Они поехали в библиотеку и до обеда провозились среди пыльных полок, разыскивая нужную литературу. Нашлось все. Впрочем, Антона это не сильно удивило. Он знал, что библиотека у него неплохая. Во-первых, буквально полгода назад само здание посчитали архитектурным памятником и выделили дополнительные средства из бюджета - многое тогда приобрели. А во-вторых, две библиотеки, располагавшиеся в соседних деревнях, были неожиданно упразднены, и весь материал, хранившийся в них, перевезли в Большие Ущеры.
К трем часам они с сержантом отвезли книги в клуб. Пахомов ушел к себе отсыпаться, а Черепицын, проклиная все на свете, вернулся в отделение. И сразу зашел к Поребрикову.
Тот дрых без задних ног. Сержант присел на кровать.
- Эй, алло, террорист хренов, - подергал он спящего за плечо.
- А? - испуганно вскочил Поребриков. - Че, завтрак?
- Завтрак, завтрак. И обед с полдником. На-ка. Для ликвидации голода.
И Черепицын положил перед арестантом увесистую книгу.
- Че это? - хмуро спросил Поребриков, протирая опухшие от сна глаза.
- Конь через плечо. Платонов. Писатель. Учить будешь. Наизусть.
Сон у Поребрикова как рукой сняло.
- Не, сержант, - испуганно затараторил он. - Я на это дело не подписывался. Мне пятнадцать суток. Это да. А вот это. Это нет. Да за что? Что я тебе сделал? Говорю же, ну находит на меня иногда, прям беда. Вот и звоню. Сам себя потом проклинаю. А ты прям сразу вот так. Хочешь меня в дело употребить - давай. Я ж не против! Я ж только за. Может, двор тебе убрать, так давай. Я уберу. Двор. До забора, - уточнил на всякий пожарный Поребриков. - А вот это. Это за что? Тебе что тут, концлагерь, что ли, какой? Эксперименты над живыми людьми ставить на себе не позволю. Я это… буду писать. В конвенцию по правам людей. Нет, сержант, так дело не пойдет. Я на такой беспредел не подписываюсь. И точка.
Тут Поребриков замолчал, почувствовав, что Черепицын его даже не слушает и потому слова его летают по камере, как пингпонговые мячики и, не находя выхода, стучат об стены без ущерба для сознания сержанта.
Черепицын действительно совершенно не слушал сбивчивый монолог Поребрикова, а думал о чем-то своем, уставившись немигающим взглядом на противоположную стену.
- Все сказал? - спросил он, казалось, даже не Поребрикова, а какого-то воображаемого персонажа перед собой.
Поребриков проследил взгляд Черепицына и, не найдя никакого объекта в пространстве перед сержантом, растерянно кивнул головой.
- А теперь я скажу.
Тут Черепицын неожиданно развернулся к Поребрикову всем корпусом.
- Жаловаться можешь хоть в Верховный суд Антарктиды, мне параллельно, перпендикулярно и диагонально. Эту байду все будут учить, включая меня, так что не надо тут из себя лося грамотного строить и рогами сучья ломать. Шняга всероссийского масштаба. Ясно? Указ президента. Национальная идея. Вся деревня с этой ботвой колупаться будет. И все, как миленькие, 31-го декабря экзамен пойдут сдавать. А кто отлынивать будет или, как ты, права свои лосиные качать начнет, того на бабки поставят. Так что в твоих, Поребриков, интересах взять то, что я тебе тут положил, открыть на заложенной странице и выучить назубок то, что там отмечено. Тем более, что подвигов от тебя героических никто не ждет. Вполне посильная задача. Заодно мозги потренируешь. Все равно тебе еще десять суток сидеть. А будешь пальцы гнуть, я тебе еще пятнадцать суток нарисую. А потом еще, пока ты не выучишь от сих до сих. Вопросы есть?
Поребриков понурился и даже как будто уменьшился в размерах.
"Чуток перегнул палку, - подумал Черепицын. - Тем более что мужик-то он хороший".
- Ладно, ты не дрейфь, - подбодрил он сникшего Поребрикова. - Прорвемся!
- Ага. Прорвемся. Сказал презерватив, - хмуро отозвался Поребриков.
