- Это ж литературное на-сле-ди-е! А наследие легким не бывает. Я правильно говорю? - Повернулся за поддержкой к Пахомову сержант.
Но Антон только предательски пожал плечами, мол, всякое бывает. Тогда за Черепицына вступился майор.
- Кто там у тебя?
- Ба-ра-тын-ский, - по слогам прочитал Сериков.
- Ну и?
- Ев-ге-ний.
- И что?
- Аб-ра-мо-вич, - почему-то с ударением на "о" произнес отчество поэта Сериков. - Еврей, что ли?
- Какой еще Абрамо?..
- Да отчество это, а не фамилия, - устало встрял в диалог Пахомов. - И никакой он не еврей. Хотя принципиально это ничего не меняет.
- Ну вот, Сериков. Не еврей. Че ты нам мозги полируешь? - разозлился Черепицын.
- Все равно не понимаю.
- Что ты не понимаешь?
- Ну вот. "Пироскаф" какой-то.
- Ну и?
- Да не… тут че-то такое… как-то странно писано, - продолжал капризничать Сериков. - Хитро больно. Да и потом… я это… стихи не люблю.
И посмотрел в зал. Зал молчал, хотя по лицам было видно, что стихи не любит не он один.
- Ишь ты! Стихи он не любит, - последовав примеру Серикова, обратился в зал Черепицын.
- Не люблю, - окончательно заупрямился Сериков. Тут даже Пахомов вышел из себя.
- А что ты любишь? Может, тебе трактат Ломоносова "О сохранении и размножении российского народа" дать?
Сериков, хоть и не понял, что ему предлагает Пахомов, но ехидность в словах последнего уловил, а потому насупился и опустил голову.
Зал с интересом наблюдал за перепалкой на сцене. Происходящее на ней напоминало какую-то провинциальную театральную постановку. В театре из большеущерцев никто не бывал, но по телевизору что-то видели и полагали, что разговоры на сцене ведутся именно через обращение в зал. Знающие упертый характер Серикова начали потихоньку делать ставки. Кто-то считал, что Сериков не уступит, кто-то, наоборот, считал, что "эти трое" его "сломают". Майор Бузунько понял, что если упустить момент, процесс может пойти в направлении крайне нежелательном, а то и вовсе зайти в тупик. Надо брать инициативу в свои руки.
- Значит так, граждане и товарищи. Если тут какие непонятливые, то объясняю еще раз. Указ президента не обсуждается. Баратынский, хератынский - учи, и все. Я доступно мысль излагаю?
Народ зашевелился, но возразить было нечего.
- Ладно, Сериков, не выёживайся, - крикнул наконец кто-то из зала. - Бери, чего дают, потом, если че, обменяемся.
- Никаких "обменяемся"! - хлопнул ладонью по столу Черепицын. Бузунько с Пахомовым вздрогнули. - Вам товарищ майор про указ президента, а вы тут базарную лавочку устроили? Я сегодня Поребрикову во-о-о-т такую книгу дал, - Черепицын ладонями рук изобразил немыслимо толстую книгу, - и он даже спорить не стал. "Будет сделано", - сказал он. Вот так, по-военному, по-простому. И это - Поребриков, не чета тебе, Сериков. Матери б постыдился. Она, вон, не выкобенивалась, как ты. На этом дискуссию будем считать закрытой. Давай, расписывайся, и марш со сцены.
Посрамленный примером матери, которая "не выкобенивалась", а также сравнением с Поребриковым, которого, как уже было сказано, уважали в деревне все без исключения, Сериков молча поставил свою подпись и сошел со сцены.
- Следующий, - невозмутимо объявил Черепицын. "Главное, сейчас не спотыкнуться", - подумал Бузунько и, чтобы скрыть напряжение, заложил руки за спину и отвернулся к окну.
Третьим на сцену поднялся Гришка-плотник.
- Здорово, Гриша, - бодро поприветствовал подошедшего Черепицын.
- Да хрен ли тут ёпт! - не то зло, не то дружелюбно ответил Гришка.
И протянул руку за своей порцией. Но в тот момент, когда Пахомов вложил в Гришину пятерню небольшую книжку, Черепицын ухватил Гришку за кисть.
