Иногда будущее казалось Игорю даже реальнее настоящего. Потому что там все логично. Игорь очень любит логику. Справедливость - это в конце концов высшая логика! И когда он встречается вдруг с нелогичностью - самое элементарное, смежники пришлют детали не в срок, да еще бракованные, - он теряется: зачем? кому это выгодно? Ну хорошо, летать вопреки Эйнштейну быстрее света сейчас еще нельзя (Игорь верит, что когда-нибудь будет можно), но есть вещи элементарные, которые обязательны в будущем, но которые вполне возможны и сегодня - просто чтобы все очень хорошо работали, не халтурили, ведь сами себя обманывают, - логично это или нет? Чтобы все уже сделанные изобретения шли в дело, приносили пользу, - логично или нет? Ну а если во всемирном масштабе: чтобы не уходил колоссальный труд на вооружения, чтобы сильные талантливые люди не проводили всю жизнь в армии, - логично или нет? И все это вместе составляет коммунизм. Поэтому Игорь очень хотел, чтобы поскорее был коммунизм, чтобы пожить в логике и справедливости, пока он еще нестарый. И не в технике дело, сегодняшней техники уже было бы достаточно для коммунизма, - все упирается в людей, в их нелогичность.
Игорь недавно дошел до мысли, что для коммунизма достаточно уже современной техники, раньше он думал, что нужны какие-то новые прекрасные открытия. Тогда было просто: будут открытия, и наступит всеобщая логика - коммунизм. Но когда он пришел к мысли, что хватило бы и современной техники, он растерялся, его стала особенно злить людская нелогичность. Раньше он считал, что человечество надо любить, он не задумывался над этим, но считал, что любит; а теперь ему стало трудно: столько нелогичных людей, каждый тянет в свою сторону - как их всех любить? И нужно ли?
У противников коммунизма в конечном счете только один довод: когда не нужно будет бороться за существование, исчезнет стимул для работы, прекратится прогресс. Они уверены, что миром правит голод. У Игоря у самого есть знакомые, которые терпеть не могут работать и охотно признаются, что, имей они возможность, - не ударили бы палец о палец.
Они признаются, а Игорь им не верит. Он верит только в то, что они не любят ту работу, которую им подбросила судьба. Приезжал к нему недавно дядя в долгий арктический отпуск. Приезжал с другом. Сначала они полтора месяца отдыхали на юге, потом двинулись в Ленинград. На юге они отдохнули изо всех сил, так отдохнули, что больше не выдержали и до Ленинграда добрались в немного нервном состоянии. А ведь в первые ялтинские дни не было людей счастливее. Сам дядя объяснил это так: как с водкой - счастлив после первой рюмки, а дальше пьешь в надежде снова поймать тот блаженный миг, а он все дальше и дальше. Сказать бы этим двоим - дяде и его другу, - что они обречены на пожизненный отпуск - да они убили бы на месте того, кто принес бы им эту новость! Пусть каждый, кто уверен, что ненавидит всякую работу, попробует напрячь воображение и представить, что ему предстоит ничего не делать, - абсолютно ничего, только потреблять удовольствия! - но не месяц, не даже год, а лет так примерно семьдесят пять. Вряд ли кто-нибудь вынесет такое. Другое дело, что есть работы, человека не достойные, есть работы, которые в наше время обязаны делать автоматы.
Самое обидное, что тот же дядя щелкнул Игоря по носу. Тот ему выложил все свои мысли, а дядя посмеялся:
- Ну и каша у тебя в голове. Но каша благородная, так что не тушуйся, племянник! У меня в твои годы что-то в этом роде бродило.
А в чем каша, не уточнил. Игорь обиделся: много таких сорокалетних, которые не принимают человека всерьез только потому, что ему восемнадцать. Ну а Игорь считает, что он прав. Только с тех пор не откровенничает.
Ну вот, пока думал, успел отшабрить пиноль. Игорь зажмурился и провел рукой по отшабренной поверхности. Хорошо. Можно бы и не проверять. Но для порядка взял контрольную рамку, приложил. Под рамкой расплылось - он быстро сосчитал - двадцать восемь пятнышек краски. Лучшего и желать нельзя! (Чем больше пятнышек, тем выше точность; для очень чистой поверхности считается достаточным двадцати.)
