– Я прочёл в одной американской газете, что вы всё ещё носите пальто, в котором выступали на митинге завода Михельсона в восемнадцатом году, когда в вас стреляла эсерка Каплан.
– Странный вопрос. Да, действительно, ношу. – Ленин улыбнулся. – Значит, не во всём американская пресса дурачит своих читателей. – Мы оба рассмеялись. – Надежда Константиновна там, где пули попали, всё очень аккуратно заштопала, зачем же выкидывать? Вокруг же, сами знаете, голод, разруха, война…
– А вот ещё из газет: "Однажды сотрудникам Совнаркома выдавали по одному пуду картошки. Первым в списке значился Ленин. Против его фамилии почему-то стояло: два пуда. Владимир Ильич "два пуда" убрал и поставил – "один пуд". Крупскую совсем вычеркнул из списка, пометив: "В Совнаркоме не работает"".
– Из американских? – тут же спросил он.
– Из американских.
– Значит, правда, – мы оба ещё раз рассмеялись.
Он смеялся так искренне и заразительно, что я совершенно освоился и перестал робеть. Я понял, что всё-таки задам ему тот единственный по сути вопрос, который меня волновал с октября 1917-го:
– Владимир Ильич, я человек вполне далёкий от политики и революции и, видимо, поэтому, я не понимаю, как партия большевиков, составленная из людей часто малообразованных и жестоких, смогла победить. Как так получилось, что русское дворянство, насыщенное культурой и древними традициями, да ещё в союзе с просвещёнными европейскими правительствами, потерпело такой крах? Мне до сих пор не верится, что это произошло…
Он встал, поправил свой халат на плечах и подошёл к окну. Потом обернулся и спросил меня:
– А вы как сами думаете?
Я не был готов к такому вопросу, но неожиданно для себя, ответил почти скороговоркой:
– Я думаю, что вам дьявол помог.
– Дьявол? – он кашлянул в левый кулак. – Непонятно почему дьявол помог именно нам, а не Керенскому и Юденичу с Колчаком.
Я молчал. Он же, повернувшись к двери, громко позвал:
– Товарищ Таисья!
Почти тут же вошла сиделка, которую я уже видел внизу.
– Принесите, пожалуйста, нам с товарищем Гавайским чаю, горячего чаю! – повернулся ко мне. – А может, лучше водки?
– Спасибо, Владимир Ильич, лучше чаю.
– Отлично, – сиделка уже вышла, – вы ведь совсем с марксизмом не знакомы и теорию классовой борьбы не знаете.
– Ну, почему же, Владимир Ильич, я знаю, но, откровенно говоря, я в эту теорию не верю. Есть вот Швейцария и Англия, есть там и классы, но кровавая революция, истребление сотен тысяч, как у нас, там невозможна.
Он хотел тут же что-то ответить, но не смог, закашлялся, сильно побледнел и кашлял очень долго. В кабинет вошла Таисья с подносом и тут же к нему бросилась. Он знаком приказал ей удалиться, молча взял чашку с подноса, отпил глоток чаю, и ему стало легче.
– Вы правильно сказали "у нас", – с трудом продолжил он, – у нас в России со времён Рюриковичей взять власть не сложно, это не Швейцария. Было бы на то желание. И сами первые Рюриковичи – яркий тому пример. У нас в России не просто классы, у нас всегда и во все времена – две НАЦИИ внутри нации, столь не похожие друг на дружку, столь чуждые и враждебные, что диву даёшься. Помните, как сказал поэт: страна господ, страна рабов. Это у нас главное. У нас дворянство, о котором вы так печётесь, с лёгкостью забывает русский язык и переходит добровольно на язык недавних врагов, на французский. А сколько у высших классов всегда презрения и злобы к простым людям! Вот и у вас тоже на Литпроме: лохи и элита. Всё то же самое. Слова, конечно, в каждое время разные, но суть одна: рабы и господа, лохи и олигархи, которые живут в разных мирах и не желают даже знать друг друга. В такой обстановке достаточно только высечь искру, одну единственную, а именно: пообещать одному классу растерзать другой, выжечь с корнем, и тогда разгорится пламя, столь сильное, что все образованные Европы содрогнутся, а может даже, и на колени встанут.
