– Сейчас будет мой эпизод. Не ревнуй, любимый, меня будут целовать! – Валентина стрельнула из-под подведённых ресниц зеленными призывными брызгами, ослепительно улыбнулась и наигранно стыдливо прикрылась раскрытым веером, оставив только свои кошачьи глаза. В бальном платье прошлого столетия, в блистающих киношными бриллиантами подвесках, таком же ожерелье и умопомрачительном декольте, Валентина была восхитительна и неотразима! Пашка невольно сглотнул слюну и потянулся к её лицу.
– А вот этого, мил человек, делать не надо в павильоне! Вы не в цирке! Валя! – строгим голосом обратилась к ней мать. – Думай о съёмках и о роли, а не о небесных кренделях! Что скажут Никита Сергеевич с Вячеслав Михалычем!..
Мать в этом фильме играла одну из главных ролей: то ли какую-то графиню, то ли помещицу – Пашка в этом не разбирался. Эпизод назывался "На балу". Выглядели все соответствующе.
– Мамочка! Как же мне не думать о небесных кренделях, я же – воздушница! А потом, ну чего там играть! Господи! Играю саму себя – такая же сучка!..
Мать Вали, скуксив носик, обмахнулась веером и зашуршала платьем в сторону площадки, где готовились к съёмке. Пашка расслышал недобрый шёпот удаляющейся известной актрисы: "О, господи! Ну и нравы!.."
– А сама-то!.. – Валентина проводила мать долгим взглядом, посмотрела на Пашку и впилась в его губы своими губами.
– Ну, что, о роли я, кажется, подумала, даже, вот, порепетировала – всё как хотела мамочка! Я готова…
Раз за разом снимали новые дубли этого эпизода. То и дело что-то не получалось. То пары сталкивались в танце, то с кого-то слетал парик, то главные герои вываливались из кадра, то их перекрывали. Духота стояла в павильоне немилосердная. Атмосфера тоже накалялась. Режиссёр сдержанно психовал, не понимая, чего тут сложного – отснять несколько метров плёнки, и пил бутылку за бутылкой минеральную. Оператор в который раз вопил на световиков, что те проморгали направить куда-то там какой-то отражатель и у него "творилась какая-то хрень с тенями"…
Для Пашки весь этот гомон был непонятен. Как из подобного хаоса потом рождался фильм, он с трудом представлял.
Наконец дошла очередь и до Валентины. Ей обозначили разметку площадки, объяснили хронометраж действия и сверхзадачу игры. Валентине предстояло покружиться в вальсе с главным героем, не сводя с него влюблённых глаз, остановиться и отдаться в сладострастном поцелуе.
Окружающая танцпол массовка замерла в ожидании команды. "Бал" продолжился…
Валентина самозабвенно кружилась, с обожанием глядя на немолодого, но колоритного партнёра. Потом замирала и, откинув голову, подставляла тому свою нежную длинную шею, полуобнажённую вздымающуюся грудь, изображая высшую степень женской страсти.
Снимали уже третий дубль, меняя ракурс и свет. Партнёры по эпизоду всё больше входили в раж.
Прозвучала, как очередная оплеуха, команда: "Мотор!"
Пашка стоял, сцепив зубы, недалеко от кинооператора. Он был в каком-то полуобморочном состоянии. Внутри него бушевал огненный шквал. Ревность его не испепеляла, нет, она его пожирала! Валечка, его нежная трепетная Валечка, каждую клеточку которой он знал и ведал, теперь принадлежала другому. На его глазах! Он стоял в толпе, как на экзекуции, униженный и величественный в своём мужском горе. Внутренне волнение выдавали лишь бледность, подвижный кадык, сглатывающий горькую слюну и горящие диким огнём глаза. Прикрытые ресницы его подрагивали, под глазом едва заметно билась нервным тиком жилка.
Осветители направили серебряный отражатель света на героев. Отсвет упал и на Пашку.
Режиссёр случайно повернул голову в его сторону, вскинул брови и толкнул в бок кинооператора. Тот в ярости повернулся, оставив камеру на произвол судьбы. Через мгновение он всё понял и направил аппарат на Пашку.