- Да брось! Там не так уж и много. Да и текст я тебе нормальный даю. Сам подбирал. Безо всяких закидонов. Простой. Очень простой.
Черепицын скосил глаз на книгу с непонятным названием "Чевенгур" и подумал, что насчет простоты он, похоже, врет. "Ну и насрать", - подавил он в себе жалость к узнику.
7
К семи вечера к клубу стал стекаться народ. Кто-то сразу проходил внутрь, кто-то задерживался на улице, курил и обсуждал предстоящее мероприятие. Оттого, что спецвыпуск газеты так и остался лежать в виде прессованной пачки на почтамте, предположения народ выдвигал разнообразные.
- Че собирают-то?
- Говорят, будут деньги раздавать.
- Ага. Хуеньги, ёпт! Раззявил варебульник свой подсвинок, да хмырем стал, - внес свою лепту в беседу Гриша-плотник, проходя мимо.
Дословно никто ничего не понял, но приблизительный смысл сказанного был, в общем и целом, понятен.
- Не, точно говорю. Из этого… стаби… стабилизационного фонда, - продолжил первый.
- Какого фонда?
- Ну фонда, где, короче, нефтедоллары хранятся.
- И их раздавать будут?
- Ага. Точно. Раздадут. По нефтедоллару на брата.
Ха-ха!
- А на хера нам нефтедоллары?
- А хер их знает.
- А как они выглядят-то?
- Кто?
- Да нефтедоллары эти!
- А хер их знает.
- Да нормально выглядят, не ссы. Типа обычных долларов.
- Ага. Только на них вместо президента вышка.
- Какая?
- Бля, такая! Для прыжков в бассейн. Нефтяная, конечно. Ха-ха.
- Чего ржете, мужики?
- Саня говорит, нефтебаксы будут раздавать.
- Ага. Завалят по самые гланды. Глупости все это. Закрывать нас будут.
- Кого это нас?
- Большие Ущеры.
- Ты б хоть закусывал, Петруха. Мы ж не ларек, чтоб нас закрывать. Мы ж деревня.
- И я про то. Земля нынче больно дорогая стала. А мы, получается, сидим на золоте, как собака на сене. Вот они и будут выкупать землю.
- А нас куда?
- На кудыкину гору. В райцентр, наверное.
- А заместо деревни чего будет?
- Какой-нить секретный объект.
- Да никаких объектов не будет. А будет дорога скоростная, такая навороченная, до самой Москвы, - встрял очередной проходящий мимо. - А мы, выходит, как раз на пути и стоим. Вот нас и перенесут на пару километров в сторону.
- Ты сам-то понял, чего сказал? Как это перенесут?
- Да, Василий, ты нам своими фантазиями головы не забивай. Как ты целую деревню перенесешь?
- Отсталый ты, дядя Миша. Темнота. Сейчас знаешь какие технологии есть?
- Какие?
Василий насупился.
- Эти… нанотехнологии, например.
- Чего это? - спросил въедливый дядя Миша. Василий затушил сигарету, потоптался на месте, а затем зло сплюнул:
- Я б тебе, деревне, объяснил, но ты ж все равно ни хера не поймешь! - И резко зашел в дверь клуба.
Внутри народ уже проходил на места. Было невероятно душно, но кто-то наконец догадался припереть входную дверь, чтоб она оставалась открытой, и вроде полегчало.
На сцене стоял только стол и три стула. На двух из них сидели участковый Черепицын и библиотекарь Пахомов. Третий, предназначенный для Бузунько, пустовал. Сам Бузунько стоял у края сцены и курил в форточку зашторенного окна. Он как будто не собирался принимать участия в предстоящем спектакле и своей повернутой к залу спиной напоминал какого-то персонажа из фильмов про доблестных чекистов. Там тоже во время беседы кто-то обязательно скромно стоял спиной к допрашиваемому, словно был ни при чем. В самый ответственный момент он поворачивался лицом и задавал какой-нибудь каверзный вопрос, от которого подозреваемый бледнел и сникал, потому что было ясно - перед ним стоит самый главный человек. Майор, впрочем, делал это не нарочно, он действительно хотел курить. При этом он легонько барабанил пальцами левой руки по подоконнику, а между затяжками пыхтел, надувая щеки, как будто дул в невидимую трубу - пу-пу-пу.