– Но как же интеллигенция? – стал спорить я. – Русская, российская интеллигенция, Фёдор Михайлович Достоевский, Лев Николаевич Толстой. Такой интеллигенции, такой насыщенной духовной жизни нет ни в одной стране. Нигде нет и такого сочувствия к простым людям. Неужели вполне светская духовная среда не способна смягчить все эти противоречия, о которых вы говорите? Примирить классы, найти общий баланс…
– Всё это белиберда, херня. – перебил меня Владимир Ильич и опять закашлялся. Потом придвинулся ко мне совсем близко, посмотрел мне прямо в глаза. – Вы, молодой человек, Россию не понимаете, вам, видимо, не дано. А я – понимаю, и поэтому моя партия, а не ваша, победила и всегда будет побеждать. А ваша – или в жопе, или в Америке.
Он смотрел мне прямо в глаза, и я почему-то совершенно точно знал тогда, что он прав, прав абсолютно во всём. Я испуганно отстранился.
– Ваша мудацкая интеллигенция вместе с барчуком Толстым и истеричкой Достоевским гроша ломаного не стоит. Они писали для себя, для таких, как они сами, и для правящей элиты. Их не читают у пивларьков, о них не говорят бабушки на скамейках, a мужики – в банях. Они просто побочный продукт ожиревшей за счёт лохов элиты. Если бы у России была тысяча Достоевских, её судьбу бы это не изменило.
В кабинет осторожно постучали. Ленин резко выпрямился в кресле и громко сказал, почти выкрикнул:
– Дайте нам с товарищем Гавайским ещё минуточку!
Потом опять пригнулся ко мне и заговорил очень тихо:
– Слушайте, Гавайский, я ответил на все ваши вопросы, и теперь вы можете спокойно писать ваш глупый очерк, но и вы должны мне помочь. Под видом лечения меня совершенно от всего отстранили, телефонной связи с товарищами из ВЦИК и Совнаркома нет, так называемой охраны – чуть ли не сто человек, и меня никуда не выпускают, обращаются со мной, как с каким-то ребёночком. Письма мои не доходят, всю мою корреспонденцию проверяют и досматривают. В довершение, Сталин имеет наглость грубо оскорблять мою жену, а я ничего не могу поделать. Пускают ко мне только глупых докторишек, от которых меня тошнит. От чего меня лечат – не известно. А ведь от должности меня никто не увольнял. В общем, Гавайский, я сейчас вам записку дам, а вы, будьте любезны, доставьте её Михаилу Дмитриевичу Бонч-Бруевичу. Он надёжный товарищ, военный, и меня отсюда выручит. Всего-то и нужно – две роты солдат. Хватит с ними цацкаться!
В дверь ещё раз постучали. Она приоткрылась, и в проёме показался Беленький:
– Владимир Ильич, товарищу Гавайскому и товарищу Розанову пора возвращаться в Москву, оттуда уже два раза телефонировали.
– Сейчас-сейчас! – отмахнулся Ленин. Дверь закрылась, и он стал лихорадочно рыться по карманам, доставая какие-то бумажки.
– Ага, вот она. – Ленин передал мне маленькую записку, сложенную вчетверо.
– Да ведь я там никого не знаю, Владимир Ильич, меня и не допустят.
Он сунул мне записку:
– Тогда найдите его брата Владимира Дмитриевича, я ему тоже верю. Только не передавайте ничего Зиновьеву и Каменеву, и тем паче – Сталину, вы поняли?
Не успел я сунуть записку в карман, как дверь опять открылась, вошли Беленький, Мария Ильинишна и Розанов. Ленин опять закашлялся и стал махать руками, у него начались рвотные приступы. Меня тут же попросили выйти, попрощаться нам так и не удалось. В странной задумчивости я вышел из дома и направился к стоящему у парадного входа Ролс-Ройсу. Кто-то опустил руку мне на плечо. Я обернулся. Передо мной стоял высокий молодой человек с типично еврейской внешностью, одетый в кожаную форменную куртку:
– Отдайте, – спокойно сказал он.
