Люди обычно сосредоточены на себе, поэтому собственная цель, собственные желания, собственные вкусы им кажутся всеобщими целями, желаниями, вкусами, а всякое утверждение других целей и идеалов воспринимается как лицемерие. Поэтому Борис Евгеньевич искренне убежден, что стремление к высокому положению и власти является универсальным, это всеобщий двигатель, а если об этом никто не говорит вслух, так просто потому, что не принято, считается дурным тоном; он и сам о своих вожделениях никогда вслух не говорит.
Но надо признать, что вожделения Бориса Евгеньевича - это облагороженные вожделения. Он, разумеется, ничего не имеет ни против хорошей квартиры, ни против английских костюмов, ни против японских транзисторов, но он стремится к высокому положению не просто для того, чтобы обладать квартирой, костюмами и всем прочим. Ему дорога прежде всего сама идея продвижения: это же так естественно - расти, это, если угодно, фундаментальное свойство всего живого. И более того, в своем будущем росте Борис Евгеньевич провидит всеобщее благо, потому что он распорядится высоким положением лучше, чем кто-нибудь другой. У него есть конструктивные мысли, которые он когда-нибудь воплотит.
Ну, конечно, если будет срываться план, он не станет обрушиваться на первого попавшегося, а доищется действительного виновника, но это мысль самая поверхностная, самая элементарная. Увлекают же Бориса Евгеньевича мысли более радикальные.
Во-первых, он бы снова ввел седьмой и восьмой разряды. Но давал бы их не сотням тысяч, как раньше, а единицам, уникальным мастерам, так что седьмой разряд имел бы в среднем один человек на заводе, а восьмой - вообще по пальцам пересчитать в стране, как летчиков-космонавтов. И, конечно, все льготы в пропорции. Чтобы был стимул стремиться к мастерству.
Во-вторых, он бы штрафы ввел за брак, за нарушение дисциплины, чтобы у средних начальников была настоящая власть, а то он сам сейчас как без рук без такой власти.
Потом пенсии. Многие слишком рано уходят. В шестьдесят лет он еще мужчина в соку, жениться может - и на пенсию. На свой сад у него сил хватает, на охоту-рыбалку хватает, а на работу - нет? Он бы ввел пенсии по заключению врача. Некоторым, может быть, и раньше, зато большинству - позже.
А самовольные увольнения! Вот в чем бич всякого директора. Следовательно, без уважительных причин не увольнять! А уважительных причин совсем мало: переезд в другой город по семейным обстоятельствам, невозможность предоставить работу, соответствующую квалификации. Вот и все.
А неуважение к начальникам!..
А уродливые моды!..
Другие, если приходит им в голову ценная мысль, пишут проекты. А Борис Евгеньевич таит про себя. Ждет своего часа. Чтобы не достались другим его лавры. Чтобы самолично внедрять свои утопии. Одни считают его дельным служакой, другие - несносным педантом, но никто не знает настоящего Мирошникова, не догадывается, что под оболочкой скромного среднего начальника таится личность опасная.
Борис Евгеньевич до миража, до галлюцинации ясно представляет, как сидит он в своем будущем кабинете (дубовые панели, ласкающий ноги ковер) и преобразует. От наплыва мыслей сердце бьется толчками, руки тянутся к перу, перо к бумаге. Входит секретарь (у значительных людей всегда секретари - корректные молодые люди в безукоризненных костюмах, со знанием языков) и докладывает о первых итогах, первых триумфах. Заголовки в газетах: "План Мирошникова в действии! Новая ступень производства!" Вот тогда начнется настоящая жизнь Бориса Евгеньевича. Достойная его жизнь!
И этой будущей настоящей жизни может помешать (поистине, никогда не знаешь, где поскользнешься!) своевольство Ярыгина, узколобость, которую тот считает принципиальностью. Глупо и невозможно, чтобы так хорошо идущая служба была нелепо испорчена! Поэтому Борис Евгеньевич решил принять свои меры. Он вызвал Сысоева.
Когда сталкиваются два человека и одному нужно другого в чем-нибудь убедить, последнюю роль играют логические доводы, просьбы, даже угрозы, - спор решается до того, как сказано первое слово, и решает его… Психология не дала еще строго научного определения этому феномену; можно назвать его силой характера, можно - устойчивостью натуры; Мирошников, имея техническое образование и потому стремясь ввести количественные оценки, определяет его про себя как уровень психического потенциала: у кого потенциал выше, тот и оказывается прав. И благо тому, в ком заложен чувствительный прибор, мгновенно регистрирующий потенциал собеседника, - это предохраняет от многих ошибок, позволяет сразу выбрать правильную линию поведения. Но трижды благо тому, чей потенциал так высок, что не нуждается ни в каких приборах!