- Ты про пятьсот рублей-то не забыл, а? - зловеще и негромко процедил он сквозь зубы.
Гришка попытался выдернуть руку, но сержант держал ее крепко.
- Хрен на! - неожиданно осклабился Гришка. - Щелкал чуглублуд гумливый фуялом, да, видно, нах, клю-бальник перекосоёбило.
И снова дернул рукой.
- Ты мне зубы не заговаривай, ушлепок чешуйчатый, - снова зашипел участковый. - Я те твой клюбальник так перекосоёблю, что глаз не досчитаешься.
- Подгребало, ёпт, мудилище болотное валенками девок, мля, тырыкать! - гордо отразил удар Гришка. И снова дернул руку с книжкой на себя.
Сержант зло отшвырнул Гришкину руку от себя:
- Ну гляди. Лично буду проверять. И только, мать твою, одной буквой ошибись!
- Ну что там за задержка? - нарочито грозно произнес Бузунько, повернувшись к сцене.
- Да все нормально, - фальшиво добродушно откликнулся Черепицын, кинув на Гришку зловещий взгляд.
Гришка проигнорировал мимический выпад сержанта и с достоинством победителя спустился в зал.
"Этак мы, блин, до ночи провозюкаемся, - с тоской подумал Пахомов. - А я с утра даже пожрать толком не успел".
Дальше, впрочем, все пошло живее. Никто не привередничал, рожу не кривил и в диалог понапрасну не вступал.
Была, правда, небольшая заминка, когда на сцену поднялся гастарбайтер, таджик Мансур Каримов. Никаким гастарбайтером он уже давно не был - получил год назад долгожданное российское гражданство, но так уж его называли за глаза большеущерцы. Называли, кстати, без тени снисходительности или враждебности - Мансур был человеком приличным, добродушным, а главное, не слишком религиозным и не чрезмерно трудолюбивым. Последние два пункта особенно пришлись по душе большеущерцам, ибо на всякое излишнее рвение, в религии или в работе, особенно у чужака, они реагировали нервно, расценивая это как скрытый намек на их собственную апатию и лень.
Российское гражданство Мансур получил благодаря фиктивному браку с россиянкой, но, невзлюбив большой город, подался вместе с маленькой дочкой от первого брака в провинцию и прописался в Больших Ущерах.
Большеущерцы иногда звали Мансура для удобства Суриком, против чего последний не возражал.
Единственно, что слегка смущало местное население, это его чудовищный русский. Великий и могучий давался Мансуру таким напряжением сил и воли, что при разговоре с ним казалось, что и не говорит он вовсе, а борется с каким-то неведомым зверем, поселившимся у него во рту. Он неимоверно коверкал русские слова, путал роды и игнорировал падежи, обильно приправляя это малосъедобное жаркое гарниром из таджикских слов и своим неискоренимым акцентом. Но так как Гришку-плотника большеущерцы понимали немногим лучше, то и здесь Мансур оказался вполне приемлемым вариантом.
Однако президентский указ за номером 1458 застал беднягу врасплох. Поднимаясь на сцену, он готовился к худшему. Во-первых, он не совсем понимал, что происходит. Во-вторых, он боялся и избегал всякой публичности, а тут ему предлагалось на несколько секунд оказаться в центре внимания. От волнения он даже вспотел и теперь постоянно вытирал рукой свой смуглый лоб. Получив книжку из рук Пахомова, Мансур слегка поклонился в знак благодарности, решив, что его, как и всех большеущерцев, за что-то награждают. Но Черепицын быстро вернул его на землю.
- Ты понял, Мансур, какая задача перед тобой стоит?
- Да. То есть нет.
- Да или нет?
Мансур сглотнул предательский комок.
- Не совсем. - А затем добавил уже более решительно: - Нет.
Пахомов, заметив волнение Мансура, посмотрел ему в глаза и произнес предельно спокойно и четко:
- Это книга. Ты должен выучить.
- Всю? - с ужасом выдохнул Мансур.
- Нет. Только то, что помечено.
- Там, где бумажка лежит, - добавил Черепицын.
- А сможешь? - спросил Мансур.