Теперь надо было сделать в пиноле несколько отверстий для штифтов. Игорь посмотрел в чертеже: 2,5 конструктор нарисовал. Нарисовал бы тройку, можно было сделать разверткой, а под два с половиной бери ребер. А их мало, таких реберов; Игорь свои бережет.
Набор реберов ему подарил старик Николай Кузьмич, когда ушел на пенсию. Смешной был старик, прозвали его "Как часы", потому что на всех собраниях, какая бы повестка ни была, он требовал слова и говорил одну и ту же речь:
- Ты мне так завод отладь, чтоб как часы. Чтобы цех за цех - как колесико за колесико. А то опять в конце месяца аврал? Ты работать не умеешь, а я штурмуй? Ты видал часы, чтобы которые одиннадцать часов стояли, а за двенадцатый все опоздание накручивали? В войну я тут и жил. Посплю под верстаком и снова на две смены заряжен. А теперь хоть озолоти. Ты участки отладь, а на аврал я ни в жисть не останусь. Для дела бы остался, а для глупости - ни в жисть!
(Николай Кузьмич знал, что надо говорить "жизнь", а не "жисть", но считал, что с трибуны "жисть" звучит убедительнее, потому что народнее: против народа же не пойдешь!)
Если вдуматься, справедливо он говорил, логично, но, когда Кузьмич шел к трибуне, многие заранее смеялись. Наверное, потому смеялись, что речь повторялась сама по себе, а авралы повторялись сами по себе - в конце кварталов и помесячно тоже. Директор во время речей Кузьмича всегда кивал головой, а потом первый аплодировал - а что ему еще делать, если у Кузьмича орден Красного Знамени и мастер он неповторимый, на заводах министерства его по всей стране знали? Но когда собрался наконец на пенсию (в семьдесят лет), проводили, кажется, с облегчением. От завкома подарили лодку с мотором: говори теперь, Кузьмич, речи о загрязнении воды и оскудении рыбы!
Вот тогда и достались Игорю ребера: присматривался к нему Кузьмич, учил и подарил инструмент при уходе. Теперь таких реберов не достать.
9
Мишке Мирзоеву заботливая жена дает с собой громадные завтраки. Остальные в перерыв идут в столовую.
Недавно директор столовой ввел НОТ: комплексные обеды накладывают заранее, расставляют на подносы - подходи и бери. В результате почти уничтожились очереди, но и обеды, пока стоят, остывают. Однако Боря Климович не может увязать эти два обстоятельства: он сначала хвалит директора, что нет очередей, а потом, поднеся первую ложку, ругает за холодный суп. Он и сегодня начал было ругаться, но показалась Лена с подносом, и Боря отвлекся.
- Плывет Леночка, походка лодочкой, - умилился он.
Лена шла с подносом к столу, где сидели ее девочки, но с готовностью остановилась. За двумя сдвинутыми столами обедала почти вся бригада Ярыгина. Кроме Мишки, не хватало еще Пети Сысоева: он со своей Тамаркой сидел отдельно в углу.
- А, Клечикова, - сказал Егор. - Садись, у меня как раз к тебе дело.
И пододвинул ей стул. Лене пришлось сесть между Егором и Васей Лебедем, хотя ей хотелось оказаться рядом с Филипком.
- Слушай, ты же у нас страхделегат. Я собрался Копченова навестить, надо и тебе тоже.
Савва Копченов был бригадиром до Ярыгина, но уже год болел. Вспоминают его не так уж часто, но Егор в самом деле хотел его навестить, поговорить о бригадирстве, а когда увидел сейчас Лену, то и вдвойне захотел. Есть в Лене что-то привлекающее взгляды. Многие, может, и красивее ее, но она милей. Раньше Егор просто запрещал себе на нее смотреть: раз у него Оля - значит, только Оля, но теперь он с Олей поссорился, может быть, навсегда поссорился.
- Так что давай. Ты - от профсоюза, я - от бригады.
Лена чувствовала - такие оттенки она всегда чувствует, - что не в одном Копченове дело, но как было отказаться? Копченов давно болен, она страхделегат - все правильно.
