Валентина стояла в проходе квадратного манежа циркового училища – так его называли – и, улыбаясь, разглядывала студентов. Манеж в самом деле был квадратным. Мягкие, выпачканные магнезией барьеры обрамляли правильный прямоугольник. Над ним был высокий потолок и стены с балконом по периметру второго этажа, где широкие окна дарили помещению дополнительный свет. Зал был оборудован спортивно-цирковой оснасткой. Здесь репетировали первокурсники на трапеции, ходили по невысокой тугонатянутой проволоке начинающие канатоходцы. В правом углу расположились брусья и кольца для гимнастов, слева шведские стенки. Центр зала пересекала красная пружинистая дорожка для акробатов, которую запрещалось перебегать, когда там прыгали. В левом углу, рядом с ящиками для реквизита, – место жонглёров и эквилибристов-стоечников. Порядок был заведён давно и не менялся вот уже много лет.
Хмурый Пашка укладывал в настенный ящик кольца. Там же лежали его репетиционные булавы и мячи. Всем этим жонглёрским реквизитом он умело владел в силу своей будущей профессии, но предпочтение отдавал кольцам, как советовал Земцев.
– Ну, что, турок бестолковый, могу поздравить!.. – Фирс Петрович прихрамывая, подошёл к своему ученику. На основном, круглом, манеже только что закончился очередной контрольный просмотр, на котором присутствовала и Валентина. Худсовет училища периодически отсматривал создаваемые педагогами номера третьекурсников и выпускников, в числе которых был и Пашка.
– Сегодня ты был в ударе!.. Как жонглёр достиг половой зрелости – всё было на полу! Осталось в конце номера самому упасть, и был бы логичный финал. Столько завалов я за свою жизнь не видел!..
– Фирс Петрович! – Пашка сделал попытку оправдаться. – Все трюки новые, ещё сырые, а вы требуете, чтобы я их сразу на манеже комиссии показывал! Вот и результат! В репетиции же получалось!
– В репетиции любой сделает! Ты, бестолковый, в работе, в стрессовой ситуации покажи! Вот тогда и понятно: есть у тебя этот трюк или ещё только в зачатии. Для этого и делаем просмотры. От них ты и растёшь. Ладно, проехали! По предмету ставлю двойку, а за отвагу даю медаль! Это надо пережить. В твоей жизни ещё много будет и взлётов, и падений – такая профессия. Сколько не репетируй, гарантии, что не нападёт "падучая", никакой. Лозунг "не поваляешь – не поешь!", думаю, придумали жонглёры.
– Ну, почему же, дорогой мой дядя Фира! – Валентина сверкнула белозубой улыбкой и серо-зелёными глазами. – Мы тоже в сетку ныряем десятки раз, пока попадём в руки к ловитору.
– Мимо рук твоего отца может пролететь только законченный бездарь, да и то я сомневаюсь. Как он там, кстати? Петровичу привет передавай. Может, как-нибудь соберусь, приду к вам на Цветной. Ладно, воркуйте, мастера! – Земцев тяжело опираясь на трость, пошагал с манежа в учительскую на "разбор полётов".
– Дай я тебя поцелую, мой милый Пашенька! Лично мне всё понравилось, даже завалы. Ты так артистично их обыгрываешь – залюбуешься!
– Да уж! – Пашка сделал попытку улыбнуться и с удовольствием подставил Валентине губы.
– Так-так! У Пашки обнимашки-целовашки! – словно из-под земли появилась Серебровская. Она натянуто улыбалась, ревниво поглядывая на роскошную фигуру уже известной воздушной гимнастки. На Валентину то и дело с восхищением засматривались студенты, которые побывали на программе в Старом цирке, а педагоги уважительно раскланивались.
– А у Вали – трали-вали! – игриво парировала она и тряхнула водопадом каштановых волос. В мочках её ушей заиграли любимые Пашкины серьги с камнями "Блэк Стар".
– Ух ты! Красота какая!
– Нравится?
Нателла с восхищением и плохо скрываемой завистью смотрела на светящиеся перекрестия в чёрных камнях.
– Ещё бы!..
Валентина убрала волосы назад и неторопливо вынула серьги.
