- …искренне заблуждается, на самом деле Сысоев решился на это самостоятельно. Я их не виню - ни Сысоева, который действовал из самых добрых побуждений, ни Ярыгина, потому что дело было в его отсутствие, он поверил чьим-то наговорам; а поверить было тем легче, что действительно я сначала просил Сысоева произвести сварку и лишь потом отказался от своей просьбы, когда убедился, что баллон в самом деле ненадежен. Повторяю, это недоразумения, которые разъяснятся, рассеются. А суть в том, что, когда ударила огненная струя, когда под угрозой оказалось оборудование, когда у всякого сознательного рабочего одна мысль: спасать государственное имущество, материальные ценности и члены бригады хотели броситься на спасение, Ярыгин не допустил. Ярыгин сознательно сорвал спасательные работы. Теперь я подхожу к тому самому выкрику, который, как я сказал, раскрывает сущность дела. Ребята у него хорошие, хотели спасать оборудование, а он крикнул: "Героизма я не допущу!" И не допустил. Вот, товарищи, до чего он докатился. Все слышали? Ярыгин не допустит героизма! В то время как вся история нашей индустриализации - история героическая, когда благодаря трудовому героизму были построены Днепрогэс и Магнитка, Ярыгин героизма не допустит. И вот результат: сгорели обмотки пяти электромоторов. Их стоимость подсчитать нетрудно. Труднее подсчитать стоимость продукции, которая окажется недоданной из-за того, что позже вступит в строй автоматическая линия. И уж совсем невозможно подсчитать моральные убытки. Кто-нибудь неустойчивый из бригады Ярыгина, оказавшись когда-нибудь снова в критической ситуации, мысленно как бы еще раз услышит его окрик: "Героизма не допущу!" - и отойдет в сторону. Да, товарищи, назовем вещи своими именами: налицо саботаж, Ярыгин саботировал спасательные работы! Все могло быть хуже, гораздо хуже, если бы взорвался кислородный баллон…
Мирошников тяжело вздохнул, даже головой помотал, прежде чем продолжить:
- К счастью, этого не произошло. Но могло произойти - уперлась бы в него струя открытого пламени - и все! Можно сказать, что Ярыгин не виноват в том, что этого не произошло, своими действиями он создал все условия к тому, чтобы баллон взорвался, просто слепое счастье нам улыбнулось. Вот какое дело, товарищи. И мы должны сделать выводы. Для себя я сделал вывод: я, конечно, не смогу оставить Ярыгина на бригаде, нет. Такому человеку на бригаде не место. Это мы, конечно, допустили ошибку, поторопились, когда выдвинули его в бригадиры. А дальше. Привлекать к более строгой ответственности за срыв спасательных работ и нанесенный материальный ущерб или нет - это не в моей компетенции. Так-то, товарищи.
О случае с баллоном знали все, но в речи Мирошникова он обрел совершенно новый - неожиданный и зловещий смысл. Собрание зашумело.
- Слово вы сказали, Борис Евгеньевич: "саботаж", - страдальчески поморщился Ароныч. - Несовременное слово.
- А вот и жаль, что мы его забыли. Жаль! - веско повторил Мирошников.
- Ложь все это! Грязная ложь в красивых словах!
Егор не помнил себя. Он хотел, как обычно, встать, чтобы ответить, и не заметил, что вскочил ногами на стул.
- Ложь! Сам заставил Сысоева работать! Заставил, хоть знал, что баллон гнилой. И кладовщик предупреждал, и я. Сам заставил, одни во всем виноват, а теперь заметает следы!
- Па-азвольте! - на этот раз голос Мирошникова гремел. - Клеветы я не допущу! Клеветать на себя я не позволю! За эту клевету… - Мирошников сам заметил, что забуксовал на слове "клевета", и усилием воли заставил себя съехать с него: - За эти ложные обвинения вы, Ярыгин, еще ответите! Вот у меня здесь акт пожарной комиссии, здесь Сысоев черным по белому заявляет, что никто его к работе не принуждал. Ясно заявляет.
- Сысоев - тряпка; вы его запутали, он и сказал, что вам надо. Пусть-ка он сейчас повторит при мне. Позовите кто-нибудь, он там, наверно, за дверью.