– Мукасей! – умоляюще шептал режиссёр – Портрет! Портрет! Достань мне его глаза! Дотянись!..
Кран медленно поплыл в сторону Пашки. На площадке продолжалось действие, которое уже никто не снимал. Оператор почти вплотную подвёл камеру к лицу Жары. Тот, заметив сначала тень, а потом и всю конструкцию, очнулся и резко повернул голову.
– Перерыв!.. Ну что, как? – режиссёр просящее и нетерпеливо смотрел на своего оператора. Тот явно тянул время, возясь с камерой. – Мукасей, сука, ну? Не тяни, не рви душу!..
– Никита! Это "К.В."…
– Какой ещё, на хрен, КВ?
– Лучше армянский. Также люблю "Арарат" и "Ахтамар"…
– Дорогой мой, я залью тебя коньяком хоть армянским, хоть грузинским, хоть французским. Ты мне только скажи – есть?..
– Никита! Это Канны!.. А мне "Оскара" за операторскую работу! Бедная моя печень! – наигранно поморщился "Мукасей". – Опять пить всю ночь за Его Величество Кадр!..
– …Он его убьёт! Никита Сергеевич! Остановите его!.. – на площадку с воплем влетела помреж.
Жара вышел из соседней комнаты-выгородки растрёпанный и на удивление умиротворённый, потирая ушибленную руку. Там царил погром…
Пашка в поисках уединения и отдыха уставшей от ревности души, зашёл в ближайшую полутёмную комнату. Там он застал Валентину и её партнёра по роли в жарких, страстных объятиях. Сдержанные стоны Валентины говорили о серьёзности намерений "киногероев"…
Жара не помнил толком, как оттолкнул Валентину в сторону ярко-зелёного дивана канапе, который под тяжестью её тела сложился, как карточный домик. Золочёные его ножки с хрустом отлетели, и Валентина сделала задний кульбит. Если бы она не была цирковой, то травмы ей точно было бы не избежать. Её именитому партнёру повезло меньше. Прямой удар в челюсть откинул того на пару метров, и он с грохотом проломил собственным телом стену с нарисованным гобеленом. Вместе со стеной опрокинулся ажурный камин с канделябрами и старинный портрет в тяжёлой золочёной раме. В образовавшемся проёме замерла испуганная массовка соседнего зала, где только что снимали бал, и все, кто в этот момент были на площадке.
– Пашенька! Милый! Ты что? Мы же репетировали! – Валентина стояла со свезённой поцелуями помадой на губах и в перекошенном платье. Её партнёр силился подняться и выбраться из поломанной декорации.
– Я тоже пока порепетировал… Платье поправь! А то так репетировать неудобно…
Валентина только сейчас заметила, что её левая грудь царит над декольте, ещё не остывшая от страстных мужских прикосновений и поцелуев…
– …Понимаешь, старик! – режиссёр по-приятельски приобнял Пашку, положив тому руку на плечо, и стал проникновенно говорить, словно сообщая страшную тайну. – Как бы тебе объяснить?.. Это кинематограф! Тут только выглядит всё по-настоящему, а на самом деле всё понарошку. Видишь – стены с гобеленами и роскошными обоями, которые ты… кхм, уронил! Камин вот малахитовый с золотыми канделябрами, старинная картина в золотой раме. Всё это туфта – фанера, обклеенная и покрашенная бутафорами. Тут и страсти бутафорские, и поцелуи, и любовь. Это – кино! Миф! Эфир! Не принимай близко к сердцу! Профессия есть профессия. Если потребуется, актриса должна быть готова раздеться и сыграть бурную постельную сцену с мужчиной, который ей на самом деле за кадром безразличен. И сыграть так, что на экране это будет выглядеть захватывающе самозабвенно и правдоподобно! Если она, конечно, настоящая актриса…
Пашка кивнул, облизал сбитые в кровь костяшки кулака и уверенно, с расстановкой, сказал:
– Это у вас тут в кино всё бутафорское и понарошку! У нас в цирке всё по-настоящему и всерьёз! У меня тоже… Да пошли вы все со своим… кибениматографом!..
