Я уверена, что все у тебя будет хорошо, мой милый. Такой талант, как у тебя, заполняет жизнь целиком. Вряд ли ты будешь горевать из-за такой мелочи, как любовь. Ну а желающих пойти к тебе в рабыни найдется предостаточно. Еще и передерутся между собой. Вот бы я хохотала, если б увидела!
Вот и все. Если тебе все-таки грустно, вини свой портрет. Писать без моего согласия было насилием - вот ты и поплатился. Ты хотел сделать меня окончательно рабыней, но портрет решил иначе.
Дружески целую тебя в твой талантливый лоб -
Алла Певцова.
Да, уточнил детали…
Самая интересная деталь - фраза: "Ты слишком поглощен работой, чтобы испытывать подобные страсти…" Нет, перед этим: "Ты не ринешься за мной, чтобы убить или вернуть силой". Сколько сарказма! И как ей хочется мелодраматических чувств - бурри цыганских стрррастей! Какая дешевка.
И Алла совершенно права: если бы и не было визита к невропатологу, Андрей все равно бы не бросился за ней. Ну а теперь - теперь все разрешается лучшим образом. Только бы Алла как-нибудь не узнала про этот редкостный боковой склероз: вдруг еще вообразит, что ее долг - вернуться и ухаживать за ним, страдальцем. Противно, когда такие жертвы приносятся из жалости и ложного чувства долга.
Андрей разорвал записку. Кое-как соорудил себе еду и снова принялся тренироваться рисовать левой рукой.
И только когда улегся вечером на старый диван в мастерской, стало по-настоящему страшно. Андрей, естественно, с детства знал, что он смертен, но знание это как бы его не касалось. То есть когда-то это открытие было страшным потрясением. На поминках его дяди, сгоревшего в пьяном виде в бане, дед посадил Андрея на колено и оказал:
- Во какие дела, Андрюха. Все мы, значит, когда-нибудь. Ты совсем пацаненок еще - а и ты тоже…
И он тоже?! Станет вот таким же противным трупом, до которого если только дотронешься - стошнит?! Наверное, на целую неделю все потеряло смысл: лапта и казаки-разбойники, рыбалка и пирог с вязигой, и даже дружба с Тюлькиной - лучшей охотничьей собакой в округе, как говорили все мужики. Но постепенно острый страх прошел, и Андрей если не разумом, то чувством стал считать себя бессмертным. Так было до сегодня: смерть существовала, но к нему она как бы не имела отношения. И вот оказалось, что имеет, и самое близкое.
Смерть представлялась ему не полным уничтожением чувств - этого он не мог себе представить, - но сохранением одних только чувств мучительных: лежать и ощущать холод земли, лежать и задыхаться в наглухо заваленной могиле, лежать в смраде от собственного разложения… и еще невозможно пошевелить ни рукой, ни ногой в тесном гробу… и еще абсолютная чернота - отсутствие света, отсутствие красок… Так ясно все это переживалось, точно он уже зарыт!
Андрей вскочил, включил свет. Нет, жив - пока еще. Но почти умершая правая рука - "обезьянья лапа" с отвратительными провалами на месте атрофировавшихся мышц - напоминала, что еще продлится недолго.
Улечься снова было страшно, ибо лежание словно бы становилось репетицией смерти. Андрей взялся за сангину - и стал пытаться изобразить в карикатуре предстоящие свои похороны. Насмешка над смертью не то отодвигала ее, не то примиряла с ней - во всяком случае, становилось легче.
Он подумал еще, что рисунок этот останется после него. И сразу в развитие этой малозначительной мысли - другая, очевидная, но временно вытесненная страхом смерти из сознания: останутся его работы - и все прежние картины, и три последних портрета, его погубивших. Но погубивших, чтобы прославить.
Банальная эта мысль, что бессмертие художника - в его работах, сверкнула откровением! Его картины - это же он сам! Он всегда это чувствовал! Потому тесно, как в запаснике, увешанные полотнами стены его мастерской он ощущал частью себя, створками своей раковины. И они - вне смерти.
Умереть, не написав последних портретов, - вот что было бы страшно! А сейчас, когда он достиг пределов возможного, он понял - жизнь состоялась. И если бы он написал еще множество таких же портретов, отмеченных внезапным счастливым даром, они бы лишь повторили достигнутое совершенство, но не превзошли бы его.
Ну, допустим, берясь за портрет Реброва, Андрей вдруг узнал бы заранее, к чему это приведет, что же, он струсил бы, отказался? Смешно спрашивать, настолько очевиден ответ! За бессмертие в своих работах никакая цена не высока. Лучше прожить тридцать лет, как Рафаэль, как Лермонтов, чем двести каким-нибудь Акакием Акакиевичем!