- Обождите, товарищи, собрание превращается черт знает во что. Скоро не на стул - на стол вскочат!
- Я слезу, и мы сейчас Сысоева выслушаем. Громко, при всех! Зовите.
Костя Волосов с готовностью выскочил за дверь. Там томилась Люся. Она слышала крики в красном уголке, хотела позвать остальных - и не решалась отойти.
- Ну, где тут ребята? Сысоева требуют.
- Я сейчас, я мигом. Где-нибудь перекуривают.
Люся бросилась в курилку. Там дымили Климович и Вася Лебедь.
- Где Сысоев? Сысоева требуют!
Вася отбросил сигарету и выбежал вместе с Люсей.
За верстаком возвышалась одинокая фигура Мишки: он все еще точил крючки-крокодилы. Лена с Филипком сидели на недоваренном каркасе рольганга. Потемкин чистил мелом какую-то пряжку.
Через минуту Петю искали все. Он оставался после смены, его видели в нескольких местах - слонялся, томился. Потом видеть перестали, но каждый думал, что Петя где-то рядом. Побежали в мясорубочный цех, хотя знали, что там работают в одну смену. Прибежали и поцеловали замок.
Петя исчез. Ушел. Смылся.
Вася Лебедь вошел в красный уголок. Все повернулись к нему.
- Ну, где же свидетель обвинения? - Мирошников не считал нужным скрывать иронию.
- Сейчас будет, подождите, - твердо сказал Вася. - Сейчас будет! Из-под земли достану. А пока от себя скажу: все мы видели, как начальник подошел к Сысоеву, уговаривал. Все видели! А потом Сысоев сам рассказывал. Я своими ушами слышал.
- Вот что Сысоев рассказал, - кричал Мирошников, похлопывая по акту пожарной комиссии. - Вот его объяснение!
- Сейчас спросите. Я его привезу. Сейчас привезу!
Вслед за Васей в красный уголок проскользнула и Люся. Проскользнула и уселась в углу.
20
Вася Лебедь выскочил за проходную. Такси, конечно, не было. И вряд ли могло быть ближе Финляндского вокзала. А Петя (проклятый Петя, подлый дезертир!) живет в Невском районе. Частника бы какого-нибудь! Заводские уже разъехались, ни одного завалящего мотороллера, только дожидается старичок-"москвичок" Ароныча. Так ведь не поедет он, на том самом собрании застрял. Сейчас бы свою машину - тот самый случай. Вася дернул ручку "Москвича" - заперт. Попросить у Ароныча - неужели не даст ключа?!
Вася пробежал мимо удивленного вахтера обратно на завод.
Есть такое понятие в медицине: "суженное сознание". Это значит, что человек видит только цель и кратчайший путь, ведущий к цели. Ничего лишнего, постороннего он не воспринимает. Не совсем нормальное состояние, но возникает оно иногда и у здоровых тоже, на высоте страстного желания. Именно так обстояло с Васей. Он ворвался на собрание, не понимая, что это не очень вежливо и что если уж ворвался, то хоть говори шепотом, подойди к Аронычу сзади, - нет, он ворвался, подбежал к Аронычу по прямой и от возбуждения заговорил даже громче обычного:
- Ароныч, скорей дай ключи от твоей тачки! За Петькой ехать. Такси, понимаешь, не найти.
Ключи, только бы получить ключи!
Дать ключи от своей машины - это всегда трудно: ездишь, бережешься, как бы не поцарапать, мотор после стоянки долго разогреваешь, скорости переключаешь осторожно, а если выбоина в асфальте, шагом через нее, шагом - а тут отдай, и неизвестно; кому отдаешь, хорошо ли водит. Аронычу же было трудно вдвойне: отдать ключи на глазах у всех и тем самым помочь искать Сысоева - это все равно что выступить против Мирошникова.
- Давай, Ароныч, давай скорей!
Горячечный взгляд, запекшиеся губы.
Бывают моменты, когда никак нельзя отказать. Гипноз действует или другая сила? Жалко было Аронычу, очень жалко рисковать "Москвичом", который только при нем сто тридцать две тысячи без аварии пробежал, а сколько еще при первом владельце! - а рука уже сама полезла в карман за ключами. Не остановил и взгляд Мирошникова.