Глава четырнадцатая
Сияющий Пашка выскочил с учебного манежа в фойе циркового училища с только что вручённым красным дипломом. Он держал его в вытянутой руке, как знамя победы…
– Вот ты и "циркач"! – Захарыч, обнимая свежеиспечённого выпускника, напомнил Пашке их первое знакомство. Тот, как ребёнок, радостно скакал и вопил:
– Дед! Я не циркач, а артист цирка! За шестьдесят лет работы пора бы знать это! Я – арти-ист! Заха-а-а-ры-ыч! – теперь уже дипломированный жонглёр крепко обнимал и тряс старого мастера, как фруктовое дерево, которое никак не хотело сбрасывать плоды.
– Хо-Ох-чешь о-о-стать-ся си-ро-то-Ой? Хо-мут те… – по слогам, охая и ойкая, еле выговорил старик, преодолевая тряску. Пашка опомнился и трепетно прижался к своему самому родному человеку в этом мире. Поглаживая его по спине, с нежностью и глубоким уважением пропел:
– Заха-а-рыч! Мой Заха-а-рыч!
Появился Земцев.
– А-а, Стрельцов! – Фирс протянул руку. – Здорово, здорово! Сто лет, как говорится!.. – Земцев без улыбки радостно сверкал глазами из-под тронутых сединой густых бровей. – Ну что, забирай свою Жар-птицу. Неплохой жонглёр из него может получиться со временем, если, конечно, не будет лениться.
– Не буду, Фирс Петрович, не буду!
– Ну, смотри, бестолковый, не подведи! Удачи! Не забывай… – Земцев ещё раз пожал руки, помедлил, почему-то вдруг резко отвернулся и похромал в сторону учительской. Он неожиданно сгорбился и стал заметно ниже ростом. Пашка с Захарычем смотрели вслед удаляющейся фигуре в чёрном поношенном пиджаке, которая, стуча тростью в пол, словно метроном, отсчитывала шаги.
Первым нарушил молчание Захарыч:
– Это, Пашка, целая эпоха уходит. А с ней – и твоё прошлое…
Глава пятнадцатая
Начинающий профессиональный жонглёр Павел Жарких был отправлен на гастроли в Ленинград, как только сдал госэкзамены в цирковом училище и получил диплом об окончании. Здесь его уже ждала Валентина и программа, которую возглавлял её отец Виктор Петрович – главный "Ангел" в цирковой вселенной…
Пашка влюбился в этот город без памяти! Он впервые видел Белые ночи и разведённые мосты. Они с Валентиной катались на катерах по Неве и каналам. Бродили по улицам, где на мемориальных досках писалась история этого необыкновенного города. Обошли все музеи и картинные галереи. Летний сад с Инженерным стали их постоянным прибежищем и местом страстных поцелуев. Ленинград и его Валентина стали чем-то единым, неразрывным, поселившимся в его сердце всерьёз и навсегда…
Сегодня они оказались на Марсовом поле. Пашка наломал охапку поздней душистой сирени, которую теперь обнимала Валентина, время от времени вдыхая её аромат. Из-за этого им пришлось, смеясь, пробежаться под трель милицейского свистка. Давно они не слышали такой музыки от стражей порядка! В Ленинграде свистки постовых всё ещё звучали…
Теперь они, взявшись за руки, шли по Дворцовому мосту на их Васильевский остров. Там на одной из линий жила Валина бабушка. Пашка с Валей через какое-то время переехали из цирковой гостиницы жить к ней. Видя серьёзность их отношений, бабушка не возражала. Валина комната, которая, в основном, пустовала, наконец-то обрела новую жизнь и смысл…
На мосту Валентина неожиданно задала Пашке вопрос:
– Милый! А сколько мы уже с тобой знакомы?
Пашка помялся и неуверенно ответил:
– Лет пять… С копейками…
– Шесть, мой дорогой! Точнее, шесть лет и ещё два месяца "копеек" – тогда ты впервые появился у Захарыча служащим на конюшне.
