Оля вошла без стука - и в самый неподходящий момент! Егор отвернулся, попытался незаметно вытереть глаза, сделал вид, что сморкается. Но она заметила. И засмеялась.
- Красная девица! Над романом плачет!
Она никогда не скрывает своих чувств. Да и не могла бы скрыть, если б захотела, - высокая, краснощекая, зычная.
Отпираться было невозможно, и он буркнул:
- Ну и подумаешь. Не деревянный.
- Но и не железный, - сказала она разочарованно. - А я думала, ты железный.
Он мог бы сказать: "Вот и поищи себе железного!" - но не сказал, пожалел ее. Вместо этого немного принужденно заговорил о том, что Ароныч всех приглашал прийти болеть на собачью выставку, потому что год назад он купил щенка с родословной и теперь щенок подрос и первый раз выставляется. Оля заявила, что там не выставка собак, а выставка идиотов, и казалось, что слезы над книгой если не забыты, то исчерпаны как тема разговора; но когда они пошли погулять, и успели постоять в очереди в кино, и снова пошли гулять, потому что билеты кончились у них перед самым носом, Оля спросила:
- Что это за книга, из-за которой ты ревел?
"Ревел". Ему хотелось сказать что-нибудь резкое, но он сдержался и ответил сухо:
- Про Линкольна.
- А-а. Это был такой англичанин, да?
Егора неприятно поразила слабая ее осведомленность, и он объяснил официальным голосом, точно прочитал вслух справку в энциклопедическом словаре:
- Американский президент во время гражданской войны Севера и Юга.
Она важно кивнула:
- Да, мы проходили. Его убили, как Кеннеди? Ты над этим ревел?
Егору ничего не оставалось, как подтвердить, что он и сделал предельно лаконично:
- Да.
Оля уперла руки в бока, повернулась к нему всем корпусом и заговорила с неожиданной злостью:
- А что он тебе? Брат? Сват? Вот ненавижу таких, которые кого попало жалеть готовы. Ты близких своих жалей! Родных! Семью! А то какой-то американец, он и жил-то, наверно, сто лет назад, и если б его не убили, все равно бы уже умер. Можешь ты объяснить, что тебе в нем?
Егор не мог объяснить. Слова приходили на язык слишком возвышенные, слова, которые он не постеснялся бы произнести на собрании (Егор любит говорить с трибуны, и его всегда приглашают выступать на митингах и собраниях), но не мог выговорить наедине с Олей.
- Ну, понимаешь, я чувствую, что все как-то связано… весь мир. Ну и он был очень хороший человек, совсем простой, хоть такой великий. - Слова как будто выскакивали сами собой, уводили в сторону. - Из простых лесорубов, нигде не учился, до всего сам, своим умом дошел.
Оля фыркнула:
- Сказки! Так я и поверила. "Из простых лесорубов, нигде не учился"! Для простаков. - Неожиданно она захохотала. - Слушай! Уж не метишь ли ты сам в президенты? Или в министры, а?
Ни тени сомнения в ней, уверена, что во всем права: и в смехе, и в презрении - вот что Егора бесило.
- Не ме́чу. Про Линкольна в моем возрасте тоже никто не догадывался, кем он станет. И сам он не догадывался.
Она смеялась до слез:
- Метишь, метишь, и не отпирайся!
Они стояли лицом к лицу, не замечали, смотрят на них или нет.
- А по-твоему что, есть прирожденные вожди, с детства у них над головой сияние? И сейчас ходят и будущие министры, и даже генеральные секретари, и никто про них не догадывается. И они сами не догадываются. Наверное, не я, но такие же, как я, похожие.
- Ну, нет. Будущие генеральные секретари уже сейчас в райкомах комсомола! А ты будешь всю жизнь вкалывать.
- И тоже неплохо! А ты поищи себе, который не вкалывает!
- Я поищу, который будет над своей семьей плакать, а не над историей с географией!