– Что? – не понял я.
– То, что вам Владимир Ильич передал.
– С какой это стати? Вас это не касается.
Молодой человек в кожанке насупился и потянулся к внушительной деревянной кобуре на боку:
– Именем Чрезвычайной Комиссии Совета Народных Комиссаров приказываю вам…
Не долго думая, я вынул из-за пазухи свой идиотский вопросник и передал его чекисту. Тот, не читая, спрятал листок в нагрудный карман и отошёл. В Москву возвращался я один, Владимир Николаевич остался в Горках ухаживать за больным. С ним я тоже не попрощался, и с тех пор наша дружба пошла врозь.
Приехав в Москву, я решил в больницу не возвращаться, а попросил меня довезти до дома. Оставшись один, я достал записку Ленина. Судя по чёрным ободочкам по краям, она довольно долго валялась в его кармане. Развернув её, я прочёл:
"Товарищ Инесса!
Звонил к Вам, чтобы узнать номер калош для Вас. Надеюсь достать. Пишите, как здоровье.
Что с вами?
Был ли доктор?
Привет!
Ленин".
Мясо. Из жизни американских вампиров
ПАША ехал вдоль полузаброшенных объектов индустриальной зоны: красных кирпичных зданий, похожих на куски свинины, всё было обнесено никому уже не нужными проволочными заграждениями: двери, окна и всё остальное плотно закрыто железными жалюзи. Тишина, осень, темнеет быстро… Вся промышленность давно уже переехала в юго-восточную Азию, Мексику и хрен его знает куда…
Паша ехал медленно, чтобы не пропустить условный жёлтый иероглиф на воротах. В багажнике его машины в тяжёлом кожаном мешке лежала девочка-китаянка. Паша охотился за ней чуть ли не три дня. Всё сделано как по нотам: она нелегалка-рабыня, он взял её прямо из-под носа хозяев, но вряд ли они станут искать её или, к примеру, заявлять в полицию. Они сделали чуть ли не половину его работы…
Ага, вот он, жёлтый скромный иероглиф, в правом углу железных ворот. Паша остановил машину, вышел и осмотрелся. По идее, его уже ждут перекупщик Том по кличке Тефлон, с которым он был шапочно знаком, и сам покупатель… Если всё пройдёт спокойно, то прямо сегодня они угостят его, может, грамм на двести, Пашу аж передёрнуло от этой мысли…
Ворота лязгнули и начали, подвывая, открываться. В самом дальнем углу бывшего ремонтного гаража Паша увидел бледного высокого Тефлона.
– Ну, заезжай уже, – раздражённо сказал он.
Паша медлил, он немного бздел. Заедь он за эти ворота – хуй с два ему удастся соскочить, если они его решили кинуть.
– Где покупатель? – спросил Паша.
– Какой, блять, покупатель, хули ты воще припёрся? – Тефлон тоже нервничал.
– Сто двадцать паундов, косоглазая, может, даже и девственница, – Паша ухмыльнулся.
– Сколько просишь?
– Пять штук.
– Ты охуел.
Паша обошёл машину, открыл багажник и, вынув монтировку, тюкнул легонько мешок. В мешке что-то зашевелилось и жалобно запищало… Паша резко захлопнул багажник, его немного трясло. Тефлон, который каким-то образом оказался совсем рядом, тоже трясся.
– Хуй с тобой, – Тефлон вынул из кармана мобилу и набрал номер. Он ничего не сказал в трубку, а просто подождал какое-то время, затем сунул мобилу опять в карман.
– Он тут, рядом, – заверил Пашу Тефлон, – нужно немного подождать.
Стало совсем темно, время от времени из багажника слышались возня и жалобный писк, говорить было не о чём.
– У тя какой-то странный акцент, откуда ты? – спросил Тефлон из вежливости.
– Не ебёт, – Пашу продолжало трясти.
– Как в первый раз, – ухмыльнулся Тефлон.
"Первый раз, первый раз, первый раз", – застучало в голове у Паши. Почти неделю он голодал и, значит, был на грани, но деньги всё равно важнее.