- Давай, Ароныч, давай!
Рука чуть заколебалась, но Вася уже видел ключи, в них для него воплотилась быстрая дорога за подлым Петей, и он вырвал звенящую связку и убежал, не поблагодарив.
Прав у Васи никогда не было, и сидел он за рулем три или четыре раза в жизни - приятели давали поводить, но в суженном его сознании не было места страхам и сомнениям. Мотор взревел, и "Москвич" скакнул с места на второй скорости.
Лунатики проходят по карнизу потому, что у них выключена самая способность к неуверенности. Так же ехал Вася. Он делал рискованные обгоны, проскакивал светофоры под желтым светом и со скрипом тормозил в последний момент, если путь отсекал красный, так тормозил, что "Москвич" приседал на все четыре колеса, и приседал как вкопанный. Петин дом - скучный серый дом с облупленной штукатуркой, невесть как задержавшийся в новом районе - показался наконец и заблистал. Вася видел только его, облицованные плиткой белые громады вокруг словно растворились в воздухе. Затормозил со скрипом, взбежал на пятый этаж, нажал на кнопку звонка и не отпускал, пока не послышались торопливые испуганные шаги, пока не открылась дверь, ограниченная цепочкой.
- Петя Сысоев дома?!
Кажется, его мать за дверью. Не узнал.
- Вася, это ты?! Что с тобой? Что случилось? Петенька ушел.
- Куда?!
- Они с Тамарочкой в театр пошли. Да что случилось?
- Куда?! В какой театр?!
- Он сказал, но я не запомнила. Какая-то пьеса.
- Какая?!
- Не запомнила я. Я пьесы не знаю. Не интересуюсь я. Смешно как-то называется. Про провинцию. Вот, вспомнила: "Про провинцию", так и называется. Да что случилось?!
Вася уже катился вниз. "Москвич" снова рванул на второй скорости. У газетного щита выскочил. Вот: "Ковалева из провинции", театр Ленсовета. Вася посмотрел на часы: исполнилось уже половина восьмого! Как раз начинается. Не успеть - и все-таки помчался.
Тихо перед театром, пусто: началось. Сколько же до антракта - час? больше? Невозможно!
Вася увидел табличку "Служебный вход" - и бросился в дверь, как в омут. Зачем? Как добраться до предателя - он еще не знал. За спиной крики, топот, прогремела под ногами железная лесенка - точно как в цехе, кто-то схватил за рукав: "Стойте! Сцена!" Вася вырвался и с разбегу ворвался в огромное пустое пространство: нет потолка, в глаза свет, а за светом что-то дышит, как спящее чудовище, дышит в теплой темноте. На свету ходят люди, разговаривают. Увидели Васю, обернулись, замолчали. В обычных костюмах люди, как на улице.
Наконец в сознание вошли слова "стойте, сцена", - значит, он стоит перед всеми зрителями, значит, там, в темноте, сидит предатель, высоких чувств набирается.
Сцена - храм, а храм дает убежище. Сюда не может выскочить вахтер, чтобы схватить Васю за рукав, не могли вытолкать его и актеры. Вася это не то что понимал - чувствовал. Он подошел к самому краю, за которым обрыв. Заслонился ладонью, чтобы не слепили софиты.
- Товарищи! Я не из пьесы. Я из жизни. Сейчас пьеса пойдет дальше. Мне нужен один человек из зала. Я не знаю, про что эта пьеса, но, наверное, про благородство. Все пьесы про благородство. А он хочет сделать подлость. Он здесь укрылся среди вас, чтобы не сказать правду, не разоблачить одного подлеца. Ждать я не могу, он нужен сейчас. Петька, выходи! Слышишь, Петька Сысоев, ты сейчас тихо выйдешь и пойдешь со мной. Быстро, чтобы не мешать людям.
Вася стоял над обрывом и вглядывался в лица. Он почти не замечал их в темноте, но вглядывался.
Петя в ужасе вжался в свое кресло.
- Сиди! Не будь дураком, сиди! - Тамара прижала его руку к подлокотнику.