Они разошлись в разные стороны и с тех пор не виделись. Только в цехе, издали. Егор никому не рассказывал об их ссоре, потому что если и рассказать, все равно никто не поймет. Он вспоминал все с самого начала, и дикой казалась ему ссора, хотелось подойти, помириться, забыть, но тогда перед глазами вставало ее неожиданно злое лицо, насмешки - чужая, чужая и недобрая, не надо ему такой!
Кран проехал дальше, и Егор досчитал валки. На сегодня хватит. Теперь еще поторопить Петю Сысоева, чтобы не раскачивался, а сразу ехал на склад за баллоном - и все, работа налажена, можно самому руками поработать. Егору хоть и нравилось командовать, но и руками он по-прежнему любил поработать. Мгновенными результатами привлекает такая работа. Повернул метчик - и сразу можешь пощупать резьбу. Ясность появляется в жизни, когда твоя работа сразу видна и тебе и другим.
6
Петя поймал электрокарщика, погрузил пустой баллон - в этом пустом баллоне и пемза, и растворитель, и газ даже есть: остаточное давление, но все равно он пустой - и поехал на склад за новым. Если разобраться, не его это дело - ездить за баллоном, подсобник должен привезти; но бригадир приказал, и Петя не стал спорить: в хорошую погоду приятно проехаться на склад через всю территорию. А оттого, что он делал сверх положенного, Петя испытывал легкое самодовольство. (Петя не задумывался над тем, что время от времени каждый должен что-то сделать сверх положенного.)
Электрокар выехал в широкие ворота цеха и покатил вдоль гаревой площадки, на которой в обеденный перерыв играют в футбол. В прошлом году на этом поле собрались было построить новый склад, потом кому-то пришла мысль будущий склад наполовину зарыть в землю и на крыше разбить фруктовый сад ("В порядке промышленной эстетики"). Эта-то мысль все и погубила: какой-то остряк сказал про будущий сад на крыше: "Висячие сады Семирамиды". И когда проект дошел до директора, тот прочитал, пожал плечами: "А, висячие сады"… И, как выразилась его секретарша, совершенно седая дама с прямой спиной и манерами герцогини, - наложил вето. Не мог директор утвердить проект, в котором была замешана древняя царица с сомнительной репутацией (или это Савская с сомнительной? Да один черт!). В результате поле осталось нетронутым, что очень радовало Петю. В "диких" командах Петя ценится как вратарь, его даже приглашали запасным во вторую команду завода, но там нужно играть каждое воскресенье, а Петя на субботу и воскресенье уезжает на рыбалку, если не горит план и нет по этому случаю сверхурочных. Не то чтобы Петя пропускал намного меньше, чем другие, но он эффектно падает, на что не многие решаются на гаревой площадке, а если в хорошую погоду зрителей собирается побольше, он отваживается бросаться в ноги Пашке Цыбину из литейки, стокилограммовому мужику, который прет к воротам, расталкивая защитников, - грубиян, помесь танка с носорогом. Петю вообще вдохновляют зрители.
За гаревой площадкой врастает в землю старый кирпичный цех. После постановления о бытовых товарах в нем устроили цех ширпотреба. Сначала завод взялся за чайники, а недавно освоил электромясорубки.
Около мясорубочного цеха Петя велел электрокарщику остановиться. Пете нужно было в цех по двум причинам. Во-первых, здесь работает Тамара. Пете и самому радостно повидать ее лишний раз, и она обижается, если он не выберет времени забежать к ней: "Ну и что, что аврал? Знаю я ваши авралы - сидишь уши развесив!" Тамара гордится перед подругами, что ее верный Петя полдня без нее не может. Ну, а во-вторых, Петя собирает дома мясорубку, для чего выносит детали по одной.