Наконец, он докурил и, послав ловким щелчком бычок сигареты куда-то в темноту, повернулся к залу:
- Все, что ли?
Зал дружелюбно загалдел: "Да все, все, не томи!", "Давай, майор, расстреливай", "Все равно воскресенье испорчено".
- Ну, раз так, то, пожалуй, начнем? - он вопросительно глянул на Пахомова, и тот лишь пожал плечами: "А чего ждать-то?".
Бузунько кашлянул и начал.
Рассказ о том, что пора-де объединиться вокруг государственной единой национальной идеи (сокращенно - ГЕНАЦИД), что, мол, времена нынче такие, что требуют подъема самосознания и так далее и тому подобное, зрительный зал прослушал с большим вниманием и в благоговейной тишине. Даже тракторист Валера, обычно скорый на шутку, сидел тихо и не перебивал. Когда Бузунько закончил свое вступление, эстафету принял Черепицын. Он зачитал текст обращения президента, а затем и сам указ.
Но даже когда он начал перечислять имена писателей, ожидая вопросительных реплик с мест, никто не издал ни звука. Когда же он закончил, в зале повисла невыносимая гробовая тишина. Стало ясно, что народ в зале ничего не понял, потому и безмолвствовал.
- Вот такие дела, товарищи, - после паузы подытожил Бузунько. Вышло это у него как-то печально и даже трагически. После этого тишина стала прямо-таки угнетающей. Слышно было лишь шарканье ног и чей-то кашель. Бузунько посмотрел на тракториста Валеру, и тот, вздрогнув от взгляда майора, решил выразить чаяния народа, правда, как всегда, в ернической манере:
- Ты, майор, не темни, прямо скажи, хуже или лучше будет?
Валеру тут же поддержало несколько неуверенных голосов: "Да, давай уж начистоту", "Ты своими словами скажи, а то накрутят, навертят, а потом окажется, дефолт какой-нить".
- Тише, товарищи, - командным голосом остановил волну народного любопытства майор. Правда, что говорить дальше, он не знал. Вопрос про хуже или лучше, поставленный таким болезненным ребром, привел Бузунько в некоторое замешательство. - Тише, товарищи, - снова произнес он, хотя в зале уже и так было тихо. Про себя же он прикинул возможные варианты ответа на этот каверзный вопрос, но ни один из них решительно не подходил: то, что не лучше - это точно, но ведь не говорить же, что хуже.
В поисках поддержки он растерянно посмотрел на Пахомова, который до сего момента не проронил ни единого слова. Антон сидел, подперев лицо кулаком, и с рассеянной грустью смотрел в зрительный зал. На него вдруг нашел приступ несвойственной ему меланхолии. "Что я здесь делаю? - думал он. - Кто эти люди? Они мне не далеки, не близки. Чуждые мне элементы. Сплошные инопланетяне. Вот дядя Миша. Милый человек. Но разве я его когда-нибудь понимал? И пойму ли когда-нибудь? В молодости дядя Миша воевал, был ранен в ногу и попал в плен. Через день бежал. Угодил к партизанам. Рана на ноге начала гноиться - ногу по самое колено местный эскулап отхватил. Как бывшего пленного, родная власть дядю Мишу тут же репрессировала - отправила в лагеря. Когда вернулся, родители уже умерли. Позже единственный сын дяди Миши был отправлен исполнять загадочный интернациональный долг в Афганистан, там и пал смертью храбрых. Жена, работавшая маляром, к тому моменту уже умерла - погибла, упав со строительных лесов, которые по недосмотру и халатности были плохо закреплены. А плохо закреплены они были, потому что бригада торопилась выполнить пятилетний план и получить премию, оттого решили не терять время на поиски нормальных крепежей, а обойтись своими кустарно изготовленными. Пятилетку бригада выполнила, премию получила. Но уже без жены дяди Миши. Хоронил он сначала жену, а потом и сына сам и на собственные сбережения, потому что государство не посчитало нужным ни в первом, ни во втором случае помогать ему. Теперь дядя Миша - стопроцентный коммунист. Советская власть ему во сто крат милее любой прибавки к пенсии. Как я могу его понять? Или вот - тракторист Валера. Хороший