- Кто? Я? - удивился Черепицын. - Ты за меня не беспокойся, я смогу.
- Нет. Я смогу? - исправил окончание глагола с подсказки сержанта Мансур.
Черепицын пожал плечами:
- Постарайся. Ты же российский гражданин. У тебя теперь те же права и обязанности. Так что привыкай.
- Привыкай, - эхом отозвался Мансур.
- Не дрейфь, - крикнул кто-то из зала. - Если че, подсобим.
Мансур печально покачал головой, еще раз провел ладонью по мокрому лбу, расписался в ведомости и, зажав книгу обеими руками, как реликвию, спустился в зал.
После этого, собственно, больше никаких задержек не возникло.
И через час все было кончено: книги розданы, подписи поставлены. Пахомов сидел, перепроверяя количество подписей. Черепицын с нетерпением поглядывал на майора. А сам майор, докурив очередную сигарету, вышел на авансцену.
- Товарищи, - обратился он снова к залу. - Прежде чем объявить собрание закрытым, хочу еще раз подчеркнуть важность президентского указа, а также ответственность, которая возлагается на каждого из нас. Посему считаю должным сообщить, что ГЕНАЦИД - проект хоть и не засекреченный, однако…
Майор сделал многозначительную паузу и обвел глазами зрительный зал.
- Однако… его воплощение… его, так сказать, проведение в жизнь. носит характер… э-э-э… характер.
закрытый, - с облегчением вырулил, наконец, Бузунько. - То есть нежелательно, чтоб информация о розданных литературных текстах обсуждалась где-то за пределами Больших Ущер. Об этом предупреждены и жители райцентра, и жители прочих населенных пунктов. Подобное требование - часть плана по внедрению в жизнь вышеуказанного национального проекта. Прошу отнестись к этой части с должным вниманием и уважением. Вот.
Майор глянул на Черепицына и Пахомова, как бы ища у них одобрения, а затем добавил:
- Если вопросов нет, все свободны.
Как по сигналу, абсолютная тишина сменилась стуком отодвигаемых стульев, шелестом книжных страниц и негромкими голосами зрителей.
Толкаясь и обмениваясь впечатлениями, народ выходил из клуба на свежий воздух. В зале остались только сержант, майор и библиотекарь.
- Ну что, Черепицын, мероприятие проведено грамотно, так что от души поздравляю, - Бузунько пожал руку смущенному похвалой сержанту. - Я правильно говорю, Пахомов?
Пахомов устало кивнул.
8
Ночью Пахомову приснился странный сон. Будто идет он по деревне, а навстречу ему Пушкин собственной персоной. Библиотекарь, как это всегда бывает во сне, нисколько тому не удивляется, словно классикам и делать-то больше нечего, кроме как по Большим Ущерам прогуливаться да свежим воздухом дышать. Но из вежливости подходит к поэту и приветствует.
- Каким ветром, Александр Сергеевич, в нашу глушь? А Пушкин приподнимает цилиндр и отвечает:
- Да говорят, библиотека у вас знатная. Вот заехал взглянуть на это чудо света.
- Да ну что вы, - смущенно отмахивается Пахомов. - Библиотека так се. Тьфу, а не библиотека. Но ежели угодно, могу проводить.
"Порадую старика", - радостно думает почему-то Пахомов, хотя Пушкин по возрасту библиотекарю разве только в сыны не годится.
- Проводите. Если это вас не затруднит, буду премного благодарен, - отвечает поэт, и вдруг видит Пахомов, что и не Пушкин это уже, а вроде как Лермонтов. На нем расстегнутый гусарский ментик с золотыми шнурками - точь-в-точь как на известной картине.
Но Антон и тут не удивляется. Лермонтов так Лермонтов. Не Пушкин, конечно, но тоже неплохо.
И вот идут они вдвоем по заснеженной дороге и беседуют.
- А не холодно вам, Михал Юрич, в ментике-то одном? - спрашивает он Лермонтова. - Все-таки зима на дворе.
А тот презрительно кривит губы, мол, не Кавказ, но переживем и это.
Помолчал Антон, а потом решился придать беседе более непринужденный характер.