Мирошников таким прибором обладает - да и никак нельзя человеку растущему, с перспективой, без такого прибора! И едва Сысоев вошел, Борис Евгеньевич сразу успокоился: потенциал Сысоева оказался заметно ниже его собственного. (Прежние измерения значения не имеют, ибо потенциал подвержен значительным колебаниям.)
- Ну что, Сысоев, не ушибло тебя тогда струей? Не контузило? - Мирошников старался придать своему голосу оттенок веселой мудрости: дескать, он заранее знал, что ничего страшного произойти не может, но теперь не укоряет струсившего Петю или, по крайней мере, старается смягчить укор веселостью.
- Нет, Борис Евгеньевич, обошлось, - Петя отвечал застенчиво, словно ему было немного неловко, что обошлось.
- Ну вот, видишь. Как говорится, черт, он всегда не так страшен, когда присмотришься поближе. Да. Что теперь делать собираешься? - Вот в чем искусство: во внезапном переходе! Начать благодушно, размягчить, размагнитить - и вдруг резкий вопрос, как выстрел.
- Как что? - растерялся Сысоев, еще сам не знает, откуда угроза, а уже испугался. - Как что? Работать.
- Это, конечно, правильно, что работать. Вопрос: как работать? - Неопределенность; очень важно как можно дольше сохранять неопределенность. "Как работать?" - значит, раньше работал не так, плохо работал, а в чем не так, почему плохо - догадайся сам.
- А чего? Чем я плохо? Норму всегда выполняю. Опять же сварка - я как слесарь не обязан! - засуетился, бросился оправдываться, а в чем оправдываться - и сам не знает.
- Это само собой, это, я скажу, твой элементарный долг. Об этом и говорить нечего. Хотя тоже: с перерыва, бывает, опаздываешь, травма в обеденный перерыв - тоже не похвально. Ну ладно, а если взглянуть серьезнее? В аварийный момент рабочее место бросил? Бросил. Мер к спасению государственного имущества не принял? Не принял. А за это знаешь?! - На лице Мирошникова отразилось благоговение перед чем-то высшим, что не обсуждается, а принимается безоговорочно. - Да за это знаешь?!
- Так я же предупреждал про баллон! И Ярыгин. Вы сами… - строптивые нотки у Пети стали проскальзывать.
Мирошников оценил решительность момента и обрушился всеми силами:
- Ты это брось! Забудь! Я тебе велел на антресоли бежать? Я тебе велел электромоторы бросить, которые сгорели? За одно это весь год без премий, разряд понизить, тринадцатую зарплату долой! И хорошо, если только это. Тут, если хочешь знать, и уголовная сторона есть, смотря как дело повернуть! Вот так.
Нависло молчание.
- Но я своих рабочих всегда защищаю, - Мирошников снова заговорил ласково. - Сор, как говорится, из дома никуда не несу. Да и премия: кому будет лучше, если тебе не дать премии? Со всяким может случиться оплошность, я так понимаю. Но запомни, - голос опять стал жестче, - ты сам решился с тем баллоном варить, я тут ни при чем. Сначала я тебя уговаривал, было дело, но Ярыгин возражал, и я с ним согласился. А после ты сам решил варить, понял? Сам!
Так просто и легко было бы во всем покориться Мирошникову! Сейчас в кабинете Петя готов был согласиться со всем. Но из кабинета придется выйти, вернуться в цех, там бригадир, там ребята. Петя вспомнил о предстоящем возвращении и решился на последнюю вспышку протеста:
- Как же я могу? Какая у меня потом будет жизнь в бригаде?
- Никакая. Какая была, такая и будет. Думаешь, тебя кто-нибудь спросит? Никто! Я же тебе объяснил, я своих ребят защищаю и сор никогда из дома не несу. Замну я это дело, не бойся. Так уж, на всякий случай с тобой договариваюсь. Договорились, значит, с тобой?
- Договорились, - с облегчением подтвердил Петя. - Только я не понимаю: если вы дела не поднимете, то кто же поднимет?
- Есть такие баламуты, - почти добродушно махнул рукой Мирошников, - но мы их поставим на место.
Петя понимающе улыбнулся, хотя не очень понял, кого имел в виду начальник. Продолжая улыбаться, Петя вышел.
Мирошников отечески смотрел вслед выходящему Сысоеву. Он выиграл важный раунд. Но чтобы обезопасить себя окончательно, Мирошников решил провести еще один раунд, и вовсе беспроигрышный, потому что противника он избрал слишком уж слабого: вызвал Борю Климовича. Зато с ним и церемонился меньше, сразу пошел напролом.
- Вот что, Климович, за тобой много чего водится: прогул был? Был. И на самой работе позволял себе по спиртной части? Позволял.