Петя не считает, что делает что-то нечестное. Завод-то его, родной! Это же надо со смеху помереть: прийти в магазин и за тридцатку покупать ту самую мясорубку, которую, может быть, Тамарка собирала! Есть прохиндеи: сговариваются с шофером, вывозят сразу десяток и продают - это уже, конечно, прямое воровство. А собрать одну для себя - святое дело! Сколько этих деталей валяется просто так, сколько готовых мясорубок, забракованных ОТК, идет в лом, а дефект в них такой, что понимающему человеку на полчаса работы - разрешили бы Пете взять такую, он не стал бы выносить по детальке!
Все работницы на сборке сидят в одинаковых халатах, и волосы косынками подвязаны, но Петя и со спины сразу узнает Тамару: наклон головы у нее особенный, чуть набок, и плечи беззащитные, зябкие - обнять хочется. (Только плечи беззащитные, а когда заговорит - старшина-сверхсрочник, а не девушка!) Петя подошел на цыпочках и дотронулся до ее затылка, провел сверху вниз по ложбинке.
- Привет.
- Фу, напугал. И чего шляешься? Работаю же!
Тамара всегда напускается для виду, а попробуй он не прийти!
- Ехал мимо.
Соседка Тамары Тонька подняла голову, посмотрела на Петю и сказала громко:
- Гулял ты мимо, жевал ты веник.
Язва известная. Но Тамара не позволит чужим смеяться над Петей. Сама - другое дело.
- А ты не лезь. Не к тебе пришел. - И уже ласковее к Пете: - Ну чего?
Чего? Петя не знал - чего. Он зашел просто посмотреть на Тамару, а что скажешь при всех, особенно при Тоньке? Сказал первое попавшееся:
- У нас опять комиссию ждут. Буду в темпе варить каркасы.
Тамара сжала кулачок.
- Только дергают, только дергают! Я бы этим комиссионщикам суточных не платила. Вычитала бы, наоборот. Чтобы не ездили без крайности.
Петя пожал плечами.
- Подумаешь. Мне на эту комиссию - фиг с ней. Пусть начальство кипятком писает.
Сказал - и самому понравилось, что он такой независимый.
- Им-то не говори! - встревожилась Тамара. - Герой нашелся. И мне тоже работать. На вот, и иди.
Она слегка толкнула его ладонью в живот и отвернулась.
Петя снова провел пальцем по ее склоненному затылку.
- Пока. До обеда.
Она кивнула, не оборачиваясь.
Пока Петя ходил, электрокарщик разлегся на своей телеге и загорал. Электрокарщик Гриша - популярная личность: культурист-самоучка. При всяком удобном случае он стремится обнажиться и демонстрировать окружающим свой торс.
- Опять волосатую грудь выставил, - сказал Петя.
- Волосатая грудь - гордость мужчины, - отвечал Гриша своей любимой пословицей. Так и повез дальше - не одеваясь.
Гриша лихо подкатил к складу - приземистому кирпичному строению с маленькими зарешеченными окнами. В этот час железные его ворота были открыты настежь. Поминутно заезжали и выезжали электрокары, иногда, как бык в козьем стаде, появлялся грузовик. Кладовщик, высокий тощий старик в аккуратно застегнутом синем халате, из нагрудного кармана которого торчали остриями вверх разноцветные карандаши, с изматывающей душу медлительностью разглядывал накладные, записывал отпущенные материальные ценности в журнал. Глядя на него, начинают торопиться даже те, кто поехал на склад в надежде часок перекантоваться. А уж сдельщики просто выходят из себя!
За толстыми стенами склада всегда прохладно, поэтому в ожидании очереди выходят покурить и погреться на воздух. Петя оказался вовлеченным в разговор о вчерашнем матче, так что не очень страдал от медлительности кладовщика. Из склада выехал Валька Котов, знакомый сварщик из ремонтного отдела. Тоже вез баллон. Петя помахал ему рукой, но подходить не стал: он в этот момент доказывал, что Стрельцов мог бы стать лучше Федотова и лучше Мюллера. Ему не верили, и Петя злился: он считал себя знатоком, а знатоку всегда тошно слушать рассуждения профанов. Наконец очередь подошла.