парень, светлая голова. Пьет и пьет, пьет и пьет. Его одноклассник, большая шишка, уже третий год зовет его к себе в город - Валера ни в какую. Там оклад, перспективы. А Валера носом воротит, говорит, там работать надо как вол и от начальства зависеть, а мне и здесь хорошо. Так и прокукует здесь всю жизнь. Нет, прав, прав был старик Кант, когда говорил, что под каждой могильной плитой лежит вселенная. И постичь эти вселенные не дано никому. Вопрос: а надо ли? Вот сидят передо мной девяносто или сколько-то там вселенных, и все как на подбор не представляют для науки ни ценности, ни интереса. Самое смешное, что и я - одна из этих вселенных, ибо чем я лучше того же Валеры, если, будучи истфаковским аспирантом, присланным для краткого ознакомления с военным прошлым этого богом забытого края, застрял здесь на долгие восемь лет, влюбившись в Нинку. Нинку, которая из-за болезни отца наотрез отказалась переехать со мной в Москву и теперь уже вряд ли согласится. И выходит, что я даже сам себя уже не понимаю. А понимаю только одного Поребрикова. Потому что, хоть и мудак он на букву "ч", но все его драки и террористические звонки на завод мне понятны - человек выражает свой протест против серости бытия, пусть и таким диким, нечеловеческим образом. А впрочем, и Поребриков…"
Тут Пахомов поймал на себе растерянный взгляд майора, очнулся и привстал.
- Товарищи, - взял он быка за рога, хотя полностью пропустил вступительную речь майора. - Объясняю коротко и ясно. Так, чтоб мы через час разошлись по домам, а не сидели здесь до утра.
- Вот это правильно, - раздался одобрительный голос тракториста. - А то, если до утра, то кто ж утром работать пойдет?
- Ты-то так и так не пойдешь, - хихикнул чей-то женский голос.
- Кто это там такой умный? - привстал Валера. Но его дернули за пиджак и посадили на место:
- Да сядь ты!
- Да я-то сяду! - огрызнулся тракторист. - Только потом у меня кто-то ляжет.
- Ишь, укладчик нашелся. Да кто под тебя ляжет-то? - раздался все тот же задиристый женский голос, и все засмеялись.
- Да сядь ты уже, - снова дернул Валеру сосед.
- Садись, садись, - зазвенел все тот же женский голос, - сиделку только свою не отдави!
Зал снова грохнул.
Эта короткая словесная перебранка сбила Пахомова с мысли, и он поморщился.
- Товарищи, товарищи, друзья, давайте только без лишней полеми… разговоров. Короче. Так вот. О чем это я? Национальная идея, которую предложил нам президент, заключается в том, что все мы, то есть вся Россия, объединяемся на почве любви к отечественной литературе. - Звучало это донельзя пошло, но так звучал, собственно, и сам указ. - Берем ее, так сказать, э-э-э… - Пахомов не нашел подходящего оборота и сделал вид, что закашлялся.
- За что ее берем? Я что-то не расслышал, - раздался чей-то хриплый бас.
- А ты, Петрович, как ни бери, все равно, не даст! - ответил все тот же бойкий женский голос, и опять все загалдели, соревнуясь в остроумии.
Антон решил не обращать внимания на местных юмористов, а и потому продолжил гнуть свою линию.
- Товарищи! Тихо! - уже почти на максимуме голосовых связок перекрыл он шум в зале. - В общем, каждый получает определенный текст известного писателя или поэта, учит его наизусть и через три недели, 31-го декабря сдает экзамен на знание оного. Из райцентра приедет комиссия - она и будет его принимать. Указ президента обсуждению не подлежит. Для тех же, кто откажется его выполнять, предусмотрено административное наказание, а именно денежный штраф. Так что не в ваших… в смысле - не в наших интересах манкировать… игнорировать… короче, не выполнять этот указ. Таким образом, каждый российский гражданин становится причастным к делу сохранения нашей культуры. Вот. Так. Тексты мы уже распределили. Пусть каждый по очереди поднимется на сцену для получения текста - ну, скажем. - Пахомов рукой показал очередность, - слева направо, с первого ряда по последний.