- И я пойду, - некстати вмешался Боря Климович, - мы с Саввой старые друзья.
- Зачем же сразу всем, - с досадой сказал Егор. - Мы бы сегодня, ты бы завтра - и другу твоему вдвое больше развлечений.
- Нет, я хочу сегодня.
Боря упрям, это всем известно.
- Ну тогда ты - сегодня, мы - завтра.
- Нет, я завтра не могу, - быстро сказала Лена. - Завтра у нашей Люськи день рождения.
- Ну, значит, все сегодня, - покорился Егор.
Редко бывает так, чтобы выходило не по его, и Егор помрачнел.
А Филипок молчал. Ел, головы не поднимал. Его бы позвать с собой! Лена - самая бойкая девчонка в цехе, а вот сейчас не знала, что придумать, чтобы позвать Филипка. Рядом с ним она сразу вспоминала, что ей уже двадцать два, что успела уже замуж сходить и обратно вернуться. Рассказали уже, наверное. А нет, так расскажут.
- Смотри, Леночка, наш-то стукнутый дает. Доход с котелком!
За соседним столиком давал представление электрокарщик Гриша. Он пренебрег комплексным обедом, взял десяток сосисок, поставил миску на стол, но сам не садился. Подойдет, съест сосиску стоя и ходит вокруг стола упругой походкой супермена. Интересующимся Гриша охотно объяснял, что, если во время еды ходить, пища перерабатывается не в жир, а в мышцы.
Лена нехотя взглянула и отвернулась.
- А ты, Леночка, разве не любишь мускулистых? - спросил Вася.
И этот липнет. Ну почему все к ней липнут?! Лена искренне забыла, что раньше ей это нравилось.
А у Васи не было никакой задней мысли. Ему нравилось так разговаривать, вот и все. Тем более рядом не было Нади, которая обязательно бы обиделась, если бы услышала, не разговаривала бы целый день. Надя ему даже нравилась, он не против гулять с ней, даже приятно, - но не все же время гулять. А Надя норовит его к юбке пришить, как Тамарка Петю Сысоева.
Лена ничего не ответила Васе. Посмотрела на Филипка, тот допивал компот. Допил, встал. И она встала.
- Куда же ты, - сказал Егор. - Как договоримся?
- Встретимся у проходной. Я в страхкассе денег возьму.
- Брось ты мелочиться. Куплю я чего-нибудь.
А Филипок уходил.
- Как хочешь. В общем, у проходной, - и она пошла за Филипком.
Догнала уже на улице.
- А что у тебя с матерью? Ты утром недосказал.
- Под машину неудачно попала.
- Вот теперь? Она в больнице еще?
- Нет, давно уже. И дома давно.
Видно было, что Игорю не нравятся расспросы. Но Лена не отставала.
- Она что - ходит? Или лежит?
- Ходит немного. По комнате.
- Так как же вы? Вы вдвоем? Или еще кто-нибудь?
- Вдвоем.
- Так как же? Тут женщина нужна. Помыть. А я и уколы делать умею. У меня мама сестрой работает. Я тебе помогу, можно?
Она боялась, что Игорь спросит: "А кто ты такая? Что тебе у нас надо?" Но он только пожал плечами.
- Давай, раз такая добрая.
Лена осмелела.
- А ты очень любишь маму, да?
- Надо, вот и ухаживаю. Куда деваться. А если тебе интересно, могу откровенно. - Он наклонился к ней и сказал шепотом: - Я на самом деле плохой сын. Я на нее злюсь за то, что она под машину попала. Нечего было бежать, где не полагается. И себе жизнь испортила, и мне. Только ты ей не говори. - Выпрямился и спросил уже громко: - Ну как, довольна?
- Врешь ты про себя, - сказала Лена.
- Не вру. Просто смотрю на себя честно.
- Сегодня прийти?
- Ты же к Копченову идешь.
Значит, расслышал все-таки! Запомнил!
- Я же у него недолго.
- Приходи, если хочешь.
10
Вася допил компот и повернулся к Климовичу.
- Ну что, Кащей, козла забьем? Я пойду забью на мусор, а ты подходи.