– Держи, подруга! Когда ещё поедешь за границу, а это только там можно купить. Я брала в Индии. Тебе будет к лицу. Это любимые, Пашенькины… – Валентина с хитрецой намекнула на понимание пикантной ситуации, видя и зная, как Серебровская во всю старается завладеть вниманием её парня.
Нателла торопливо воткнула себе в мочки серьги, словно опасаясь, что Валентина раздумает. Та спокойно и величественно наблюдала за своей гипотетической соперницей.
– Хм, я же говорила – идёт! Да, Пашенька?
Тот дёрнулся, всё его существо выражало протест. Это действительно были его любимые серьги. Он их помнил с того часу, как они встретились.
– Пашенька, любимый мой! С прошлым надо расставаться легко! – Валентина ослепительно улыбнулась, нежно коснулась его руки и прищурила бездонную зелень своих кошачьих глаз. – Ну, что я их буду всю жизнь носить? У меня этих побрякушек!.. Кстати, Нателла, это носится вместе! – Валентина сняла с пальца перстень с таким же камнем. – Гарнитур есть гарнитур!..
Серебровская, горя глазами, попыталась надеть подарок на безымянный палец. Перстень был великоват.
– Подружка моя! У меня ручищи-то воздушницы! Ты его на свой средний пальчик пристрой, будет впору.
Нателла подняла кисть, любуясь подарком и игрой камня.
– Ну, как, Жар-птичка? – она обратилась к Пашке, излучая неподдельную радость.
– Впечатляет… – без энтузиазма отозвался тот.
– Спасибо, Валечка! Можно я тебя поцелую? – она благодарно чмокнула воздушную гимнастку в щёку. – У-у! Какой коттон! – руки Серебровской прошлись по джинсовой курточке Валентины. – "Лэвис"?
– Ну что ты! Бери выше – "Вранглер"! Покупала во Франции. Только у них там называют этот материал "деним".
– Счастливая! По забугорью ездишь!
– "Ангелы" – это имя! Мы нарасхват. За нами импресарио в очереди стоят! – похвасталась Валентина. Собственно, так оно и было, она нисколько не преувеличивала. – Расти, подружка быстрее, номер делай, выпускайся и вперёд – к капиталистическому счастью! А это тебе на память, за отличный просмотр. Номер у тебя получается недурной. Поездишь со временем. Папашка, отчим твой, надеюсь, тоже к этому руку приложит. – Валентина сняла с себя куртку и протянула Нателле. – Примерь! Думаю, будет впору, ну может чуть великовато, подошьёшь. У меня сегодня аттракцион щедрости!..
Нателла в который раз сверкнула глазами.
– Столько подарков сразу! Неудобно как-то!
– Бери, говорю, неудобно ей! Неудобно такой цирковой красотке, как ты, в крашенной под "Монтану" юбке ходить! Брюки потом подарю. Кстати, у меня под ними гипюровые французские трусики – закачаешься! Но снять не могу, извини…
– Девчонки! Я вам тут не мешаю? – Пашка всё это время стоящий истуканом, решил напомнить о себе.
– Ну что ты, любимый наш! Кому может помешать такой мужчина, как ты, правда, Нателла? – Валентина снова устремила свои невидимые стрелы в сторону Серебровской. Та опустила глаза, всеми силами пытаясь скрыть живущие в ней чувства. – Ребята! Радуйтесь! Сколько той жизни!..
Глава двенадцатая
– Стоп! Стоп! Вячеслав Михайлович, дорогой мой! Ну кто так сидит на лошади! Вы же граф! Голубая кровь! Так сидят на… – режиссёр в сердцах чуть было не сказал "на унитазе", но, пощадив самолюбие известного киноактёра, закончил свою мысль более сдержанно: – На диване, в мягких тапочках, и смотрят футбол. Вы же говорили, что ездили на лошади!
– Было дело! Но там был партизанский отряд, и не надо было демонстрировать кавалерийскую выучку и стать. К тому же я там по сюжету был ранен…
– А-а, ну, если ранен, тогда другое дело!.. Что будем делать, помреж? Мне вообще нужно по сюжету, чтобы он скакал и в конце лошадь свечой задирал вверх. Мы для этого и коня взяли бодрого. У меня раскадровка уже выписана и прорисована до мелочей. Мне что самому это делать? Я могу! Только кино кто будет снимать?
