Читал Денис безо всякого выражения, полагая, видимо, что главное - содержание, а не подача. Кроме того, он часто вставлял в грамотный литературный слог любимое слово-паразит "типа", и это сильно усложняло восприятие текста. Но главное - о чем шла речь в этом рассказе, и кто такие Анна и Храпошка, Танька, как не пыталась, так и не смогла понять. Тем более что оборвался рассказ так же внезапно, как и начался.
- Ну как? - довольно улыбнулся Денис.
- Ерунда какая-то. Я ничего не поняла. Что это?
- Лесков, - как будто даже удивился Танькиному невежеству Денис. - Рассказ "Зверь". Главы восьмая, девятая и одиннадцатая.
- А начало где? А конец?
- Ну, это я не знаю, - Денис слегка растерялся. - Это, типа, кому-то другому дали.
- А почему десятая глава пропущена?
- Так ведь… это… Ну что ты прицепилась? Мне, типа, дали вот эти три главы, я, типа, и выучил.
- Так ведь не понятно ни бельмеса. Ты целиком рассказ читал?
Денис замялся.
- Нууу… конечно… да. Читал. Целиком. Но не весь. А только, типа, вот эти три.
- Глупость какая-то. Выучил бы тогда хоть начало… или конец.
- Не, погоди. Но я ж не виноват. Это так, типа, придумано. В этом же весь и смысл.
- В чем это?
- Ну прикинь. Где-то в России есть еще два человека, которые, типа, знают начало и конец.
- И десятую главу.
- И десятую главу, - растерянно подтвердил Денис.
- И что?
- Да как что?! - удивился Денис. - И вот только мы, и больше никто, типа, имеем, ну как будто три части этого… шифра к одной дверце. И для этого, чтоб ее открыть, нам нужно собраться, понимаешь? Втроем!
- Понимаю. И сообразить на троих.
- Да не, не то, - расстроился Денис. - Я так понимаю, в этом и есть идея ГЕНАЦИДа.
- Чего идея?
- Да идеи этой национальной!
- А-а.
- То есть народ, типа, объединяется вот этими знаниями через пространство. Например, если мы втроем соберемся, то мы, типа, сможем целый рассказ понять.
- Гм-м-м, - призадумалась Танька, но тут же стряхнула с себя оцепенение. - Очень трогательно. Ладно, Денис. Давай, иди, учи, что там у тебя еще. Мне вон работать, типа, надо.
И Танька начала демонстративно перекладывать какие-то коробки с места на место. Денис рассеянно попрощался и вышел.
Свои книжки Танька еще не трогала. Память у нее была никудышная, и она с трудом представляла, как можно запомнить что-либо длиннее почтового адреса или продуктового ценника. Однако, выслушав невнятное бормотание Дениса, который явно не семи пядей во лбу, Танька почувствовала некоторое успокоение. "Он смог, и я смогу", - подумала она. В этот самый момент на пороге возник Гришка-плотник. Он не принадлежал к числу верных Танькиных ухажеров, так как понимал, что ни по возрасту, ни по социальному статусу не подходит на роль романтического влюбленного, но кое-какой интерес все же проявлял. Танька посмотрела на Гришку и вопросительно вскинула голову:
- Ну?
Гришка стал сконфуженно пожимать плечами, словно исполняя какой-то экзотический танец и наконец выдавил:
- Ну дык, ёптить! Пыхоходом и хрен, мля, с утра не побрезгует.
- Сигарет, что ли? - попыталась уловить смысл за таинственным словом "пыхоход" Танька.
Гришка отрицательно помотал головой. А потом спросил, виновато оскалившись:
- Не в закавыку будя кой-какое стихоблудство проценить?
Танька удивленно подняла брови:
- Стихи, что ли? - И, усмехнувшись, добавила: - Ну давай проценим.
Гришка сморкнулся в рукав и торжественно объявил:
- БОЕН-КР!
Привыкшая к нечеловеческому лексикону Гришки, Танька тем не менее переспросила:
- Чего?
- Боен-кр, - с нажимом повторил Гришка.
- Ну, Боен-кр, так Боен-кр, - махнула рукой Танька. - Авось дальше легче будет. Давай.