Гриша, играя мускулами, внес пустой баллон в специальную камеру, где хранится ацетилен. Петя важно протянул накладную.
Кладовщик едва взглянул и отодвинул накладную тыльной стороной кисти, точно сметая мусор со своего железного прилавка.
- Нету.
- Как нету? Срочная работа! - заволновался Петя. - Когда же это ацетилена не бывает?!
- Нету. Кончился. Завтра привезут или послезавтра.
- Я же сейчас видел, навстречу везли. Валька Котов.
Кладовщик объяснял терпеливо. Он словно давал понять, что мог бы не объяснять, что его служебный долг исчерпан тем, что он сказал "нету", но он не ограничивается сухим исполнением долга, он снисходителен и вежлив, а такое нужно ценить.
- Как раз перед тобой и отдал последний баллон. Чуть бы раньше приехал.
- Я же видел, когда порожняк заносил! - возмутился Гриша. - Я же видел, там еще один стоит. Стоит, голубчик! Для кого заначил?
Кладовщик брезгливо смел наряд, как бы отметая этим жестом непозволительный тон мальчишки, и, высказав себя в жесте, ответил по-прежнему терпеливо:
- Тот баллон идет на списание. Резьба на нем пооббилась, не отвечает стандартам. Сорвет резьбу, полетит редуктор, что тогда?
- Не летел же до сих пор, - не очень уверенно сказал Петя.
- А так всегда бывает: не летит, не летит, а потом раз - и полетит.
Петя не стал настаивать. Во-первых, он знал, что бесполезно: если кладовщик отказал, значит все. А во-вторых, ему самому не очень хотелось: ведь и правда - не летит, не летит, а потом полетит.
Ехали пустыми, и Гриша закладывал на своем электрокаре крутые повороты - когда вез баллон, остерегался. Когда проезжали мимо мясорубочного, Гриша сказал в сердцах:
- Зайти бы тебе сюда на обратном пути, был бы ты с баллоном.
А какое ему дело, спрашивается? Его дело возить.
Петя молча сплюнул.
7
За час до обеда на участке появился Борис Евгеньевич.
- Как дела, орлы? Завтра кончите?
Он любит говорить "с народом" преувеличенно бодро.
Потемкин с Мирзоевым, оказавшиеся ближе всех к начальству, браво ответили:
- Не подведем!
Егор только дернул плечом в раздражении. Но Бориса Евгеньевича не устраивал такой ответ.
- А что бригадир молчит? Ребята твои уверены. Неужели руководство от народа отстанет?
Егор ответил, не выпуская из рук развертки, которой работал:
- Народ, наверное, не допер еще, что ацетилена нет. Варить нечем.
Бодрячество с Мирошникова мигом слетело.
- Что значит - нет? Там всего-то на полчаса работы. Как это - нет?!
- Кончился. Не завезли.
Мирошников уже кричал:
- Так что ж ты тут копаешься? Молоточком стучишь? В демократию играешь? Ты сейчас должен бегать, искать! Носом землю рыть!
Егор оставался спокоен.
- Чего рыть? Рой не рой - нету. Завезут - и доварим. А пока у нас шлифовальные станки не закончены. Навалимся на них. И многооперационный.
- Я же тебе говорил: мне рольганг нужен. Рольганг!
- От перестановки мест слагаемых… На общий срок это же не влияет.
- Больно умные стали. Рассуждаешь много.
Егор положил развертку, выпрямился:
- А что же, нельзя рассуждать? Вы мне, Борис Евгеньевич, на собрании это скажите, с трибуны: "Рассуждать нельзя".
- Я тебе сейчас покажу не как разговаривать, а как нужно работать. Под землей найду! Все я должен делать, все я. Ни на кого не положиться.
Борис Евгеньевич убежал. Бежал он мелкой трусцой, стараясь при этом делать вид, что он не бежит, а идет, и потому не работал согнутыми в локтях руками, как все бегущие, но нелепо держал руки по швам. Наверное, так же он бегает на глазах министра и его заместителя. Самая мысль, что он может предстать перед министерской комиссией не в лучшем виде, уже привела его в то состояние панической исполнительности, когда доминирует одна мысль: угодить!