– Валечка! Я не считаю! У меня ощущение, что я тебя знаю всю свою жизнь!
– А помнишь, как первый раз полетал у нас над сеткой? Хм, этакий стручок на трапеции…
– Да уж, забудешь такое!.. Слава богу, это было и в последний раз. Не всем дано летать…
– А сколько мы с тобой уже живём у моей бабушки на Васильевском?
– Ну, недели две-три. А что? К чему ты клонишь?
– К тому, что после всего, что между нами было за эти годы, ты, как порядочный человек, должен на мне жениться! – Валентина в очередной раз вдохнула ароматный эфир сирени и радостно, громко закричала, как будто решила поведать эту тайну миру. – И срочно! Немедленно-о!..
Такого поворота он не ожидал. Пашка немного ошалело посмотрел на свою избранницу и развёл руками.
– Да я… готов.
Они дошли до середины моста. Погода стояла удивительно тёплая. В просторном ленинградском небе амурами-купидонами кружились невские чайки. Голова была хмельна от переполнявшего счастья, ощущения молодости, любви и запаха сирени…
– Та-ак! Держи свои цветы. Теперь, как положено, становись на колено, мой рыцарь, дари по новой букет и предлагай мне руку и сердце.
Пашка принял игру. Театрально стал на одно колено, протянул букет, который Валентина жеманно, с реверансом, приняла, и приложил скрещённые руки к сердцу.
– О, моя повелительница! О, несравненная Королева воздуха! Владычица манежей столичных и захолустных, и прочая, и прочая! Будьте моей… женой! – на последнем слове Пашкин голос дал осечку. Слово оказалось таким серьёзным и необычным, что он не сразу его выговорил.
Прохожие наблюдали эту сцену, деликатно пряча глаза и улыбки…
– Стоп, стоп, мой рыцарь! А где слова любви?
Пашка замешкался. Для него эти три слова были таинством, священнодейством. Он много раз их проговаривал про себя, но вслух так и не решался, хотя они давно рвались из груди. Он помедлил, собрался с духом и еле слышно произнёс:
– Я тебя люблю…
– Громче, мой друг! Громко и радостно, чтобы весь мир слышал!
– Не-ет, я не могу! Это только для тебя!..
– Ах, так! Тогда смотри! – она в одно мгновение забралась на парапет Дворцового моста, выпрямилась и двинулась по нему вперёд. Пашка замер. Под Валентиной, где-то там, внизу, бурлила чёрная студёная Нева.
– Валечка! Ты что, не надо! Я скажу, скажу!..
Она шла по кованому парапету, как по канату, школьно и профессионально, по всем правилам. Валентина ставила стопу, потом, не отрывая, скользила ей вперёд. Она именно скользила, а не шагала. При этом смотрела прямо, а не под ноги, балансируя букетом сирени, как канатоходцы специальным веером. На её лице царила восторженная улыбка, глаза сияли. Балтийский ветер трепал каштановые волосы, как парус кораблика, попавшего в шторм. Она была невероятно красива и грациозна. Валентина даже вне манежа оставалась истинной Королевой воздуха…
– Ты не волнуйся за меня, любимый! Я что, зря с Абакаровыми столько времени в одном коллективе ездила? Помимо своего полёта, я у них почти год в канате репетировала. Даже мысль была поработать вместе. Считай, что это мой сольный фрагмент представления цирка на воде. Точнее на Неве. Лишь бы не сдуло. Вот что делает с женщиной любовь! Так ты меня любишь?
– Да! – Пашка медленно шёл за Валентиной, приподняв руки, страхуя, готовый в любую секунду вцепиться в неё, а если надо – и прыгнуть в Неву.
– Громче, милый!
Пашка напряг связки:
– Да!
– Что, да?
– Люблю!
– Громче!
– Люблю-у!
– Ещё громче, чтобы небо услышало!
– Люблю! Люблю! Люблю-у! Небо, слышишь? Я её люблю-у!.. – Пашка в каком-то радостном исступлении орал, как ненормальный.