- А я вот всё хотел спросить вас, вы только не обижайтесь, но как это у вас в "Демоне" львица "с косматой гривой на хребте" оказалась? Вы, наверное, просто львиц не видели, да?
- Какой еще к черту "Демон"? - возмущается тот. - Вы, может, "Бесов" имели в виду? Так там нет никаких львиц с гривами!
Поднимает Антон в изумлении глаза и видит - рядом-то Достоевский шагает. В темно-зеленом пальто с отворотами, точь-в-точь как на известной картине.
- Извините, Федор Михалыч, - говорит Антон. "Бесы", конечно. Перепутал. Бес попутал.
- Ай, бросьте, - машет рукой Достоевский, а потом, сменив гнев на милость добавляет:
- Послушайте, вы бы мне лучше денег одолжили. Рублей пятьсот. Проигравшись я.
- Так нету, - оправдывается Антон.
- Ясно, что нету, - фыркает тот недовольно. - А были б, так и не дали, пожалуй. Еврей, что ли?
- Да нет, - удивляется Пахомов. - Почему? Русский. - И добавляет для пояснения своего материального положения: - Интеллигент.
- Еще хуже, - хмыкает тот.
Тут Антон хочет что-то возразить, но видит, что борода у Достоевского вроде посветлела, побелела, и это уже совсем не Достоевский, а Толстой Лев Николаевич.
Причем в черной толстовке, точь-в-точь как на известной картине.
"Опять ошибся", - думает Антон, но уже без удивления.
- А правда, - спрашивает Толстой, - что меня до сих пор и читают, и почитают?
- Знамо дело, - почему-то окая и переходя на какой-то странный как бы древнерусский язык, отвечает ему Пахомов. - Нонче токмо слепой да глухой про вас не вспоминает, Лев Николаевич. На что уж наша деревня от культурного благолепия далека, а и то - всяк, кто на деревне есть, как в избу воротится, так на полати и давай ваши сочинения читать да нахваливать. А иной раз соберутся всем миром на завалинке, тут ваши романы зело годны бывают. Вот такая от ваших творений душевная объединенность случается.
Толстого, видать, слова библиотекаря порадовали - идет старик неспешно, улыбается.
Но тут поворачивается классик российской литературы и говорит с ухмылкой:
- А калякал бы, ёпт, иглобрюх не скособенясь, так, глядишь, и хреновуха не перданулась бы.
И видит тут Пахомов, что не Толстой это вовсе, и не Достоевский, и не Пушкин, а Гришка перед ним стоит и щерится, как кот на сметану. А из одежды на Гришке только цилиндр, ментик, штаны непонятного фасона и лапти. Разозлился тут Пахомов да и двинул Гришке в морду. А тот как стоял, так и стоит, не дрогнув, и с укором так говорит библиотекарю:
- Нехорошо, Антоша. Людям в морды кулаки сувать - ума много не требуется. Так и беде недолго случиться. А ты, как Толстой попробуй - добротой да терпением. Авось и пронесет.
И шкварк - в морду Пахомову. Тот так и рухнул в сугроб. Лежит Пахомов в сугробе и чувствует, что в горле аж сперло от жажды. Берет он снег горстями и в рот сует. А только нет у снега ни вкуса, ни цвета. Как воздух - никакой. Аж дышать тяжело стало.
А Гришка стоит над ним и смеется:
- Шкрябай, шкрябай. Близок, ёпт, локоток, а хер укусишь.
Тут и проснулся библиотекарь. Сердце колотится, а во рту и вправду пересохло.
"Приснится же такое. Надо бы воды хлебнуть", - подумал Пахомов. Но сил вставать у него не было. Только губы пересохшие облизнул и уснул. И до утра ничего ему больше не снилось. А утром сон ушел в подкорку пахомовского мозга и хозяина не тревожил. А если б и потревожил, то все равно б Пахомов не обратил на него никакого внимания - в сны не верил, не так воспитан был. С другой стороны, верь не верь - от судьбы все равно не уйдешь, так что и говорить не о чем.