- Против ветра плюешь, бригадир, - сказал Потемкин.
- Себя не уважать, - буркнул Егор.
Этим было для него все сказано.
8
У слепых тоже свое счастье. Они осязают мир. Конечно, зрение - король чувств, но мы видим слишком много, мы видим нам не принадлежащее. Платоническое чувство. Зато осязаемое - наше, осязание - чувство обладающее. На ощупь мир тоже прекрасен! Жирный чернозем, рождающий чувство изобилия; нежная молодая трава - будто девичьи волосы ласкают ладонь; и девичьи волосы - как молодая трава; горячий на солнце камень - шершавый, могучий, вечный. Слепые очень мало знают о мире, но то, что они знают, они знают лучше нас.
Игорь Филипенко читает в глазном кабинете одиннадцатую строчку в таблице, но вместе со зрением горца или пирата ему - не иначе как по ошибке - отпущено и осязание прирожденного слепца. И когда надо чисто обработать поверхность, он закрывает глаза, проводит ладонью - и перед мысленным взором появляется как бы карта с выступающими материками и впадинами морей. А дальше просто: шабрить материки, свести их к уровню океанского дна.
Не самое это тонкое дело - шабрить. А Игорь любит. Потому что здесь меньше всего приходится полагаться на измерения, здесь нужно чувство иметь - чувство металла. Шабрит Игорь всегда на себя (можно и от себя, многие считают, что такой способ легче, а по Игорю - грубо). Длинный шабер мягко пружинит под рукой, движется равномерно, без толчков, сводя на нет невидимые глазу материки. Бригадир поставил Игоря посадить шлифовальный круг в пиноль, но ведь сначала нужно сам пиноль отшабрить! А еще прежде шабрения запилить углы. Игорь взял личный напильник и осторожными движениями стал заглаживать мелкие заусенцы. (Личный напильник - некоторые с особым шиком произносят "личной" - это всего лишь такой напильник, который уже не драчевый, но еще и не бархатный).
Игорь считает, что работа по металлу - самая настоящая, самая естественная мужская работа. Была неровная, покрытая шлаком болванка (а еще раньше - руда!), ее ободрали, обточили - и вот уже новенькая блестящая деталь, которую приятно взять в руки; много деталей - и вот уже машина. К этому привыкли, а ведь если вдуматься - чудо!
Игорь любит фантастику. Да она ему почти и не кажется фантастической, он читает, как о чем-то естественном, близком; читает и соглашается: можно сделать, и такое можно сделать. Вся фантастика, все будущее исчерпывается для него двумя словами: можно сделать!
Все можно сделать! И все бы уже сделали, если бы труд не истреблялся. Экономисты подсчитали точно: по пятиэтажному дому каждому жителю Земли - вот сколько труда истребила война! А когда труд человека уничтожен, он и сам почти что убит. Сколько убитых даже среди тех, кто выжил! Для Игоря работа - понятие материальное; не только плоды работы, те, которые можно видеть, щупать, - нет, сама работа; она представляется ему чем-то вроде электрического поля, генерируемого человеком, поля невидимого, но существующего: вокруг одних людей оно напряженное, вокруг других - сходящее к нулю.
Игорю очень нравится, что он собирает станки-автоматы, - близкая к фантастике работа, это ясно каждому. Ведь один станок сделает работу десятков людей. А Игорь уже собрал, наверное, полсотни станков - выходит, он один работает за несколько сотен, если вдуматься. А пусть каждый будет работать так, как он. Получится снежный ком, цепная реакция, взрыв! И чтобы вся работа шла на пользу, не уничтожалась. При такой работе все близкое, все завтрашнее - и на Земле, и во Вселенной: очистить атмосферу Венеры, подвесить над холодными странами искусственное Солнце. Все можно сделать!