Вася обводил глазами зал. Взгляд его приближался. Петя чувствовал себя как летчик, к которому неумолимо приближается вражеский прожектор. Неумолимо и неминуемо. И наконец страшный взгляд уперся в него. Как загипнотизированный кролик, Петя оторвал от себя руку Тамары, встал и начал пробираться к проходу. Все смотрели на него. Теперь и Вася разглядел сгорбленную фигуру. Он спрыгнул в зал и пошел за Сысоевым.
Зрители ничего не поняли. Они подумали, что это режиссерский прием, - мало ли теперь всяких приемов: лица от театра, спектакли без занавеса. Только с автором, сидевшим в пятом ряду, чуть не случился инфаркт. Но когда пьеса благополучно пошла дальше, ему полегчало.
Режиссер говорил в антракте:
- А ничего получилось с этим сумасшедшим. Конечно, кунштюк, но ничего. Приемчик. Можно при случае использовать.
Вася втолкнул своего пленника в машину и дал полный газ. Молчал. До самого завода молчал. Только когда остановились у проходной, повернулся:
- Ты сейчас все расскажешь. Все как было. И не дай бог тебе хоть словом соврать. Все как было! А то…
Они вышли. Сознание Васи начало расширяться. Вдоль правого борта "Москвича" тянулась длинная горизонтальная вмятина. Где он чиркнул? Об кого?
Впереди словно под конвоем шел Сысоев. Усталость и удовлетворение снизошли на Васю. Ну вот, привез. Невозможно было, но привез. Вася не удивлялся: ведь он всегда достигает, когда захочет.
21
Вслед за Люсей и вся бригада незаметно по одному втянулась в красный уголок.
Мирошников увидел Борю Климовича, объявил:
- Вот, товарищи, здесь присутствует товарищ Климович. Он нам поможет, так что мы сможем разобраться и без Сысоева. Расскажите, товарищ Климович, что вам известно о нашем втором разговоре с Сысоевым?
Боря затравленно встал.
- Я стоял недалеко…
- Не стойте там, выйдите сюда, на середину.
Мирошников хотел оторвать Борю Климовича от бригады.
Боря нехотя вышел на центр, к покрытому красным столу.
- Я там шлифовальный автомат собирал. Ну, недалеко стояли. Ну, начальник и говорит: "Надо на пропан-бутан переходить, раз с ацетиленом плохо". Вот.
- Вот! Вы слышали, товарищи?
- А мы вот первый раз слышим, - крикнул Мишка. - Чего ж Климович раньше нам не рассказал?
- Очень странно, - громко сказал Игорь. - Я стоял рядом с Климовичем и ни слова не расслышал. Очень тихо они говорили.
Раньше Игорь никогда не решился бы так выступать на собрании. За последние дни его уверенность в себе стремительно возрастала.
- Так его! - шепнула Лена. Она вся покраснела от гордости за Игоря.
- Филипенко моложе, а не услышал. Чудеса! - крикнула Люся.
- Товарищи, вы мешаете собранию, - деловито прикрикнул Мирошников. - Если проникли без приглашения, то хоть сидите тихо.
- А Климовичу врать можно? - спросил Мишка. - Это помогает собранию?
- Зачем вы так о товарище? - горестно спросил Ароныч.
- Гусь свинье!.. - сказал Мишка.
- Я попрошу! Тут собрание, а не пивной ларек! - Мирошников вспотел от возмущения.
- Но все-таки, Климович, - тем же горестным током вопросил Ароныч, - вы действительно все слышали? Вот Филипенко говорит, что ничего не было слышно…
Мирошников с изумлением уставился на мастера: неужели этот старикан - тоже личность? И личность враждебная?
- Мы должны разобраться. Я правду знать хочу, - с неподражаемым простосердечием добавил Ароныч.
- Так что… Так я… - Климович выглядел жалко. - Мне показалось, может, послышалось…
Мирошников вышел на середину, отстранил Климовича.
- Мне это надоело. Уже и молокососы заговорили. Хватит! Если я приказал провести такую рискованную работу, я должен был дать письменное распоряжение. Где оно? Предъявите.
Вскочил и Ярыгин. Они надвинулись друг на друга. Казалось, еще миг - и схватятся врукопашную.
- Вы отлично знаете, что некогда на ходу письменные распоряжения раздавать. Когда вы раньше распоряжались письменно? Вы приказали устно!