Подошла помощник режиссёра по актёрам.
– Никита Сергеевич, может, того парня попросим, что лошадь из кавполка сопровождает? Он же кавалерист, ему, как говорится, и шпоры в руки…
– Нина Андреевна, дорогая! У вас со зрением как? Вы посмотрите и сравните их фактуры, рост. Я каким гримом и костюмами этот дубляж спрячу? Нужно быть незрячим идиотом, чтобы не заметить подмену!
– Никита Сергеевич! Извините! Я тут услышала! Есть вариант… – Валентина оказалась около режиссёра, шурша кринолином. На ней было роскошное декольтированное платье светлых тонов конца девятнадцатого века. Талия утянута в корсет, в руках веер. На шее и в ушах играли изысканные фальшивые бриллианты. На голове широкополая шляпка из перьев. Завитые каштановые локоны ниспадали на обнажённые плечи. Валентина чудо как была хороша! Она сейчас напоминала изысканно приготовленный бисквитный торт со сливками и кремом, который так и хотелось отведать…
Режиссёр невольно залюбовался ею и не сразу расслышал, что она сказала, увлечённый своими мыслями.
– Прости, милая, что?
– Я говорю, есть дублёр. Мой… брат. Лошадью владеет хорошо. Он цирковой. – Валентина указала на стоящего в массовке Пашку. Она специально того уговорила приехать, чтобы побыть вместе, посниматься и дать ему немного заработать.
Сегодня съёмки проводили на натуре: дачные сценки игр на поляне, пикник и ещё разные сопутствующие эпизоды жизни дворянского быта времён Островского.
Валентина подвела Павла к режиссёру.
– Послушай, старик! Мне нужно, чтобы ты вполоборота к камере, а потом спиной, по команде, на коне рванул с места и как можно быстрее. Так сказать – с места в карьер! Сможешь? – обратился он к протеже Валентины.
Пашка кивнул. Дело было простое.
– Перерыв полчаса. Подготовьте костюм дублёру, а мне кофейку…
Через минут сорок ещё раз выставили свет, разметили площадку, проверили рельсы, тележку с кинооператором. Всё было готово.
– Все по местам и предельно внимательно! "Мукасей"! Ты как?
– Да нормально, какаю… – не зло огрызнулся оператор, уткнувшись в окуляр камеры. – Я как пионер!..
На "Мукасея" он не обижался, откликался охотно. Ему импонировало имя легендарного кинооператора, но немного задевало. Он сам был кинематографистом с опытом и именем. "Мукасей так Мукасей! Лишь бы не было детей!" – обычно он отшучивался своей рифмованной придумкой.
Подвели рослого коня к загримированному Пашке. Валентина залюбовалась своим "братом": рост, стать, ровная спина, сдержанные манеры, уверенные движения. Тот почти не отличался по фактуре от главного героя, которого ему предстояло дублировать. В высоких лакированных сапогах с нестрогими шпорами Пашка казался ещё стройнее и выше. Костюм конца девятнадцатого века делал его загадочным красавцем и каким-то недосягаемо чужим. В руках он держал короткий хлыст. Порода! Белая кость!..
Пашка одним коротким замахом ноги влетел в седло. Конь под ним заходил ходуном и попробовал было качнуть права, как только что успешно делал это с предыдущим седоком. Пашка коротко пильнул поводьями. Мундштук прошёлся по губам коню. Тот присел на задние ноги и попятился. На площадке напряглись, некоторые даже шмыгнули в сторону. Жара дал коню шенкелей, дважды ударив пятками по бокам. Тот взвился свечой на задние ноги в попытке сбросить седока, потом было рванул вперёд, но натянутые поводья остановили его порыв. Конь всхрапнул, почувствовал опытную руку, признал власть над собой и затих. Статус-кво был восстановлен. Жара объявил, что он готов.
Режиссёр с сожалением тихо протянул кинооператору:
– Какой ка-адр просрали!.. – и тихо выматерился, облегчив душу.
– Скажу по секрету, я снял этот "какой ка-адр!" – оператор точно спародировал голос и манеру режиссёра.