Они собрали толпу зевак. Некоторые из них крутили пальцем у виска, другие бросали шутливые реплики, подзадоривая.
Валентина прошла около тридцати шагов, задавая один и тот же вопрос. Пашка с удовольствием отвечал одно и то же…
Тут подъехала патрульная милицейская машина, и их выступление прервалось. Раздались громкие аплодисменты, свист. Валентина спрыгнула с парапета и, сияя улыбкой, подняла руку в комплименте, как это делала на манеже после исполненных трюков.
– Мадам! – сержант галантно открыл дверцу жёлто-синих "Жигулей" с мигалками на крыше. – Продолжим представление в нашем цирке, здесь недалеко. И вас, молодой человек, тоже приглашаем…
Пашка с облегчением выдохнул, что всё закончилось, пропустил хохочущую счастливую Валентину и сам сел на заднее сидение.
– Ну, и откуда вы такие смелые и дерзкие? – милиционеры повернулись с передних сидений и с любопытством стали рассматривать необычных нарушителей правопорядка. Сами они были чуть старше Пашки и Валентины.
– Из цирка. Домой шагали…
– Ну, насчёт шагали – мы видели. Что, так представление москвичей на вас подействовало? Я тут был днями на Фонтанке, смотрел, тоже впечатлило!..
– А что вам больше всего понравилось в программе? – Валентина вперила свой гипнотический взгляд в сержанта.
– Ну, там животные всякие, клоун. Ага, это, воздушный полёт! "Ангелы" кажется. Там ещё девушка была такая – супер! Чем-то на вас похожа…
Валентина скромно опустила глаза и заиграла загадочной улыбкой.
Пашка с лицом заговорщика потыкал пальцем в сторону Валентины. Сержант не сразу понял намёк:
– Чё?
– Это она…
– Да ладно!.. Это, чё, мы арестовали циркачей?
– Цирковых, ну в смысле – артистов цирка, так у нас говорят…
– Не, ребята, правда, что ли? Слушай, парень, а я вспомнил, ты же жонглировал кольцами, точно! Славик! – он обратился к своему сослуживцу, который сидел за рулём. – Я их узнал, они в самом деле из цирка! Ну, дела! Так вы что, местные?
– Бабушка на "Ваське" живёт. У меня там прописка. Он москвич, – соврала арестованная. – Дома бываем редко. Вот, повезло с гастролями! – Валентина стрельнула глазками. Сержант чуть не задохнулся…
– Ладно, раз такое дело! Участок отменяется, называйте адрес, мы вас сейчас, как земляков и дорогих гостей, с ветерком! Славик, разворачивайся, а то скоро мост разведут! Мы тоже кое-что можем!..
Милицейские "Жигули", включив мигалки и сирену, рванули с места на разворот, визжа всеми четырьмя шинами. Васильевский остров вскоре распростёр свои вечерние объятия, замелькав знакомыми линиями кварталов, дремавших в белых ночах…
Глава шестнадцатая
Мать Валентины жила в старинном доме на Пушкарской в роскошной квартире с высокими сводами, которые украшала золотая лепнина. Здесь было пиршество старинной мебели, барельефов, плафонов и античных панно. Лестничные марши просторной парадной украшали кованые вензеля дубовых перил. Витражи широких окон играли разноцветными зайчиками на этажах, компенсируя скупое солнце Петроградской стороны. Дом был полон холодного величия и красоты, соответствуя статусу Народной артистки, которая здесь проживала.
Пашка робел, приходя сюда. Всякий раз нужно было скользить по натёртому паркету в мохнатых домашних тапочках, церемонно пить чай из старинного фарфора и многозначительно молчать под насмешливыми взорами Валентины и её матери. Им явно нравилось наблюдать, как Пашка смущается, рдеет щеками и мочками ушей. Каждый раз он чувствовал себя не в своей тарелке. Здесь хотелось говорить шёпотом и ходить на цыпочках. Он вдруг казался себе маленьким, каким-то чужеродным и никчёмным в этом доме-музее.