- Я за тот прогул по субботам, когда надо, выхожу, - зачастил Боря. - Другие - то ли да, то ли нет, а я - только попросите. Или по вечерам.
- Это уж само собой. Но все равно, стоит мне на цехкоме сказать, и нет у Климовича тринадцатой зарплаты. А можно и по статье уволить если что. В общем, весь ты у меня здесь, - Мирошников красноречиво сжал кулак, - понял? Так вот, когда я перед тем случаем к Сысоеву подходил, помнишь, ты ближе всех стоял, мог слышать, о чем говорили. И запомни как следует: я ему о пропане говорил, о переходе на пропан; мол, раз с ацетиленом перебои, надо будет попробовать на пропане варить, понял? На пропане! Запомни и подтвердишь, если понадобится.
- Мне за такое в бригаде жизни не будет!
Почти слово в слово с Сысоевым. Какая все же сила в бригаде, если даже Климовича вдохновляет на сопротивление!
- Скорее всего тебе говорить не придется, замну я это дело, защищу Сысоева, так и быть. Но запомни: если что, я так сделаю, что тебе на всем заводе жизни не станет. Бригада - что бригада, можно и в другую перевести. В общем, сделаешь, как я сказал. Иди.
- А если сам Сысоев?
- За Сысоева не беспокойся, Сысоев себе не враг.
Когда-то он был гордый, Боря Климович, никому не позволял себе рот заткнуть. Но прошли времена, появились грешки - тот же прогул и другое в том же роде, и теперь Боря может накричать только на технолога Лешу, чтобы показалось на минуту, будто он все еще прежний.
Климович хотел было еще о чем-то заикнуться, уже и рот приоткрыл, но раздумал, махнул рукой и вышел. Рот он забыл прикрыть, так и вышел с полуоткрытым, из-за чего на лице застыло как бы удивление - выражение, не вполне приличное после беседы с начальником.
19
Собрание цехового актива было назначено давно, и чистая случайность, что оно произошло на третий день после "возгорания, происшедшего в результате неисправности вентиля ацетиленового баллона", - так официально было названо происшествие в акте пожарной комиссии.
Поскольку факт возгорания имел место и никуда от факта невозможно деться, пожарная комиссия собралась в тот же день, что актив, только утром, исследовала все обстоятельства и пришла к оптимистическому выводу, что возгорание произошло вследствие неисправности баллона, каковую неисправность предвидеть не представлялось возможным. Мирошников так умело повел дело, что пожарная комиссия все свои усилия направила на экспертизу останков баллона, а расспрос свидетелей ограничила вызовом непосредственного участника происшествия - Сысоева. Сысоев простодушно объяснил, что варил как всегда, и то, что вылетел вентиль, было для него полной неожиданностью. Ну да с председателем комиссии Борис Евгеньевич в прекрасных отношениях, отношения эти завязались давно и без определенной цели, а вот пригодились.
Ярыгина в пожарную комиссию не пригласили.
- Ну чего ты там? - спросил он, когда Петя вернулся.
Петя попытался потопить суть в многословии, стал рассказывать, кто как сидел и кто как смотрел, но Ярыгин выделил суть ясно и безжалостно:
- Ты рассказал, как Мирошников тебя заставил?
- Да понимаешь, они меня прямо не спросили, да и на фиг вылезать, когда и так все хорошо выходит? Гляжу, все довольны.
- Тебя слушать - зубы сводит. Среди своих и то не можешь прямо сказать, тянешься, как зеленая сопля по забору.
Петя еще попытался напустить туману, припомнил и любимую поговорку Потемкина: "С начальством спорить - против ветра плевать", но Ярыгин оборвал:
- Вот и пусть Мирошников тобой помыкает, лучшего, значит, не заслуживаешь!
- А чего делать? Начальство не выбирается, а назначается. Ты его не снимешь, значит, надо уживаться.
- Пусть ужи уживаются.
(Подобно большинству людей, Ярыгин бездумно употребляет сравнения с животными в значении уничижительном. Уж - существо безобидное и полезное, кому как не Егору это знать, не на асфальте вырос, но странно: отдаленные воспоминания о школьной литературе оказались сильнее живых впечатлений; и ведь не любил он обязательную классику, но вбили-таки в голову!)
Петя отошел оплеванный. Если бы ему пришлось говорить в комиссии здесь, сейчас, в присутствии Ярыгина, он бы говорил иначе. Но окажись он там снова один, без поддержки, под пристальным взглядом Мирошникова - снова повторил бы то, что уже сказал.
Оля снова попыталась помириться с Егором. Подошла в перерыве.
- Ну что, поздравить? Замялось это дело?
- Почему меня поздравлять? Мне, что ли, виниться в этом деле?
Не то надо было Оле говорить, если она хотела мира. А она не поняла.