Китаянка в мешке полностью очнулась и стала громко рыдать. Паша понял, что уже не может сдерживать себя, у него начался глюк – такое изредка случалось с ним после голодовок.
Очень чётко, во всех красках, он увидел себя мальчишкой, ему лет восемь, не больше, его послала мама в новый универсам, построенный, как говорили, "по итальянскому проекту". Туда выстраивалась гигантская, как хвост сказочного дракона, очередь. Проторчав в очереди чуть ли не час, он вошёл, наконец, вовнутрь. По универсаму бродили обляпанные волосатым мохером пенсионерки и прочая публика.
Паша смотрит на огромные пятилитровые банки с зелёными, похожими на экспонаты Кунсткамеры, помидорами, навсегда утонувшими в мутном болгарском рассоле. Все чинно прохаживаются вдоль торговых рядов, охуевая от нового ощущения близости к товару.
Часть внутренней стенки универсама – стеклянная, за ней – мясной цех, за ней – серьёзные мужики в запачканных кровью белых халатах режут мясо. Кое-кто из публики, плюнув на приличия, прильнул всем телом к стеклу и смотрит. "Скоро вынесут", – слышит Паша глас народа и не понимает, о чём это они. Вдруг стеклянная дверь открывается, и в торговый зал въезжает обыкновенная покупательская тачка, почти полностью забитая расфасованным уже мясом.
Вялотекущую толпу покупателей прошибает мощный электрический разряд, в мгновение ока тачку облепляют со всех сторон. С одной стороны людей больше, и поэтому весь ком движется. Сверху уже всё расхватали, доставать стало труднее, и тачку опрокинули, мясо высыпалось на пол, и вот уже несколько мохеровых старушек упало на колени.
Маленький Паша сглатывает слюну, напряжение вокруг тележки падает, толпа довольно быстро рассасывается, обнажая кусок пола, на котором валяется пустая тачка в затоптанных грязной обувью лужицах крови и кусок мяса, выпавший из целлофана во время драки…
Паша подходит к одинокой тачке, наклоняется и смотрит…
Из глюка Пашу вывел удар по голове, он не заметил, как сзади к нему подкрался небольшого роста коренастый урод.
На следующее утро он очнулся на заднем сидении своей машины, припаркованной в укромном уголке городской свалки. В кармане куртки он найдёт два свёртка. В одном – три штуки: сумма, о которой он договорился с Тефлоном неделю назад, в другом – небольшая медицинская мензурка на сто грамм, которую он тут же судорожно высосет.
Из жизни и смерти школьников
– В ОБЩЕМ-ТО, Петя мальчик неплохой, но уж очень нервный.
Людмила Владимировна, учительница третьего "а" класса, вопросительно посмотрела на маму Пети, испуганно сидящую за первой партой.
– Но учится-то он как?
Вздохнув тяжело, училка стала перелистывать журнал.
– Вот посмотрите, в первой четверти были даже четвёрки, – продолжила она, – а потом всё хуже и хуже. Последнее время он стал прогуливать первый, а иногда и второй урок, а ведь это – арифметика и чтение!
Мама Пети покраснела. Училка приводила один убийственный факт за другим, и Петина мама твёрдо решила побить сына подгнившим уже "морским" ремнём – чуть ли не единственным предметом, оставшимся у неё от сбежавшего мужа.
– Близится двадцать второе апреля, день рождения Владимира Ильича Ленина, – стала подбивать бабки Людмила Владимировна, – в этот день лучшие ученики третьих классов в торжественной обстановке музея – дзота неизвестного партизана-подрывника – будут приняты в пионеры. Я как классный руководитель отклонила заявление Пети, и если вы не примите меры, то не видать ему красного галстука в третьем классе. Больше того, так и октябрятскую звёздочку положить на стол не долго…
Петина мама зарыдала в голос и бросилась на выход.
– Стойте, Вострикова, – училка имела кое-что на посошок.
Петина мама застыла у двери.
– Ну, скажите на милость, зачем Петя приносит в школу складной нож?..