– Ты мне ещё попартизань, плёнку порасходуй без команды! Уволю на хрен!.. – и подумав, добавил: – Ну, или премию выпишу. По результату…
– Ты, Никита, люлей мастер выписывать, а не премии…
– Так, всё! Тишина на площадке! Снимаем! Мотор!
Пробежались специальные ребята, напустили горьковатого киношного дыма. Выскочила какая-то девица с хлопушкой, скороговоркой назвала какие-то странные слова и цифры, в конце громко шлёпнула деревянным каркасом и отскочила в сторону.
– Пошёл! – Никита Сергеевич приподнялся со стула и вперился взглядом в наездника.
Жара, как его и просили, развернул коня и себя вполоборота к камере, поднял коня на дыбы, тот в воздухе помахал передними ногами, опустился и крупной рысью полетел по просёлочной дороге. Он так резво взял, что комья земли полетели в камеру, заляпав объектив.
– Стоп! Снято! – громко и радостно прозвучал искажённый мегафоном голос режиссёра. – Что скажешь?
– Что скажу? Премию выписывай! Есть твой: "какой ка-адр!"
Никита Сергеевич, потирая руки, вдруг предложил:
– Слушай, "Мукасей"! Натура есть, солнце грамотное, давай отснимем с этим парнем проезд по косогору и остановку у обрыва. Рельсы выложены, плёнки валом. Если так всё пошло, фарт за нами! Через сколько будешь готов?
– Ну, в полчасика уложусь. Камеру перетащить, прокатиться пару раз туда-сюда, объектив поменять. Другую камеру на кран закрепить. Думаю, одновременно двумя будем снимать. Мой помощник общим планом, я с трансфокатором попробую. Потом картинку сложим. Дубля в три-четыре, думаю, уложимся. Надо поторопиться, а то солнце засвечивать будет…
Режиссёр похвалил Пашку и стал объяснять новую задачу.
– Значит так. Ты на хорошем галопе проходишь вон по тому холму. Внизу пойдёт камера. На неё ни в коем случаи не смотри! Вон у той берёзки обрыв – это ориентир. На его краю поднимешь лошадь в свечу, сойдёшь с неё и будешь смотреть вниз, как бы решая, ну, там, жить или не жить. Короче, играешь трагедию. Задача ясна? Всё! Готовься!
Никита Сергеевич подмигнул подошедшей Валентине, широко улыбаясь.
– Брат у тебя молодец! Спасибо, выручила! – режиссёр вложил особенный смысл в слово "брат". От его опытного глаза не ускользнули совсем не братские, жадные поглядывания друг на друга Пашки и Валентины. Мать Валентины была тут как тут. Она прилагала немалые усилия, чтобы известный режиссёр обратил на её дочь внимание. Она была организатором участия Валентины в этой картине. Та, в свою очередь, притащила Пашку, хоть мать и была категорически против. Она видела судьбу своей дочери по-своему. Весьма по-своему…
Всё время пребывания на съёмках Пашка был на взводе, как сжатая пружина. Мир кино оказался совсем иным, нежели представлялось. Цирк по сравнению с ним показался тихой заводью, уютным и обжитым, как домашние тапочки.
…Пашка поднялся на цветущий косогор. Тут было полно земляники. Он насобирал горсть крупных душистых ягод для Валентины, положил их во внутренний карман, подогнал стремена и стал ждать команду. Впереди его ждал путь метров в триста-четыреста, который он должен был проскакать на коне и далее сделать всё, что просили. Он смотрел вдаль, и его сердце трепетало от ощущения бесконечности грунтовой дороги, уходящей в небо с лёгкими облаками. Ему хотелось не останавливаться ни на краю обрыва, ни на краю земли…
Вокруг бушевало лето. Запах разнотравья далёкого глухого Подмосковья кружил голову. Старинный костюм, как машина времени, путал даты и века. Всё замерло в Вечности. Лишь Пашкина любовь, которая ревностью выжигала сердце, не оставляя там места для безмятежья и покоя…
"Внимание! Приготовились! Мотор! Пошёл!.." – раздалось в мегафон.
Пашка ударил коня в бока. Он послушно ответил крупным галопом, и они понеслись. Ветер свистел в ушах. Конская шея ритмично ходила вперёд-назад. Земной шар вращался под копытами коня, наматывая витки. Пашка задохнулся от восторга. Он много раз закладывал круги на манеже с джигитами и даже исполнял несложные трюки. Но чтобы вот так, под небом, по прямой – первый раз!