Мысли неслись по кругу, и в самом их повторении было что-то убеждающее. Потому-то банальные истины - самые истинные: от многократного повторения они лишь закаляются и полируются до блеска.
И вдруг, когда страх смерти уже полностью вытеснило успокоение и даже торжество, некстати вспомнилось: проводка. У него же в мастерской старая проводка! А ведь Алла не станет вывинчивать пробки. Короткое замыкание - и нет больше почти всех работ Андрея Державина. Портреты останутся - хоть это утешает, но и всего остального ужасно жалко. До чего же некстати этот ее творческий порыв! Алла Певцова-Державина - вся она в этом: ни то, ни се в живописи, и нашим и вашим…
А ведь замыкание может произойти в любой момент. Ночью. У Мишки Казаченка загорелось ночью!
Андрей был одет: раздеваться одной рукой трудно и ни к чему - прекрасно можно выспаться и одетым. Он сразу выскочил из мастерской и сбежал вниз - лифт здесь почему-то на ночь выключался. Такси попалось довольно скоро.
- Небось от бабы? - вяло поинтересовался шофер.
Все о том же. До чего же скучно. Андрей хмыкнул неопределенно, и дальше ехали молча. У своего дома он попросил подождать.
Дежурных очередников на лестнице не было - видно, распалось это предприятие. План Андрей составил еще в машине: содрать все провода, чтобы до прихода монтера включать было просто нечего.
Это оказалось нетрудным даже для одной руки, даже в полутьме, всего лишь при свете луны. Пришлось ведь для начала вывинтить пробки, которые он тут же сунул в карман. Ну а записку догадался написать еще при лампочке - узнает ли только почерк?
"Алла, это не хулиганы, а я. Надо срочно вызвать монтера. До него обходись дневным освещением. А".
И деньги положил: наверное, у нее туго сейчас. Да и для достоверности: на случай сомнений в почерке.
Потом немного постоял. В лунном свете белели снега на его полотнах. А открытая вода казалась совсем черной и таинственной. Никогда еще Андрей не видел своих работ в лунных лучах - и при таком освещении они ему тоже понравились.
Ночью легче вспоминается, что земля - космический корабль. И тогда собственная судьба соизмеряется со звездной бесконечностью - и наступает успокоение.
Да, все хорошо.
Тишина в душе.
Ну все. Хватит. Простился.
Когда ехал обратно, было такое чувство, будто только что написал заново все те холсты, что в мастерской.
А засыпая на старом диване, подумал, что Алла сочтет его набег оскорблением: бросился среди ночи не за нею, а из страха за картины. Из навязчивого страха, надо признать. Прошел мимо двери - и не подумал войти. И в записке ни слова об ее уходе. Да, оскорбится - ну и пусть…
Сон его был легок. Наутро заявился Витька Зимин.
- А где Алена?
- Побежала по делам.
- Ладно, я, собственно, к тебе, а не к ней. Да не пугайся, старик, я завтра уезжаю. Дают командировку на Самотлор, и на три месяца мастерская твоя. Единая и неделимая. Живи тут в подполье.
Андрей был поглощен тем, чтобы не выдать перед Витькой свою умирающую руку. Рукопожатия при встрече удалось избежать, а теперь он ее старательно пачкал краской: готовился извиниться, когда надо будет прощаться. Потому поблагодарил довольно небрежно. Но Витька никогда не придавал значения китайским церемониям.
- Самое главное, у меня к тебе дело, старик. То есть просьба. Я, конечно, понимаю, что ты завален работой, но тут такое дело. Понимаешь, у меня есть дядюшка - академик. Это все глупости, даже как-то неловко: дядя-академик. Как развязка в комедии: является богатый дядюшка и все устраивает! Я потому никогда не говорил. Тем более - физик, современный бог. Но я никогда через него ничего - так что чист в этом смысле. Но тут он сам ко мне. В общем, у него любимый ученик, молодой гений-теоретик и все такое. И вдруг неизлечимо болен. Полная безнадёга. Врачи дают год, максимум - два. Болезнь - ты о такой не слышал никогда: какой-то боковой склероз…
Андрей сразу же вспомнил: на "Индигирке" третий помощник был математик-любитель. Совсем рехнулся на этом деле. И все писал статью про закон парности, всем надоел, просил собирать для него парные случаи. И насобирал-таки порядочно. У него это и с антимиром увязывалось - ну, рехнулся человек.
- …Короче, старик, вся надежда на тебя. Там уже прослышали: вынь им тебя да подай. Я понимаю: к тебе уже на два года запись, у всех случаи. Но напиши его без очереди, а? Мой дядя иначе жизнь не понимает: чуть что - не меньше чем к министру. Я-то ко всему этому - сам знаешь. Но если им легче… Сознание выполненного долга…
- Хорошо.
- Точно? Ну, благодетель! Когда ему прийти?
- Через час.