Петя, довольно высокий мальчик для своего возраста, сидел в это время дома на кухне и ел блины, производимые тут же его флегматичной бабушкой. Каждый новый блин он старательно обливал жидким домашним вареньем из банки, всякий раз аккуратно отодвигая ложкой ватную подушечку плесени.
Петя неплохо представлял, что сейчас происходит между его мамой и Людмилой Владимировной и не строил иллюзий по поводу грядущих событий.
Блины не были особенно вкусными, но Петя интуитивно осознавал, что ужинать, возможно, не придётся, и упорно ел, прислушиваясь, не едет ли лифт на их последний этаж. Он твёрдо решил молчать, и если будут бить, то терпеть. А если совсем туго будет – сбежать в лес. Для этого варианта всё уже было подготовлено: придя из школы, он положил в мешок для сменной обуви самое дорогое, что у него было…
Вот в очередной раз загудел лифт, и всё гудел и гудел, пока не остановился на последнем этаже. "Мама приехала", – подумал Петя, и блин застрял у него в горле…
Первые пять минут она почти наизусть повторяла обвинительную речь Людмилы Владимировны с тем только отличием, что очень кричала и размахивала руками перед Петиным лицом.
– Я для него стараюсь, ночей не сплю, чтобы мой Петечка учился, а мой Петечка плевать на всех хотел, мой Петечка лоботряс, лодырь и прогульщик. Весь в идиота отца пошёл мой Петечка, – закончила Петина мама официальную часть разборки.
– Я больше не буду, – довольно спокойно ответил Петя.
– Что не будешь, ЧТО НЕ БУДЕШЬ! – Петина мама впала уже в истерику. – Из тебя же подонок растёт, понимаешь – ПОДОНОК!
– Я больше не буду, – повторил Петя, придав жалостливости в интонации. В отношениях с матерью Петя старался придерживаться политики нейтралитета.
– А вот это мы сейчас узнаем, – Петина мама резко выбежала из кухни и стала громко рыться в дряхлом комоде.
Вернулась она с морским ремнём в руках, чем несколько удивила Петю, который ожидал скорее подзатыльников. Она тут же схватила Петю за волосы, отчего он жалобно вскрикнул, и вытащила его из-за стола. Держать ремень за латунную широкую пряжку было очень неудобно, но всё же она умудрилась взмахнуть ремнём и, с криком "Вот тебе!", ударила. Шесть с половиной метров советской кухни – маловато для подобных экзекуций, и удар пришёлся по столу, банка с вареньем тут же упала, и из неё быстро и бесшумно потекла ярко-красная жижа. От неожиданности мама расслабилась, и Петя тут же, вырвавшись, бросился в комнату, где забрался под широкую и довольно низкую кровать.
– Ты у меня узнаешь сейчас, как уроки прогуливать, – Петина мама бросилась за ним в погоню, – а ну-ка вылезай оттуда!
Петя молчал.
Петина мама стала двигать кровать, но Петя перемещался вместе с ней, и достать его оттуда располневшей за последние годы маме не удавалось. Она кричала и грозилась вызвать милицию, а Петя молчал, он удобно устроился в своём дзоте, ему даже пришла в голову мысль остаться там жить навсегда. "А что, – думал он, – буду по ночам только вылезать, когда все спят, и ходить на кухню есть".
Петиной маме тоже пришла в голову удачная мысль: она встала на карачки и, накрутив мягкий конец ремня на кулак, попыталась ударить Петю пряжкой прямо там, под кроватью. Между прочим, ей это почти сразу удалось, но смекалистый Петя тоже поменял тактику, он сумел поймать пряжку и стал тянуть ремень на себя, упершись ногами в доску, придерживающую матрас. Взбешённая такой наглостью мама вскочила на ноги и стала изо всей силы тянуть ремень в свою сторону. Пряжка больно впилась в руку Пети, и он не выдержал, отпустил. Петина мама тут же полетела в противоположную от кровати сторону и брякнулась всем телом на собственные туфли… Теперь уже она завыла от боли и унижения, закрыв руками мерзко покрасневшее после драки лицо. Потом она стала просто рыдать, и Петя там, под кроватью, где его не могли увидеть, тоже стал почему-то плакать…