- Вовсе нет, - отвечал Кавада. - Было бы лучше, если бы изменился. Такой же, как прежде. Он из тех, с кем не расслабишься, пока с ним не выйдешь в море или еще куда-нибудь. Как-то раз, это было в сезон дождей, я обедал с ним в "Императорском отеле". Потом мы пили в баре, туда в сопровождении иностранца вошел красивый мальчик, на котором была одежда точь-в-точь как у Юити. От галстука до костюма… Я присмотрелся хорошенько… Даже носочки у них были одинаковыми. Ютян и этот миленький мальчик поприветствовали друг друга глазами; было понятно, что они страшно смущены… Эй, Ютян, ветер изменился! Разверни парус вон туда! Вот так… Однако наихудшее случилось попозже - между мной и этим незнакомым иностранцем. После того как мы переглянулись с ним, мы уже не могли делать вид, что не замечаем друг друга. В тот день Юити был одет не по моему вкусу, но он очень хотел одеться именно так, поэтому мне ничего не оставалось, как согласиться, чтобы он нарядился в пошитый на американский манер костюм и галстук. У меня сложилось такое впечатление, что Юити и этот красивый мальчик словно бы сговорились выйти вдвоем в одинаковых костюмах. Весьма странный случай, не правда ли? Да вот невезение, они столкнулись друг с другом, когда дефилировали со своими патронами. А вы знаете, это своего рода признание в том, что между Юити и этим мальчуганом были любовные делишки. У этого красивого паренька лицо было беленьким, и выглядел он на удивление юно. Чистота его глаз, обаяние улыбки придавали его красоте такую силу жизнелюбия! Я, как вам известно, человек ревнивый, весь тот вечер пребывал в скверном настроении. В конце концов он все же изменил мне с тем мальчиком прямо на моих глазах! Ютян, вероятно, догадывался, что его оправдания еще больше навредят ему, поэтому сидел тихо-претихо, как камень. Первое время я негодовал, заваливал его попреками, но в конце концов сдался и стал заискивать перед ним. Ну, как всегда одно и то же с неизменным результатом! Я порой на работе побаиваюсь, какими глазами будут смотреть на меня люди, боюсь всех этих пересудов, если все вылезет наружу. Вы понимаете, сэнсэй, о чем я говорю? Если такой промышленник, как я, с огромной фирмой, тремя заводами, шестью тысячами акционеров, пятью тысячами служащих, с производительностью шесть тысяч только грузовиков в год, - если такой человек, как я, способный управлять всей этой махиной, оказался бы в своей частной жизни под влиянием женщины, то окружающие запросто поняли бы меня. Однако если бы они узнали, что мной понукает какой-то двадцатидвух- или двадцатитрехлетний студент, то этот мир поднял бы меня на смех. Мы не стыдимся своей аморальности. Мы боимся, что над нами будут насмехаться. Окажись президент автомобильной компании гомосексуалистом, в прошлые времена к этому отнеслись бы снисходительно, а в наши дни это вызывает насмешки так же, как если бы миллионер стибрил что-нибудь в магазине или несравненный красавец невзначай подпустил тухлого ветерка. Когда человека высмеивают в определенных рамках, то это можно считать проявлением любви к нему. Когда же насмешка выходит за эти рамки, то это уже ни для кого не простительно. А знаете ли вы, сэнсэй, почему третий президент германской сталелитейной компании Круппа совершил самоубийство перед Первой мировой войной? Любовь опрокинула все ценности, возобладала над его чувством достоинства и нарушила равновесие, на котором держалось его положение в обществе…
В этой затянувшейся жалобной тираде из уст Кавады с привкусом инструктажа или серьезной лекции Сюнсукэ не находил даже зазора, чтобы вставить словечко или хотя бы поддакнуть. Впрочем, в течение всего этого повествования, изобилующего руинами любви, яхта непрерывно скользила по водам, сохраняя равновесие благодаря искусству Кавады.
Юити растянулся нагишом на носу яхты, напряженно всматриваясь по курсу судна. Зная, что речь идет о нем, Юити продолжал лежать спиной к собеседникам - рассказчику среднего возраста и его стареющему слушателю. Казалось, что солнечные лучи скользили по его глянцевой спине, а все еще не загоревшая мраморная юношеская кожа излучала аромат летней зелени.
Кавада поворачивал "Ипполита" на юг, они приближались к Эносима. За их спинами где-то на севере, в искрящейся перспективе остался городок Камакура, Юити не вникал в разговор между двумя мужчинами, хотя говорили они исключительно о нем.
- В любом случае Юити изменился, - вклинился Сюнсукэ.