И Гришка залаял:
Дред
Обрядык
Дрададак!!!
ах! зью-зью!
зум
дбр жрл!.. жрт!.. банч! банч!!
фазузузу -
зумб!.. бой!.. бойма!!
вр! драх!..
дыбах! д!
вз-з-з!..
ц-ц-ц!..
Амс! Мас! Кса!!!
Лопнувший торм
аз
- построено по механическому способу -
в р з н$7
к…
ц…
р ц п$7
р ж г…
Танька выдержала небольшую паузу, но, поняв, что, видимо, это всё, хмуро спросила:
- Твои, что ли?
Гришка раздраженно замычал что-то неразборчивое, затем достал из-за пазухи потрепанную книжицу и начал тыкать пальцем в обложку.
Танька взяла книжку и прочитала имя на обложке: "Крученых". Затем, все еще сомневаясь, открыла заложенную страницу, полистала взад-вперед и, вернув книгу, сказала:
- М-да. Ну и поэт. Хрен поймешь. А ты, видать, когда нормальные стихи давали, последним в очереди стоял.
Гришка обиженно вырвал книжку из Танькиных рук, запихал ее за пазуху и вышел из магазина. Потом вернулся и вдруг произнес четко, как иностранец, выучивший свою первую фразу на чужом языке:
- Нормальные стихи.
Танька была так потрясена этой простой комбинацией из двух внятных русских слов, что даже не нашлась, что ответить Гришке, тем более его уже и след простыл.
Впрочем, долго горевать в одиночестве ей не пришлось. Народ повалил валом.
В следующие полчаса Танька пришлось выслушать целую гору произведений - тут были и стихи, и проза, и даже философские трактаты. Кто-то просто читал, кто-то просил Таньку сверить произносимый текст с оригиналом, кто-то, как бабка Агафья, спрашивал, что значит та или иная строчка. К десяти часам у Таньки закружилась голова и заболел живот. Ей казалось, что продуктовый магазин наполнился поэтами и писателями всех мастей, которые галдят, кричат, смеются, обливаются слезами, шутят, философствуют и признаются в любви. И в тот момент, когда в литературном потоке наметился небольшой перерыв, на пороге появился Валера-тракторист. Неудивительно, что встретила она его агрессивным вопросом, не собирается ли он тоже читать стихи. Втайне она надеялась, что он зашел просто потому, что захотел повидать ее.
Валерин ответ "можно и стихи" разбил ее надежды вдребезги.
- Ладно, шпарь. Только давай что-нибудь про любовь.
Валера откашлялся, снял кепку, пригладил волосы и отставил одну ногу назад. Затем засунул левую руку в карман, а правой зажал в кулак кепку. "Тут главное - не бубнить, - подумал про себя Валера. - Четко и громко". Декламацию стихов он представлял себе именно таким и именно в такой позе, ибо, кроме Маяковского, никого из поэтов, читающих стихи, не видел. Правда, зажатая в правой руке кепка придавала ему сходство скорее с Лениным, и Валера на секунду даже подумал об этой нехорошей схожести, но других вариантов не было.
- Бродский! - почти прокричал он.
- Да не ори, - вздрогнула Танька. - Я не глухая.
- А-а. Понял.
Валера почему-то зажмурился и начал вращать кулаком правой руки, как бы задавая себе ритм.
Проснулся я, и нет руки,
а было пальцев пять.
В моих глазах пошли круги,
и я заснул опять.
- Круги в глазах? Это бывает, - неожиданно раздалось справа от Валеры. - Дай-ка мне, Танюш, каких-нибудь сигаретец с фильтрецом.
Рядом стоял незаметно вошедший в магазин дядя Миша. Он добродушно глянул на опешившего Валеру и повторил:
- Бывает, бывает. Не сумлевайся. У меня тоже давеча круги перед глазами стояли. Жуткое, понимашь, дело. Это все водка, Валерка. Она, проклятая. Бросай ее к чертям. Да и курево тоже. Я, вишь, уже на сигареты с фильтром перешел. Здоровье уже не то.
Валера расстроенно опустил руку и облокотился на прилавок. Танька усмехнулась.