В красном уголке некоторые играли в шахматы, другие читали растрепанные "Огоньки" и "Крокодилы", но страсти кипели только вокруг домино. Вася с Климовичем уселись против Ароныча и Леши Гусятникова; Леша недавно закончил вечерний техникум и перешел из токарей в технологи, чем очень гордится. Борис Евгеньевич много раз выговаривал Аронычу, что тот за домино теряет авторитет, но Ароныч отмахивается:
- О работе мысленно подумать некогда, а про авторитет и вовсе в голове не умещается.
Это все отговорки, на самом же деле Ароныча непреодолимо тянет к шаткому фанерному столу, предназначенному для забивания козла; не раз уже столешница была пробита торжествующими игроками: "Мыльного ставлю! - Азичного! - Рыба!!" Тянет так же, как многих несчастных литературных героев притягивает сверкающая рулетка; впрочем, Аронычу его страсть не грозит разорением, потому что игра идет не на интерес, победа ценится сама по себе и побежденные уходят, осыпанные насмешками, и долго переругиваются, сваливая вину друг на друга: "Кто же с длинного конца слезает?!" - "Так если у меня шестеренок полная рука, а они на рыбу идут!" ("Шестеренками" называются шестерки, тройки - "косяки", или "косушки", а к пятеркам непонятно почему прилипло название "миномет".)
Ароныч, против обыкновения, играл вяло: не сыпал обычными среди игроков прибаутками и кости не вбивал лихо в стол, а приставлял тихо, как малокровный. Смешивая кости после очередной партии (Ароныч с Лешей получили еще тридцать четыре очка), Вася спросил, сочувствуя, но с подначкой:
- Что грустный, Ароныч? Почечуй разыгрался?
Все знают, что за недуг мучит мастера.
Ароныч слабо кивнул.
- Объясни ты мне, Ароныч, - резвился Вася, - на что похожа боль при почечуе? На больной зуб похожа?
Ароныч только махнул рукой.
Вася непочтительно захохотал. Климович хихикал. Только Леша из уважения к начальству пытался сохранить серьезность.
- Что ж ты больничный не берешь? - спросил Вася отсмеявшись.
- Перетопчусь. Дома хуже. Работа отвлекает.
- А говорят, ты стесняешься, потому что в поликлинике хирург - женщина.
- А и тоже ничего хорошего женщине в наши почечуи смотреть. Ты мысленно подумай - твоей бы жене.
- Она себе сама специальность выбрала. Шла бы в ухо, горло, нос.
Через открытое окно в красный уголок ворвались крики: начался футбол.
- Чего там? - спросил Вася. - Нашему Петьке гол забили?
- Пендель взял, - прокомментировал Сашка Потемкин; он стоял у окна и смотрел, как с трибуны. - Пендель взял и содрал руку.
Действительно, Петя бросился за мячом слишком смело, а гарь действует, как хороший наждак.
Пенальти бил Пашка Цыбин, бил уверенно и пренебрежительно, не вынимая папиросы изо рта (играть с папиросой - это особый шик, понятный только футболистам "диких" команд), бил почти без разбега, коротко и точно, в нижний угол. Пете легче было содрать метр кожи, чем пропустить от него гол. До метра, правда, и не дошло, дело ограничилось полоской сантиметров в пятнадцать. Тамара выбежала из толпы зрителей, схватила Петю за руку и потащила в медпункт, не заботясь, есть ли Пете замена.
- Дура я, что разрешила. Дура! Больше ты в футбол не играешь!
Тамара была разгневана. Она несла Петину окровавленную руку торжественно и грозно, как вещественное доказательство; она, кажется, забыла, что злополучная конечность все же не оторвалась, что к руке по-прежнему приделан сам Петя, и ему приходилось идти боком и даже слегка согнувшись, чтобы сохранять в суставе анатомически возможный угол - без такой предосторожности к незначительной ране прибавился бы серьезный вывих.
Мишка Мирзоев только что доел огромные домашние бутерброды и вышел погреться на солнце. Увидев, как Тамара ведет Петю, он крикнул:
- Производственной травмой запишешь, или как?
- Идиотственной травмой! - в сердцах ответила Тамара и дернула Петю за руку. От неожиданного рывка у того мотнулась голова.
- Ты потише, - заныл Петя. - Больно же!