- Я бы не сказал. Почему вы так говорите?
- Я не знаю. Все-таки он изменился. Боюсь, что так и есть на самом деле, ну, на мой взгляд.
- Он стал отцом сейчас, однако он все еще ребенок. Он нисколечко не изменился в основе своей.
- Давайте не будем спорить. Вы знаете Юити намного лучше, чем я могу его знать, - сказал Сюнсукэ, тщательно натягивая одеяло из верблюжьей шерсти на свои больные невралгией колени, чтобы защитить их от морского ветра, и тут же ловко переменил тему разговора: - Кстати, меня очень заинтересовало то, что вы сказали сейчас по поводу соотношения аморальности и комичности в человеческих поступках. В настоящее время из нашего воспитания исключили зло, а в прежние времена оно подвергалось доскональному изучению. Метафизика зла умерла, осталась одна только комедийность. Вот такие дела! В этом есть что-то забавное, не правда ли? Чахлый, болезненный комизм… Эта болезнь нарушает баланс жизни. Однако если аморальность будет соблюдать свое достоинство, то равновесие в жизни не поколеблется. Право, эта логика может показаться странной, не так ли? Когда возвышенное дряхлеет, а комическое набирает варварскую мощь, то разве это не свидетельствует о том, что философия современности стала мелкотравчатой?
- Я отнюдь не рассматриваю аморальное как нечто величественное.
- Вы считаете, что зло, этот величайший делитель всего сущего, может быть простым и заурядным? - Сюнсукэ впадал в свой лекторский тон десятилетней давности. - В древней Спарте мальчики не наказывались за ловко совершенную кражу, поскольку считалось, что это развивает в них проворность, необходимую на поле сражения. Один мальчик украл лисицу, однако оплошал и был схвачен. Спрятав лисицу под одежду, он отрицал свой проступок. Лисица прогрызла мальчика до кишок. Тем не менее он продолжал отнекиваться и умер, не закричав от боли. Вы, возможно, сочтете, что эта трогательная история, достойная всякой похвалы, повествует о том, как стойкость духа искупает провинность, а также о возмещении добродетели, потерянной из-за воровства. Вовсе нет. Спартанский мальчик застыдился того, что разоблачение его необычайного порока было низведено к заурядному преступлению, вот и умер. В нравственности спартанцев присутствовало чувство эстетизма, и это не могло быть исключением для Древней Греции. Изысканное злодеяние намного красивей, чем топорная доброта, а следовательно, добродетельней. Древняя мораль отличалась простотой и строгостью, и потому великолепие всегда было на стороне утонченности, а юмор придерживался грубости. В наши дни, однако, мораль отделилась от красоты. Благодаря низменным буржуазным принципам мораль заняла позицию посредственности, так сказать, "золотой середины". Красота стала напыщенной, старомодной и в той же степени возвышенной, как и комичной. И чему отдать предпочтение, это уже не имеет значения в наши дни. Однако, как я говорил раньше, фальшивый модернизм и псевдогуманизм распространяют еретические доктрины украшательства человеческих недостатков. Искусство нового времени, начиная с Дон Кихота, имеет тенденцию к прославлению комедийности. Вы, господин Кавада, как президент автомобильной компании, возможно, не стали бы возражать против вашей гомосексуальности при всем ее комизме, если бы эта комичность была обращена в культ обожания. Короче, что смешно, то и красиво. Чем меньше вы способны сопротивляться своим склонностям при вашем воспитании, тем больше это вызывает радостное ликование в обществе. Прежде ты должен быть сломлен, чтобы затем стать явлением современности, заслуживающим уважения…
- Гуманизм! Гуманизм! - пробормотал Кавада. - Это единственное прибежище, где мы можем спрятаться, это единственная крыша для нашей защиты. И что, разве это так необходимо - протаскивать в человеческую природу извращенность как свидетельство того, что ты сам человек? Все-таки человечество есть человечество… И разве не по-человечески будет поступать так, как поступают все обыкновенные люди, желающие найти подтверждения истины за пределами человеческого - в Боге, в материи, в науке? Вся комичность, вероятно, в том-то и заключается, что мы отстаиваем себя как человечество и с этой же человеческой меркой защищаем свои инстинкты. Однако люди в обществе, которые должны были бы прислушиваться к нам, вовсе не интересуются нами как личностями.
С чуть заметной ухмылкой Сюнсукэ проронил:
- Зато у меня большой интерес к этим персонажам.
- Вы, сэнсэй, особенный случай.
- Да. В конце концов, я обезьянка от искусства.