Он забылся где он, что он! Ветер обжигал щёки и стегал по глазам. Его волосы светлым пламенем трепетали на ветру. Он ликовал. Из груди невольно вырвался какой-то первобытный клич! Пашка бросил поводья и раскрыл руки. Он не был сейчас человеком, он был птицей. И его конь был птицей. Земли под ногами не ощущалось – была небесная твердь. Они летели!..
Металлическая кинокамера с холодным глазом-стеклом широкоугольного объектива беспристрастно фиксировала полёт истосковавшейся по свободе души!..
– Что он творит, мать его! Ладно, пусть доделает! Переснимем… – режиссёр кусал в досаде губы и ждал конца дубля.
Другая камера взвилась на кране и поехала к краю обрыва.
Пашка очнулся, увидев далеко внизу плёсы и красавицу Оку. Косогор резко обрывался в многометровую песчаную пропасть. Он поймал поводья, натянул что было сил. Конь присел, проехал по инерции на вытянутых ногах с десяток метров по траве, оставив чёрные следы, и остановился как вкопанный на самом краю. Пашка соскочил с седла, посмотрел сначала вниз, потом поднял голову к небу и, снова раскинув руки в стороны, радостно закричал во всю мощь лёгких. Конь сначала в испуге дёрнулся, потоптался на месте, потом, раздувая ноздри, подошёл сзади к Пашке и положил голову на плечо, тоже устремив свой лошадиный взгляд в безбрежную степную даль. Жара приласкал коня одной рукой и прижался к нему щекой. Они сейчас были единым божьим творением и испытали одно и то же чувство – восторг от сиюминутности, называемое счастьем…
"Мукасей" отвалился от видоискателя камеры, вспотевший и улыбчивый.
– Никита! Мы сегодня будем говорить "стоп" или хрен с ней, с плёнкой?..
– Стоп! Снято! – с какой-то странной хрипотцой в голосе не крикнул, шепнул в микрофон мегафона режиссёр. – Вот это ка-адр!.. – он выматерился длинно и с каким-то восторженным наслаждением, словно в мире не было иных слов, способных передать ту глубину чувств и переживаний, которые он испытал за эти пару минут. – Всю мою задумку испортил, засранец! По-своему сделал! Но, ка-ак! Совсем другой смысл вложил! Ай да пацан! Ну и денёк!.. На сегодня всё…
– Никита! Может, по десять капель?
– А ты, "Мукасей", гарантируешь, что всё снял как надо? Без брака и ещё какой-нибудь там херни?
– Обижаешь, начальник! Не в девочках ходим! Замужем не первый год…
– Ну, тогда, дорогой мой, сегодня можно и по сто! За его Величество – Ка-адр!..
Глава тринадцатая
Съёмки на натуре закончились и продолжились в павильоне "Мосфильма". Там уже стояли смонтированные декорации интерьера старинного особняка, разбитого выгородками на многочисленные комнаты.
В павильоне витал запах свежеструганных досок, красок, столярного клея и ещё чего-то невидимого и волнующего. Так пахнут новые декорации в театре перед премьерой. Всё это смешивалось с медовым ароматом восковых свечей, киношным дымом и разноголосыми духами героинь. Свет древних дигов, современных дуговых софитов и специальных киносъемочных прожекторов, которые включали то попеременно, то вместе, выжигали сетчатку глаз и завораживали таинством происходящего. Телескопическая рука крана, на которой восседал кинооператор, в молочном тумане парила над массовкой. Режиссёр заглядывал в специальный объектив, вымеряя будущий кадр. Всё время говорили на каком-то птичьим языке. То и дело слышались непонятные слова и команды. Оператор вопил про какой-то баланс белого и тут же по-чёрному ругал установщиков света. Кого-то подпудривали, кого-то искали, поминая родную мать отсутствующего, кто-то оправдывался перед помощником режиссёра. Где-то стучали молотками, пилили, подправляя выгородки. Царила неуправляемая, на первый взгляд, суета. Пашка несколько оробел. В цирке всё казалось много понятней и проще…