- Кто может это подтвердить? Кто?
Тут бы и появиться Сысоеву, появиться словно deus ex machina, как выражались древние. Но Сысоев как раз в это время усаживался в свое кресло в седьмом ряду партера, раскрывал программу, был уверен, что придется собранию обойтись без него.
- Мы Ярыгина знаем! - крикнула Люся. - Раз говорит, значит, было. Он врать не станет.
- Выходит, я стану?! И опять эти безответственные выкрики. Не для того мы вас пустили. Так мы никогда из этой кляузы не выберемся. - Мирошников снова умышленно подыграл тем, кто торопился.
- Правильно, и так затянули! - закричали несколько человек.
- Мы же ничего не выяснили! - Ароныч пытался предотвратить распад собрания.
- А чего выяснять? - встал технолог Леша Гусятников. - Чего выяснять? Имеет право начальник цеха приказать произвести работу? Имеет. Так что изменится, если подтвердят, что Борис Евгеньевич приказал Сысоеву? Он имел полное право.
- На неисправном оборудовании? - это Мишка Мирзоев.
- А кто решает, исправное оно или нет? Сам рабочий? Он нам нарушает! Если Ярыгин считал, что с баллоном нельзя работать, позвал бы технику безопасности, пусть бы составили акт. А то мало ли кому что покажется.
- Но ведь баллон действительно полетел! - даже кто-то из спешивших не вытерпел.
- В данном случае Борис Евгеньевич мог ошибиться. Каждый имеет право ошибиться в конкретном случае, пока не составлен официальный акт.
- Чего ж он запирается? Сказал бы прямо: я ошибся. - Ярыгин смотрел мимо Мирошникова, будто того здесь и не было.
- Так ведь не о Борисе Евгеньевиче речь. Речь о вас. Приказывал Борис Евгеньевич или не приказывал, это не меняет главного: вы сорвали спасательные работы, сгорели электромоторы, а могло быть и хуже.
- Потому и сгорели, что он заставил Сысоева!
- Нет! Предположим на минуту, что Борис Евгеньевич действительно заставил, на что имел полное право. Если и есть в таком случае его вина, что сгорели электромоторы, то вина невольная, несознательная. А вы сорвали их спасение сознательно. Вы на нашу историю плюнули, когда сказали, что не допустите героизма!
- Ну знаешь, Лешка! Не хуже Мирошникова демагог растешь.
- Я попрошу!
- Есть разница: героизм Магнитки, героизм ради преодоления вековой отсталости и всего такого или героизм ради того, чтобы скрыть бездарный карьеризм Мирошникова? Есть разница?!
- Вы забываетесь! - Мирошников и Леша вскричали в унисон.
- Чего мне забываться? Я не забыл, я помню, что он заставлял гнать рольганг не ради дела, а ради того, чтобы перед комиссией выставиться. Так что ж, из-за этого жизнью рисковать? Вы еще фронт припомните, как там рисковали! Так вот на фронте рисковать - геройство, а чтобы покрыть Мирошникова - преступление. Есть разница?! Это вы на нашу историю плюете, когда с Магниткой сравниваете.
- И все-таки у меня не укладывается, - сказал старик Иван Самсонович. Он пенсионер, но регулярно приходит на такие собрания. - Все-таки не укладывается. Я воспитан так, чтобы прежде всего народное добро спасать. Себя не жалей, а добро спасай! Виноват Борис Евгеньевич, не виноват - какая разница? Что же, Ярыгин не спасал моторы от обиды на Мирошникова? Отомстил ему тем, что моторы сгорели? Назло ему спалил?
- Я спалил?! Как вы переворачиваете!
- Но ведь спасти не дал?
- Иван Самсонович, - сказал Ароныч, - а как было спасти? Технически?
- Огнетушителями.
- Огнетушителем горящий ацетилен не потушишь. Тем более крутится он все время.
- Предохранительный колпак навернуть.
- На струю в четырнадцать атмосфер? Руку бы отрезало, и больше ничего.
- Надо же было что-то делать! Пораженчество получается: то нельзя, другое невозможно.
- Бывает, что и невозможно. Раз уж струя вырвалась, загорелась, единственный выход - дать прогореть. И всех немедленно эвакуировать из опасной зоны.