Раздался громкий плеск воды на носу яхты. Собеседники взглянули в ту сторону. Это нырнул в воду и поплыл Юити, вероятно, потому, что почувствовал себя покинутым, или потому, что ему наскучил их занудный диалог. В зеркально гладком желобе между волнами сверкали мышцы спины и мускулы рук пловца.
Юити нырнул в море не без намерения. В сотне метров по правому борту от яхты показались острова Надзима, чей бесформенный силуэт, различимый с побережья Абудзуру, высился над линией океанского горизонта. Надзима - это продолговатая гряда разбросанных, едва-едва торчащих над поверхностью моря низеньких голых скал. На них не росли деревья, за исключением одинокой приземистой скрученной сосенки. Над водой по центру наиболее высокой скалы вздымались огромные ворота тории; будучи еще недостроенными, они крепились толстыми веревками, которые протянулись от грунта; из-за этого сооружения вид необитаемых островов казался мистическим.
Тотчас из облачной завесы просочились лучи, и тории вместе с мощными канатами вознеслись в солнечном сиянии, играя многозначительными тенями. Строителей нигде не было видно. Не было видно и храма, который должен был бы располагаться за воротами тории. Вследствие чего нельзя было определить, в какую сторону были обращены эти ворота. Они возвышались над морем отрешенно и бесприютно, будто подражая безмолвному поклонению безымянному божеству. В тени они выглядели черными, однако вся акватория окрест блистала от солнца на западной части небосклона.
Юити схватился за первую скалу и вскарабкался на остров. Казалось, что ребяческое любопытство толкало его к тому, чтобы приблизиться к воротам. Он скрылся между двумя скалами и вновь появился на вершине следующей скалы. Когда он подошел к храмовым воротам, изящные скульптурные линии вычертили прекрасный силуэт обнаженного юноши, за спиной которого пламенела западная часть небосклона. Юити оперся одной рукой на ворота, а другую руку взметнул вверх и помахал своим спутникам на яхте.
Кавада подвел "Ипполита" к островам Надзима насколько можно близко, ни разу не чиркнув днищем о подводные камни; остановился в ожидании, пока Юити не вернется на борт.
Сюнсукэ указал на фигуру молодого мужчины у храмовых ворот и произнес:
- А это забавно?
- Нет.
- Что тогда?
- Это красиво. Пусть пугающе, но ничего не поделаешь.
- Ну, если так, господин Кавада, то в чем же заключается юмор?
Кавада чуть склонил свою ни перед чем не склоняющуюся голову:
- Я должен беречь себя от всего смехотворного…
Сюнсукэ рассмеялся, услышав такой ответ. Казалось, что его безудержный смех перелетел через волны и достиг ушей Юити. Юноша промчался вдоль скал и показался на краешке мыса поблизости от яхты.
Компания поплыла под парусами до Морито, затем направилась вдоль побережья назад к Абудзуру, где они пересели в автомобиль и поехали на ужин в отель "Кайхин" в Дзуси. Это был маленький летний курорт. До недавнего времени этот курорт, реквизированный государством, целиком заполняли частные судовладельцы из яхт-клубов и американские экскурсанты. С нынешнего лета курорт был освобожден от реквизиции, убрали изгородь, долгое время вызывавшую недовольство, и побережье перед отелем было открыто для публики.
Был вечер, когда они прибыли в отель. На зеленой лужайке в саду было выставлено пять-шесть круглых столиков со стульями. Цветастые пляжные зонтики при каждом столике были сложены и напоминали кипарисы. На побережье было еще скудновато. Громкоговоритель на рекламном киоске жевательной резинки "R…" крикливо разрывался популярной песенкой. В промежутках между рекламой тот же голос с прежним задором повторял объявление о потерявшемся ребенке: "Мы нашли ребенка! Мы нашли ребенка! Мальчика около трех лет с именем Кэндзи на морской фуражке. Просим тех, кто его знает, обращаться в киоск жевательной резинки "R…" под громкоговорителем!"
Когда трое мужчин закончили ужин, их столик на лужайке окутало сумерками. Отдыхающие разом покинули берег, громкоговоритель умолк; шум волн стал громче. Кавада поднялся из-за стола. Возникло молчание, которое стало уже привычным для обоих оставшихся. Сюнсукэ заговорил первым:
- Ты изменился.
- Разве?
- Точно изменился. Это пугает меня. У меня было такое предчувствие. Я предчувствовал, что однажды должен наступить день, когда ты перестанешь быть самим собой. Поскольку ты будто радий. Как радиоактивный элемент. Я боялся этого давно. Однако в тебе еще что-то осталось от тебя прежнего. Именно сейчас, я думаю, нам следовало бы расстаться…
Слово "расстаться" вызвало у юноши усмешку.