Дядя Миша заплатил за сигареты, но не ушел, как надеялся Валера, а остался, будучи явно в настроении поговорить "за жизнь".
- Ты старику поверь. Да, Танюх? - подмигнул он Таньке и тут же зашелся в сухом трескучем кашле. - О! Слыхали? - показал он рукой на грудь. - Спасу нет. Как ночью зайдусь, так хоть волком вой. И жене неудобство.
- Ну ты б и принял лекарства какие-нибудь, - глядя в сторону, раздраженно произнес Валера.
- Ой, да что с них толку? Вот в советское время - это да. Тогда "скорую" вызывай не хочу. А сейчас сплошное непотребство. Сначала ждешь два часа, а потом приедут - лучше б не приезжали. "Достал ты уже нас, батя, - говорят. - Каждую ночь вызываешь. Как на работу к тебе ездим". Видали? Достал я их. А что мне прикажете делать? Помирать? Это я завсегда и без ихней помощи успею. Им бы только в могилу людей быстрее свести.
- Ну, это ты переборщил, дядя Миша, - попыталась утихомирить разошедшегося старика Танька.
- Да ничего не переборщил! - неожиданно взорвался тот. - На прошлой неделе приезжают такие и прямо с порога заявляют: "Бессонница замучила? А давай, папаша, мы тебя усыпим?" Меня чуть кондратий не хватил. Я говорю: "Это как, хлопчики?" А они: "А вот так. Как собачек больных усыпляют, так и мы тебя. И нам хорошо, и ты спишь". И ржут, как два барана. А иной раз прямо намекать начинают, чтоб я им, мол, на лапу чего дал. Хрен им с повидлом, а не на лапу. Не на того напали. В мое время таких работничков - вжик, и к стенке!
- Ну, это ты хватил, дядь Миш, - засомневался Валера. - Когда это было, чтоб прямо "вжик, и к стенке"?
- Было, было. Это сейчас все умными стали. А в мое время чекушку пришедшему налить - это милости просим. А вот чтоб такие шутки шутить да внаглую деньги требовать со старика - это извини-подвинься.
- Ну и позвонил бы Зимину. Чего ты из района-то "скорую" зовешь?
- Верно, дядя Миш, - поддержала Валеру Танька. - Он на то и фельдшер, чтоб тутошним помогать.
- Да… - замялся старик. - Не доверяю я ему.
- Чего это? - удивился Валера.
- Да я ему говорю: "Вот здесь, мол, ёкает. И здесь чавой-то блюмкает". А он меня вроде как пощупал и говорит такой: "Ничего у тебя нигде не ёкает и не блюмкает. А то, что бессонница - это возраст. Курить, пить бросай. Еще нас всех переживешь". Ну разве ж это диагноз? Я вас спрашиваю. Разве ж так можно со стариком-то? В мое время за такой диагноз знаешь что было? Вжик, и к стенке!
- Снова здорово!
- Тебе весело? - старик понизил голос до интимного шепота. - Вот ты лыбишься, а Зимин, может, врач-убийца.
Валера рассмеялся:
- Ты чего, дядь Миш, ужастиков насмотрелся?
- Щ-щ-щ-щ, - зашипел дядя Миша. - Слыхал про врачей-убийц?
- Ну.
- Вот он один из этих самых.
- Так то ж при Сталине было. Зимина еще и на свете-то не было. Горазд ты выдумывать, дядь Миш, - покачал головой Валера.
- При Сталине, - обиженно передразнил его дядя Миша. - А сейчас что, нет таких, что ли?
Логика старика поставила Валеру в тупик - уступать больному воображению дяди Миши ему было лень, но заявлять со стопроцентной уверенностью, что "таких" сейчас нет, тоже было бы, наверное, опрометчиво.
- Не, - замотал головой старик, обрадовавшись, что привел Валеру в замешательство. - К Зимину у меня доверия нуль. Эти гаврики из "скорой" по крайней мере вколют чего-то, я хоть сплю потом. А у этого зимой снега не допросишься. Да и вообще, - неопределенно, но многозначительно закончил он.
- Что вообще?
- А то, что кошка у него такая черная есть.
- Машка, что ли? Ну и что?