- Ну! Ты прямо факир и йог. Любимый ученик Рабиндраната Тагора. Тогда я побежал звонить!
- Как звать его? Чтобы кого-нибудь другого не написать по ошибке.
- Володя Вирхов. Ну, старик!.. Короче, если тебе по знакомству нужно устроить какую-нибудь физическую теорию - они все у вас вот здесь!
Витька поднял сжатый кулак. И этот жест заменил собой рукопожатие, так что и не пришлось извиняться за испачканную руку.
Ну вот, все в порядке: нашелся еще один объект, на кого есть смысл излить излучение.
Володя Вирхов оказался именно таким, каким полагается быть молодому физику-теоретику: вытянутая голова, высокие залысины, бледные губы. Поэтому казался выше своего роста: выглядел на все сто восемьдесят, хотя вряд ли дотягивал и до ста семидесяти пяти. Держался отчужденно и, пожалуй, стеснялся, что прибегал к такому средству. Скорее всего на портрете настоял академик и любимый учитель или даже жена любимого учителя. Да и не так уж Володя Вирхов был напуган своим безнадежным положением - нет, не рисовался спокойствием, а действительно не так уж был напуган: страх - он лиловый, а в Вирхове Андрей не видел лилового свечения.
Молодой гений уселся, осмотрелся и сразу задал бестактный вопрос:
- Вы левша?
Вот так. Жена чуть не за десять дней не удосужилась заметить, что у Андрея не действует рука, друг заходил - тоже не до того ему. А этот отчужденный теоретик с высокими залысинами и бледными губами все разглядел сразу - Андрей еще не успел взяться за кисти.
- Да, если не возражаете.
- Чего мне возражать. Просто я считаю, что левши - одно из проявлений нестабильности человека как вида и, следовательно, продолжающейся эволюции человечества.
- Если я проявление эволюции, то лестно.
- Как мне себя вести? Сидеть совсем неподвижно? Я, знаете ли, никогда еще не заказывал своих портретов.
- Ну зачем же неподвижно. Держитесь естественно. Разговаривайте. Расскажите, например, о своей работе. Вы ведь выдвинули какую-то новую теорию в физике? Изложите, если, можно, доступно моему разумению.
Андрея мало интересовала теория молодого гения. Но когда тот станет рассказывать, то поневоле увлечется, появится живое выражение вместо этой маски.
- Все можно изложить доступно. А чего нельзя - то обычно шарлатанство.
- Вот и давайте.
Пока здоров, здоровья не замечаешь. Такое простое и каждодневное действие: выдавить краски на палитру. Повторяется с неизбежностью утреннего умывания. А с одной рукой становится целой проблемой. Андрей, злясь на омертвевшую руку, отвинчивал крышки у тюбиков - очень это трудно однорукому! - а теоретик между тем читал целую лекцию:
- Прежде всего нужно уточнить, моя это теория или не моя. В современной науке это каждый раз сложный вопрос. А этика требует. Всегда найдется эрудит, который заявит: "Еще Аристотель…" или: "В переписке Декарта… В архивах Макса Планка…" Так вот, что-то такое было еще у Циолковского. Но разница в том, что у него на жюльверновском уровне, а у меня уже, пожалуй, вполне строгая гипотеза. Если считать, что строгость гипотезы пропорциональна количеству в ней математики. У меня математики на целого Лобачевского. Но для вас я ее, естественно, опущу. А речь идет о новом взгляде на эволюцию вселенной. О том, что человек - не плесень, зацветшая на маленькой провинциальной планетке, а главный фактор космической эволюции. Видите ли, я убежден, что человек - не венец творения, а как раз наоборот: мы находимся еще только в самом начале эволюции. Живая материя, а теперь вот мыслящая - такие же равноправные физические состояния вещества, как плазма или твердое тело. В этом суть: мы, наш мозг, - не какое-то особое биологическое царство, а закономерное физическое состояние вещества, так же как одинаково закономерны лед, вода и пар. Так вот, человек неизбежно будет расселяться во вселенной, масса мыслящей материи будет колоссально расти, и в какой-то критический момент - тут у меня всякие заумные вычисления - произойдет скачок! Ну для понятности вспомните о критической массе урана. Итак, произойдет скачок - и целая галактика станет мыслящим объектом, единым сверхсуществом, если хотите. Ну а постепенно этот процесс захватит другие галактики, всю вселенную. Конечно, единичное сознание при этом растворится в общем. Впрочем, если вас это пугает, то произойдет сей интеллектуальный взрыв достаточно нескоро.
Все-таки рассуждения молодого гения неожиданно заинтересовали Андрея, так что он даже невольно задал вопрос:
- А какой смысл во всем этом?