- Вы сказали "расстаться"? Вы так говорите, сэнсэй, будто до сих пор между нами что-то было.
- Конечно, между нами что-то было. Разве ты сомневаешься?
- Я понял вас в бульварном смысле этого слова.
- Вот именно! В прежнее время тебе бы и в голову не пришло такое толкование.
- Ну, в таком случае я позволю себе помолчать…
Юити не осознавал, какое давнее заблуждение и какая глубокая решимость скрывались в равнодушных словах старого писателя. В темноте послышался тяжелый вздох Сюнсукэ.
И на самом деле Сюнсукэ Хиноки попал в глубокую ловушку заблуждения, созданную его собственным умом. В иллюзии его имелась как бездонная пропасть, так и бескрайняя перспектива. Будь он молодым, он исцелился бы от своих заблуждений очень скоро. Однако по старости лет Сюнсукэ уже сомневался в ценности своего прозрения. Исцелиться - не значит ли это впасть в еще более глубокое заблуждение? Ради чего и отчего мы все желаем этого пробуждения? Раз человеческая жизнь иллюзорна, то не в том ли заключается наивысшая мудрость пробуждения, чтобы создавать системные, логические рукотворные заблуждения из клубка запутанных, неподвластных, строптивых заблуждений? Сейчас здоровье Сюнсукэ поддерживала именно его воля к не-пробуждению, его воля к не-выздоровлению.
Его любовь к Юити была из этого разряда заблуждений. Он страдал, он мучился. В нем сейчас боролась общеизвестная ирония - по отношению к формальной красоте его произведений, к смятению и духовному страданию, растраченному ради того, чтобы обрести спокойствие, а также ирония по отношению к тому, что только благодаря этому спокойствию можно достичь в конечном итоге абсолютного признания этого смятения и страдания. Благодаря тому, что он твердо придерживался изначально выбранного им курса, он имел возможность и право признания. Если в любви отнималось это право на признание, то такая любовь без признания для него, как человека искусства, просто-напросто не существовала.
На острый взгляд Сюнсукэ, эта опасная склонность прослеживалась в преображении Юити.
- Как бы то ни было, но это очень горько, - прорезался из темноты сипловатый голос Сюнсукэ. - Это настолько горестно, что мне не найти слов… Я думаю, Ютян, что нам было бы лучше пока не встречаться. До сих пор ты увиливал от встреч со мной под тем или иным предлогом. Это значит, что ты не хотел видеть меня. Теперь настал мой черед не встречаться с тобой. Если возникнет необходимость, если у тебя появится настоятельная потребность в этом, то я, конечно, буду рад свидеться с тобой. Я уверен, что в настоящее время у тебя нет такой необходимости…
- Нет.
- Я был в этом уверен, однако…
Рука Сюнсукэ прикоснулась к руке Юити, лежащей на подлокотнике. В разгар лета его рука была жутко холодной.
- Ну, в любом случае до поры до времени мы не будем встречаться.
- Как желаете, так и сделаем, учитель…
Далеко в море замигали огни рыбачьих лодок. Двое мужчин вновь впали в привычное тягостное молчание, будто им уже не представится такого случая.
В темноте замаячила желтая рубаха Кавады, впереди него вышагивал мальчик-прислуга, весь в белом, с пивом и стаканами на серебряном подносе. Сюнсукэ напустил на себя беззаботный вид. Когда Кавада стал вспоминать их прежний разговор, Сюнсукэ ответствовал ему с радостным сарказмом. Казалось, что их сомнительному диспуту не будет конца, но немного погодя прохлада усилилась и все трое отправились в фойе гостиницы.
Кавада и Юити решили провести эту ночь в отеле. Кавада предложил Сюнсукэ тоже заночевать в забронированном для него отдельном номере, но он категорично отверг это любезное предложение. Тогда ничего не оставалось, как приказать шоферу отвезти Сюнсукэ в Токио. В автомобиле у старого писателя ужасно разболелось колено, укутанное верблюжьим пледом. Удивленный его стенаниями шофер притормозил машину. Сюнсукэ сказал, чтобы он не беспокоился и ехал дальше. Он вынул из внутреннего кармана свои таблетки, препарат павинал с морфином, и проглотил. От медикаментов его стало клонить в сон, однако душевная боль старого писателя тоже понемногу унялась. Он уже ни о чем не думал, его ум был занят только бессмысленным исчислением дорожных фонарей. В памяти его негеройского сердца всплыла странная история о Наполеоне, который во время марша, сидя верхом на лошади, только и знал, что считал окна в придорожных домах.