9
Новая неделя началась, как начиналась в Больших Ущерах всякая новая неделя. Никакой особой перемены в настроении и порядке вещей не наблюдалось: рабочий народ, потягиваясь и позевывая, одевался и шел на работу, старики принимались хлопотать по хозяйству, мамы кормили и отправляли детей в школу, что в пяти километрах от Больших Ущер, то есть в райцентре. Однако что-то все же неуловимо изменилось - может, задача, поставленная накануне перед каждым жителем деревни, незримо витала в зимнем воздухе, а может, просто литература, о которой уже никто со времен школы не помнил, вдруг оказалась актуальнее кино и телевидения - они только нагло пользовались ею, то как служанкой, то как рабыней, то как наложницей. Теперь же поэты и писатели вроде как снова обретали давно утерянный ими статус властителей дум. И книжки с заложенными страницами, хоть и лежали нераскрытыми, но уже как будто требовали к себе внимания, просили не откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня. А потому к вечеру того же дня кое-кто решил кота за причинное место не тянуть, а быстрее отмучиться и вызубрить положенный отрывок, главу или что там еще.
Валера-тракторист был как раз одним из таких активных. Тексты ему достались стихотворные и по большей части исключительно заумные, чему он был рад. Дело в том, что Валера, хоть и был неуч неучем, но к знаниям тянулся. Теперь, зубря стихи какого-то Иосифа Бродского, он ощущал некоторый душевный подъем - мол, и ему теперь будет чем щегольнуть. Несмотря на то что с самой школы Валера стихов не учил, память у него оказалась прекрасной - через час он уже декламировал "Натюрморт", немного спотыкаясь на слове "епитрахиль", но все-таки продираясь сквозь строй заковыристых рифм и непростых переносов строчек. Он решил, что с утра перед работой обязательно заедет к Таньке в продуктовый похвастаться новыми знаниями. Танька явно строит ему глазки, а спонтанный визит с декламацией стихов был бы очень уместен.
Ночью ему, в отличие от библиотекаря Пахомова, никто во сне не являлся, умные беседы не заводил и в морду кулаком не тыкал. Так что выспавшийся и довольный Валера прямо с утра отправился к Таньке в продуктовый. "Вот она удивится, когда я появлюсь. А я так, между прочим: а не угодно ли вам, мадемуазель, стихов?" - думал Валера, подъезжая к магазину.
Но Танька ничуть не удивилась, увидев тракториста.
- Стихи читать будешь? - поморщившись, как от зубной боли, спросила она, прежде чем Валера успел открыть рот.
Сказать, что Валера был сконфужен, значит ничего не сказать. "Вот бабы! - изумился он про себя. - Всё нутром чуют. Как кошки".
Но потом почесал небритую щеку и ответил:
- Можно и стихи, - как будто он был на собственном творческом вечере, где так приятно уступать желаниям публики, ибо просят прочесть, естественно, только свое.
Однако прозвучало это несколько неуверенно - Валера почувствовал, что утро у Таньки выдалось не самое радужное. Причиной тому могло быть что угодно. Недосып, проблемы дома, неурядицы на работе. Но тракторист даже не догадывался, что все гораздо проще - он просто-напросто был далеко не первым, кто пытался превратить продуктовый магазин в литературный салон. Не успела сонная Танька отпереть дверь, как на пороге появился первый посетитель, а по совместительству Танькин поклонник, Денис. Денис работал в небольшой строительной конторе. Он был одним из тех "нужных" поклонников, которые много не требовали, совместное времяпрепровождение предлагали ненавязчиво и нисколько не обижались, когда им отказывали. Но при этом на них всегда можно было положиться в случае острой необходимости - например, попросить подвезти куда-нибудь, проводить, угостить пивом.
Денис купил пачку сигарет, осведомился о Танькином здоровье, а затем неожиданно спросил, не желает ли она приобщиться к великой русской литературе. Танька не сразу поняла, в чем суть предложения, но на всякий случай кокетливо пожала плечами.
Тогда Денис начал громко декламировать:
- "Анна рассказала это нам, а мы рассказали гувернеру Кольбергу, а Кольберг, желая чем-нибудь позанять дядю, передал ему. Тот это выслушал и сказал: "Молодец, Храпошка", а потом хлопнул три раза в ладоши…"
Танька хоть и опешила от столь резкого вступления, но решила не перебивать.