- Ну как же: в бригаде случилось, бригадир отвечает.
- Я знаю, кто отвечает. И ответит!
Повернулся и пошел.
Оля догнала.
- Чего ты хочешь? С Мирошниковым поссориться? Да он тебя потом по мелочам есть будет! Не знаешь, как делается? Кому наряд выгодный, кому - нет. И снабжение. Да мало ли.
Егор шел, не оборачиваясь. Оля поспевала следом.
- Чего ты добьешься? Снимут его за это? Не снимут. А врагом останется. Надо или так, чтобы сняли, или не ссориться.
- Молчать - себя не уважать, - сказал наконец Егор.
- Ну и что ты со своим уважением сделаешь? На стенку повесишь?
- Не понимаешь, так и говорить нечего, - Егор ускорил шаг.
- Ну и ладно, - сказала вслед Оля. - Это тебе не книжки читать. Набьешь шишек, станешь умнее! К нему с добром, а он…
А Егор и не заметил, что она с добром, ему показалось - опять ссоры ищет. А зачем снова ссориться, когда уже поссорились окончательно? Или еще хуже: может быть, ее подослал Мирошников?
И вот собрался актив. Актив удобен тем, что это не просто заседание бюро или цехкома, это широкая общественность, почти что производственное собрание и в то же время нет на активе случайных людей, которые всегда способны выкрикнуть из зала какой-нибудь неуместный вопрос, который испортит все собрание.
Из бригады на актив был зван только Ярыгин, и в повестке стояло подведение итогов соревнования, но все же решили остаться всей бригадой, на случай, если всплывет история с баллоном. Остаться попросил Ярыгин - он-то знал, что история всплывет, - а когда он просит, у него получается убедительно. Вася тут же крикнул, что моряки товарища не оставляют, и его крик одобрили, хотя было непонятно, почему только моряки.
Ввалиться всей бригадой на собрание было все же неудобно, а поскольку происходило собрание в красном уголке, то и деваться было некуда - слонялись из раздевалок в цех и обратно. Только Люся стояла под дверью. Ее мучила ревность: Оля считается в активе и сидит на собрании.
Мишка Мирзоев единственный пристроился к делу: вытачивал на своем верстаке крючки для вешалки в форме разинутых крокодиловых пастей - видел такие крючки в гостях, и теперь его заела зависть.
Обычно подобные повестки дня исчерпываются быстро - это не распределение квартир (в конце прошлого года цеху выделили четыре квартиры, так заседали два дня по пять часов!), - но Мирошников умышленно затягивал обсуждение: если Ярыгин все-таки попробует повернуть собрание в опасную сторону, все будут уже измотаны долгим сидением, и тот, кто станет их задерживать еще, не вызовет симпатии. Исполнилось уже половина седьмого (так Ароныч говорит: "Исполнилось девять часов", "исполнилось без десяти пять", - а за ним весь цех), когда соцобязательства подошли к концу, и тогда встал Ярыгин:
- Еще есть важное дело.
На него зашумели (расчет, безошибочный расчет!), но он схватил стоявший перед ним пустой стул и стукнул об пол (а лицо! - с таким лицом на медведя ходят, только не с карабином, с рогатиной!).
- Я говорю, дело важное!
И отступились, сели. Перед такими лицами всегда отступают.
- Тут такое дело: или считаться с техникой безопасности, или нет, плюнуть на нее ради показухи. И у кого такая власть, чтобы не считаться?
Егор рассказал, как все было, а потом закончил:
- Тут противоречие получается. С одной стороны, мы начальника назначить или снять не имеем права, а с другой - какой он мне после этого начальник? Чтобы командовать, нужно право иметь. Внутреннее право, а не только по должности.
Мирошников слушал Егора даже с некоторым сожалением. Он уверил себя, что заминал дело ради самого Егора, а теперь тот лезет на рожон, и придется ему выдать все сполна, а не хотелось. Поэтому, когда Егор высказал все, что хотел, и пришла очередь отвечать, он встал с лицом почти скорбным. Заговорил тихо:
- Ну что ж, товарищи, не хотел я этого, на собрании вопрос не поднимал, думал, Ярыгин все поймет, одумается. Тем более товарищ молодой, и знали мы его до сих пор с хорошей стороны. Опять же кандидат партии, тут и моя вина, я его тоже рекомендовал - не разглядел, значит, как следует. Но вот зарвался товарищ. Для меня суть этой истории в двух словах Ярыгина, в одной его реплике, вернее, в одном выкрике. Остальное - недоразумения, они рассеются. Вот, например, Ярыгин утверждает, что я заставил Сысоева варить с неисправным баллоном. Я не обижаюсь, я допускаю, что товарищ Ярыгин искренне заблуждается…
Егор вскочил, сжав кулаки, и снова сел.