Бузунько одобрительно кивнул головой.
- А почему с первого по последний, а не наоборот? - раздался чей-то голос.
Пахомов растерялся.
- Ну какая разница?! - вдруг разозлился до того молчавший Черепицын. - Все равно все получат по заданию!
- Да я так… просто спросил, - уже виновато промямлил спросивший.
- Итак, начали, - обрадовался Пахомов, решив, что самое сложное уже позади, и народ, в общем и целом, идею если не поддержал, то, по крайней мере, не принял в штыки.
- Ну что застыли, как сопли на морозе? - снова разозлился Черепицын. Он понимал, что самое сложное еще далеко не позади, и хотел как можно быстрее добраться до финала этого спектакля. - Давайте, подходите. В порядке живой очереди. Без волокиты. Подошел, получил, расписался, отвалил, дал другому получить. И не надо вот эти вот ваши перешептывания, переглядывания. Устроили тут пансионат благородных девиц. Давай, Сериков, - обратился он к самому крайнему. - Покажи пример гражданской сознательности.
- Я? - испуганно отозвался Сериков.
- Нет, Пушкин, блин!
- А чего я?
- А того, что ты самым крайним сидишь.
Из зала Серикова подбодрили:
- Давай, Серега, не тушуйся.
Но Сериков сидел, как будто прилип к стулу. Сидевшая рядом с сыном мать Серикова повернулась к упрямому отпрыску:
- Ну что ты, Сереженька? Неудобно ж, люди ждут.
- Во-во, - поддержал ее Черепицын.
- Ну вот и иди первой, - огрызнулся Сериков.
- Матери-то не груби, - снова встрял Черепицын. - Давай, Светлана Юрьевна, покажи сыну пример.
Старушка преклонных лет вздохнула и медленно поднялась на сцену.
- Держи, Светлана Юрьевна, - Пахомов торжественно протянул Сериковой книжку.
Черепицын решил проявить максимальную заботу:
- Тебе, Светлана Юрьевна, мы выбрали задание попроще, покороче, так что не бойся.
- Да я не боюсь, сынок, - добродушно ответила старушка. - Только я енто… читать не умею.
Зал замер.
"Хорошенькое начало", - подумал Бузунько.
- Как это? - опешил Черепицын.
- Да так. Годков мне уже немало. А по малолетству и времени-то на учебу не было. Все работа да работа. Потом война. Вот.
Повисла нехорошая пауза.
- Тогда, Светлана Юрьевна, со слов сына учи, - разрезал звенящую тишину бодрый голос Черепицына, который тут же бросил хмурый взгляд на Серикова. - Здесь распишись.
Светлана Юрьевна обернулась в зал, но, не найдя там сочувствия, а только напряженные лица односельчан, вздохнула и поставила крестик.
- Вот молодец, Светлана Юрьевна, - похвалил ее Черепицы. - Теперь ты, Сериков. По примеру матери.
Тот неохотно встал и поднялся на сцену.
Пахомов выдал ему две книги в потрепанных обложках со словами: "Читай, учи, просвещайся. Здесь распишись".
- А почему две? - удивился Сериков.
- Потому что две, - невозмутимо ответил Антон. - В каждой по тексту.
Серега зашевелил губами, читая название первой книги. Затем открыл заложенную обрывком газеты страницу и снова зашевелил губами. В зале снова воцарилась гробовая тишина.
- Ну что такое, Сериков? - занервничал Черепицын.
- Не, а можно мне другую?
- Какую это другую? - передразнил его сержант. - Эта тебе чем не угодила?
- Да я не понимаю, что здесь написано, - обращаясь почему-то к залу, сказал Сериков. - Текст какой-то заумный, я половины слов не знаю.
- А ты что думал, тебе сборник анекдотов дадут? - сыронизировал Черепицын.
- Ну почему анекдотов? Просто… чего-нибудь полегче. Дали же вторым… - Сериков глянул на обложку второй книги, - Чехова.