- Что значит "какой смысл"? Это не вопрос. Я считаю, что это неизбежный путь эволюции вселенной, так же как известны и неизбежны, скажем, пути эволюции звезд. Так можно спросить: а какой смысл в появлении красных карликов? Хотя и смысл вполне явный: преодоление тех законов термодинамики, которые нам пророчат победу энтропии, или, как иногда выражаются, "тепловую смерть вселенной". А сверх этого - нечто необычайно яркое, грандиозное, чего мы сейчас и вообразить не можем. Ну, вроде как муравей абсолютно не может вообразить духовной жизни человека - и объяснять ему бесполезно.
Андрей улыбнулся, представив, как Владимир Вирхов, блистая залысинами, вот в такой же академической манере читает серьезному, жаждущему знаний муравью лекцию о духовной жизни человека. Но спросил серьезно:
- Скажите, а как вы с вершины громадного космического сознания смотрите на отдельных теперешних маленьких людей?
- Требовательно. Я не люблю, когда они маленькие и удовлетворены своей малостью. Я уважаю человека, у которого вижу стремление к своему высшему достижению - в любой области. К своему мировому рекорду, скажем так. Потому что мировые рекорды и есть двигатели эволюции.
Андрей поколебался, но все-таки спросил и дальше - собственное положение давало ему право:
- Простите, что я касаюсь раны, но все же: как тогда отнестись к вашей болезни? Вот вы стремитесь к своему рекорду и во многом преуспели - и вдруг такая болезнь, при которой можно и не дожить до сорока…
Вирхов перебил - и холодная ирония чем-то напомнила Аллу:
- А меня-то уверяли, что ваш метод гарантирует излечение.
- У меня нет метода, я просто пишу портрет. Надеюсь, он окажет на вас хорошее влияние - он, а не я. Допустим, не было бы меня с моими портретами - не обо мне же речь: ведь сколько талантливых людей умирает, не дожив до своего рекорда. Мы сейчас рассуждаем теоретически.
- Теоретически это, конечно, досадно. Но знаете, я уже сейчас ощущаю себя отчасти клеткой рождающегося огромного целого. И свидетельствую: ощущение причастности к целому снижает для меня значение индивидуальной смерти.
- Совершенно искренне?
- Да, совершенно искренне.
Андрей и сам видел, что совершенно искренне.
- Ну, тогда подарите еще одним искренним признанием. По вашей теории, должно родиться грандиозное космическое сознание, в котором растворятся все наши личные самосознания - так вот, при всем этом вам все же хочется, чтобы эта теория носила ваше имя? Теория Вирхова - звучит ведь?
Вирхов засмеялся, но и смех у него выходил холодным, словно только что оттаявшим.
- Да, умеете вы ударить: прямо в солнечное сплетение. Конечно, на фоне космического сознания личное тщеславие выглядит смешно. Но раз уж просите, чтобы честно, признаюсь вам: грешен. Хочется и славы, и премий. Понимаю, что смешно, а все же хочется. Меня оправдывает только то, что до космического сознания еще очень далеко, по нашим меркам, как я вас и предупредил с самого начала.
- А вы не считаете, что уже сейчас какая-нибудь отдаленная галактика - единое мыслящее существо? Сверхсущество!
- По моим расчетам - нет. Вообще, по моим расчетам, появление жизни как нового состояния вещества - это такой пробой в неживой материи, который должен, первоначально произойти в одном месте и оттуда распространиться по всей вселенной. Как в растворе в одном месте образуется центр кристаллизации. Встречное распространение двух или нескольких сверхсознаний было бы очень опасно. К счастью, вероятность этого крайне ничтожна - тут опять-таки идут всякие расчеты. Стало быть, нам крайне посчастливилось, что пробой неживой инертной материи произошел именно на земле, и мы - его продукты.
- Значит, вы считаете, что наша цивилизация - единственная, и братьев по разуму не существует?
- Да, моя гипотеза этого требует.
- И если мы сбросим водородные бомбы и не доживем до расселения по всей галактике - это будет катастрофой не только для нас, но и для будущего развития всей вселенной?
- Когда-нибудь в другом месте может произойти новый пробой неживой материи. Но вы правы: наша гибель была бы катастрофой вселенского масштаба.
Смотреть на Вирхова становилось все любопытнее: алые как кровь, как царский пурпур, волны гордыни омывали его чело - не лоб.
- Получается, вы ощущаете себя ответственным за будущее всей вселенной. А не тяжело? Как вы себя чувствуете под такой ношей?
- Ну, не себя одного - на паях с остальным человечеством. Но нет, не тяжело. А как можно иначе? Замкнуться в собственной корысти? Это прежде всего скучно.
- Да-да, может быть. Но вот вы предрекаете человечеству столь блестящее будущее, а сколько таких, кто замкнут в собственной корысти, по вашему определению?! Не большинство ли? И если всемирное самоубийство все-таки произойдет, то только по человеческой глупости.