Мирзоев презрительно посмотрел ему вслед. Уж он-то никому не позволил бы себя дергать. Мирзоев уверен, что в своем доме хозяин - он, чем очень гордится.
Подошел Игорь Филипенко. Мишка показал ему на удаляющуюся пару.
- Видал? Повела! - в восторге обличения закричал он. - Как бычка повела! Современная трагикомедия. Ты, Филипок, еще пацан почти что, так ты запоминай. На тебя тоже вешаться будут, так ты сразу на место ставь. Сразу не поставишь - конец: запрягут и повезешь.
- А если любовь? - спросил Игорь.
- Ну и что, что любовь? Люби. Про себя люби. Будешь слишком громко о любви говорить, командира из тебя не получится. Она живо почует слабину. Про себя люби.
Мишка хотел добавить еще что-то назидательное, но кончился перерыв. Уже на ходу он повторил еще раз, постаравшись вложить в слова всю силу убеждения:
- Про себя люби!
11
Когда Ярыгин минут за пять до конца перерыва вернулся в цех, единственным человеком, кого он увидел на участке, был Мирошников. Рядом с ним лежал белый ацетиленовый баллон.
- Вот, - сказал торжествующий Мирошников. - Учись работать, бригадир.
Баллон только издали казался белым: кое-где краска припачкалась и выглядела серой, кое-где под действием времени в ней произошли неведомые внутренние превращения и она стала кремовой, местами просто облупилась.
Ярыгин наклонился, посмотрел резьбу - сбитая.
- А, так это тот самый. На кладовщика надавили?
- Уломал, - гордо подтвердил Мирошников. - Учиться тебе еще надо, Ярыгин. А пока все мне приходится. Пока вас научишь.
Ярыгин еще раз осмотрел резьбу.
- Ну чего ты? Сам вижу, что не первой свежести.
- Так нельзя с ним работать, Борис Евгеньевич. По технике безопасности нельзя. - Тихо сказал, почти виновато.
Мирошников все еще благодушествовал.
- Да брось ты. Всех дел там на полчаса. А потом обратно сдадим, чтоб никто и не видел. Учу тебя, учу…
- Но ведь все равно нельзя с ним.
- Ну, мне твои штучки надоели. Варить - и все! Точка.
- Не могу я разрешить, - так же тихо сказал Ярыгин.
Собирались с перерыва ребята, но Мирошников не обращал ни на кого внимания. Не стеснялся.
- Я разрешаю, а ты не можешь? Что ты городишь? Что ты на себя берешь? Кто ты такой? Комиссия на носу, а ты со своими бабскими страхами. Немедленно варить! Тотчас же! Я лично бегал, газ им доставал, а они ничего не желают делать. Где Сысоев?
Все были, а Сысоева не было.
- Где Сысоев? Что у тебя за дисциплина, бригадир? Учу тебя, учу. Где Сысоев? Чего молчишь? Какой ты бригадир, если не знаешь?
- Сысоев в медпункт пошел, - сказал Мишка Мирзоев. - Рука у него.
- Какая рука? Ему работать надо. Что с рукой?
- Ободрал на футболе, - поспешно объяснил начальству Потемкин.
- Вот что у тебя делается! Люди, вместо того чтоб работать, на футболе руки ломают! Вот где твое дело следить, бригадир!
- Футбол в перерыве никто не запрещал, - буркнул Ярыгин.
- Это ты не можешь запретить, а не в свое дело с баллоном лезешь. Что с Сысоевым? Сможет он работать или нет? Или я сварщика пришлю. Опять я найду сварщика, опять я! Звонить надо в медпункт, человека послать!
Посылать никого не пришлось - появился Сысоев с забинтованным предплечьем.
- Четверть часа рабочего времени, а он только является!
- Так я в медпункте, Борис Евгеньевич.
- Слышал о твоих подвигах. Работать можешь?
- Могу.
- Тогда ладно, прощаю. Сейчас быстро каркас доваришь, а там смотри. Если рука разболится, можешь раньше домой, разрешаю.
- Так ведь нельзя с этим баллоном, Борис Евгеньевич, - напомнил Ярыгин.
- Ты опять? Ты же слышал, Сысоев работать может. Можешь, Сысоев?
- Могу.
- Слышишь, может он!