- А вот и то. Видал, как дорогу перебегает, зараза? Туды-сюды, туды-сюды. Спасу нет, хоть плюй, хоть крестись. Я ей и кричу, и палку в нее швыряю. А ей хоть бы что. Как будто меня не слышит, не видит. В мое время знаешь, что за такое было? Вжик, и к стенке!
- И кошку туда же?! - опешил Валера, потрясенный беспримерным гуманизмом времен дядьмишиной молодости.
Он представил кошку Машку, которая, понурив голову, на задних лапках идет на расстрел.
- Ну ты даешь, дядь Миш, - Валера мотнул головой, стряхивая безумный кошачий образ, и добавил: - Удивляюсь прям, как ты сам при таких "вжиках" до наших времен дожил.
- Дожил, потому что правильно жил, - пробурчал дядя Миша. - Не то что эти охламоны-санитары. Вчера вызвал, так вообще не приехали. Ворочался, ворочался. Потом встал, книжку взял, ну ту, что нам выдали. Посидел, поучил. Память не та уже, но все ж таки кое-что запомнил. Хотите, прочитаю? - неожиданно, кажется, даже для самого себя, закончил свой монолог дядя Миша.
- Нет! - испуганно вскрикнула Танька и начала изображать бурную деятельность. - Мне еще работать надо. Если Валерка хочет, то ему и читай. Только не здесь. На улице где-нить.
- Давай в другой раз, дядь Миш, - замялся Валера. - Мне тоже пора уже.
- Ну, в другой, так в другой, - легко уступил старик. - Тогда я тоже пойду.
И двинулся к выходу. Но, заметив, что Валера по-прежнему стоит, обернулся:
- А ты чего? Идешь, нет? Тебе ж пора. Валерка закусил губу и виновато глянул на Таньку:
- Да иду, иду.
- Ну пока, - усмехнулась Танька.
- До встречи, - ответил Валера, нахлобучил кепку и вышел за стариком из магазина.
10
Антон Пахомов не был таким уж разочарованным мизантропом, как могло показаться на первый взгляд. Он иногда впадал в меланхолию, как, например, на собрании в клубе, но в общем и целом был доволен своим существованием. Конечно, исторические познания в том объеме, в котором их получает всякий рефлексирующий человек на историческом факультете, кого хочешь могут настроить на пессимистический лад, но Антон поспешных выводов не делал, тем более что история ему представлялась не спиралью, не каруселью и не замкнутым кругом. Она представлялась ему лишенным всяческой логики и смысла бардаком. По этому поводу он даже когда-то защитил диплом. Который, конечно, не назывался впрямую "История как бардак", а, наоборот, был озаглавлен вполне звучно, научно, хотя и несколько туманно: "Центростремительная сила хаоса и его мифотворческая логика".
В этой работе Антон с методичностью и хладнокровием патологоанатома препарировал мировую историю, доказывая, что пресловутые уроки этой самой истории проходят для нас бесследно, потому что нет никаких уроков. И сослагательного наклонения история не знает, потому что не знает вообще никаких наклонений. И законов, по которым она развивается, тоже нет, потому что, если бы таковые были, была бы хоть какая-то логика, и тогда всякий Нострадамус остался бы без работы. В то же время Пахомов приводил доказательства того, что история есть цепь совершенно нелепых случайностей, предсказать которые физически невозможно. Что из этого следует? А то, что история - это всего лишь вереница плохо проверенных фактов, а всё, что сверху - это миф и идеология. И если кто-то и хочет делать выводы из течения истории, то это либо хитрец, либо тупица. Так, на 98-й странице Пахомов сравнил историю с ручьем, который меняет свое направление сообразно случайно упавшей ветке или норе крота, а историка - с пещерным дикарем, который, глядя на такой ручей, считает, что у того есть своя логика и цель. На 120-й Антон заявил, что история давно не занимается своими прямыми обязанностями, то есть сбором или упорядочением фактов, а умело мимикрирует, приспосабливаясь под нужды времени, а те, кто занимаются выведением исторических законов и при всяком возражении пользуются дешевыми отговорками типа "исключения подтверждают правила", есть зло и "манипуляторы".
