ну вот и покажи!..
– Так я же первый сказал.
– Ну раз сказал, вот и покажи! – брал верх Колобков.
– Колобок, – процедил сквозь зубы Новик, – если у тебя знамени нет, я…
– Ну покажи, покажи, – словно подначивал Колобков.
– Козленков! – заорал Новик.