"История, - писал он, - настолько засорена мифотворческим мусором, что прорваться через него к фактам становится почти нереально, а самое удивительное, что и бессмысленно. Потому что вычеркнуть миф из народной памяти невозможно. Он, как вирус, проникает в каждую клетку исторического организма и размножается в нем, цементируя собой все клеточное построение последнего. Он как бы заполняет пустоты и провалы бездоказательных событий. Выдерни один миф, следом рухнет еще сотня, и все здание завалится набок. Да и что могут дать историки взамен? В большинстве случаев ничего, потому что иногда и заменить-то миф нечем - нет свидетелей, нет фактов. А если и есть чем заменить, то это такая скучная правда, что ратующий за нее историк выглядит, как атеист у постели смертельно больного, когда последнему необходимо исповедаться.
Если архитекторы храма Василия Блаженного не были ослеплены, Сусанин не заводил поляков в лес и не отдавал жизнь за царя, Чапаев не тонул, героически гребя одной рукой, а просто умер на плоту во время переправы, Каплан не стреляла в Ленина, а Крюков не кричал "Отступать некуда - позади Москва", то куда девать историко-культурную память, которая этими легендами живет? Всем известно, что Ленин не писал о кухарках, которые могут управлять государством, а, напротив, утверждал, что любой чернорабочий и любая кухарка не способны сейчас же вступить в управление государством, но что изменится оттого, что мы начнем осуждать людей за искажение этой цитаты? Ничего. Искаженная фраза гораздо красивее настоящей. Миф интереснее фактов. Легенда жизнеспособнее правды. Корни, пущенные альтернативной историей, столь глубоки, что начни мы их выкорчевывать, выйдет только хуже.
Таким образом, возникает эффект воткнутого ножа, где роль раненого играет история, а миф - роль ножа. Вынув нож, вы обрекаете несчастного на смерть от потери крови, а не вынув - на долгую и мучительную смерть от заражения крови, поражения органов и прочее. Что же касается хаоса, то мифотворчество является той самой структурой, которая, с одной стороны, умножает беспорядочность в истории (миф часто противоречит фактам), а с другой цементирует эту хаотичность, не давая ей окончательно развалить вавилонскую башню исторического прошлого".
Этой парадоксальной и крайне спорной мыслью Пахомов подвел итог бессмысленности науки истории даже в качестве мифоразрушающей силы. А дальше впал в какую-то истерику, правда, подкрепляемую цитатами и фактами.
На 153-й странице Пахомов назвал историю лженаукой, вроде астрологии или валеологии, а историков псевдоучеными. На 167-й он назвал ее уже антинаукой, а историков - жуликами. На 180-й - объявил ее преступлением против человечества, а историков - врагами цивилизации. И наконец, на 198-й потребовал вообще упразднить историю как науку, а историков уничтожить (причем физического уничтожения Пахомов не исключал).
Диплом, естественно, вызвал бурю негодования среди преподавателей и массу споров среди студентов. В былые годы за подобные измышления автора сначала выгнали бы из комсомола, а затем "вжик, и к стенке", но времена, на счастье Антона, были уже либеральными, выгонять было неоткуда и Пахомова мало того что не тронули, но даже дали защитить диплом. Да и к аспирантуре допустили. Правда, в качестве примерного наказания послали несчастного критика в деревню Большие Ущеры для столь любимого им сбора фактов - как раз в то время проходила очередная государственная ревизия истории Великой Отечественной войны и требовалась детализация некоторых исторических моментов.
Так Пахомов оказался в Больших Ущерах, где, как говорилось выше, встретил и полюбил Нину Терехову, учительницу младших классов в райцентровской школе. Аспирантуру он вскоре забросил, так как уже через неделю понял, что немцы отродясь не проходили через Большие Ущеры и вообще никаких военных действий в радиусе ста километрах не вели. Но у советской пропаганды на этот счет, видимо, было свое мнение. В читальном зале (а другого и не было) библиотеки Пахомов обнаружил военно-исторический уголок, где висели портреты местных пионеров-героев. Их размытые фотографии, напоминавшие фотороботы преступников, сопровождались красочными рассказами о мужественных, но совершенно бессмысленных подвигах.