- Кто же меня утешит, бабушка? Дочка у меня умирает. Опухоль у неё в голове. Сегодня операцию должны были делать, но…
- Сегодня? Да разве ж это возможно? Нынче ж праздник православный!
И Ольга Александровна ужаснулась сама себе, поняв, что не помнила она ни о каких праздниках, будь они церковными, будь государственными. Но разве до праздников ей было?
- А разве ж можно о праздниках наших забывать, милая? - удивилась в свою очередь старушка. - Праздник есть наше восхваление Господа. Не восхвалишь Его, значит, позабудешь о своей родственности с Господом.
- О родственности? Какие же мы родственники с Богом?
- Самые прямые, милая моя. Мы - часть Его, мы - дети Его. А вот когда забываем о том, так нас всякие беды и начинают одолевать. Мы же всё больше себя главными мним. А разве ж мы главные? Что мы можем без Господа? Помолись нашему Отцу, милая. Испроси у него прощения.
- За что? Я ни в чём не провинилась.
- Это тебе только так кажется. Переступи через себя. Извинись. Много в каждом из нас грязи. Извинись. Признай собственную вину, даже если не помнишь, в чём именно ты виновата. Не каждый ведь умеет сделать такой шаг. Испроси прощения. Обратись к Небу, протяни руку.
Старушка говорила и говорила, а перед глазами Ольги Алексеевны стали возникать неясные тени, мерцать какие–то огни, эхом разноситься неопределённые звуки… И вдруг она вздрогнула, будто очнулась после непродолжительного небытия. Никакой старушки подле неё не было, но на полу виднелся след от мокрой тряпки, который быстро подсыхал, становясь всё менее и менее заметным. И в этом исчезавшем мокром пятне уставшей женщине почудилось отражение голубого облака.
- Должно быть, я задремала, - подумала Ольга Алексеевна, - что–то пригрезилось мне.
И на удивление себе самой вдруг сказала:
- Прости, Отец.
На душе у неё было значительно легче прежнего, хотя она и не осознавала этого. Что–то изменилось, что–то случилось. Кто–то будто снял с неё груз. Она поднялась с лавки и быстро спустилась вниз по лестнице, вслушиваясь в гулкое эхо собственных шагов.
На следующий день операция состоялась.
- Она будет жить! - убеждённо сказал Доктор.
Ольга Алексеевна поверила ему. Катюша будет жить! Так сказал Доктор! Так велела судьба! Но что такое судьба? Если Катюша суждено жить, тогда зачем нужно было это страшное испытание больницей и операцией? Зачем все эти ужасающие мучения? Почему нельзя без них? И зачем надо пройти через все предстоящие трудности, связанные с реабилитацией дочери? А Ольга Алексеевна ясно понимала, что трудностей этих хватит, чтобы заполнить все круги Ада.
- И мужа нет, - посетовала она, - а ведь он мог бы помочь, сукин сын. Не чужой ведь ребёнок болеет. И что на него нашло тогда? Какая шлея под хвост попала? Жили и жили себе, нет вот боднуло его что–то неведомое. Прилетел, облаял, как пёс безумный. Ушёл, как в воду канул. Ни слова доброго, ни денег на лекарства.
Так или примерно так рассуждала Ольга Алексеевна, ведя нехитрое своё хозяйство, выхаживая больную дочку и воспитывая сынишку. Серёжа старался из всех сил, помогая ей: спешил приготовить яичницу, научился замешивать тесто для блинчиков (из воды и муки). Пятилетний парнишка не брезговал протирать голенькое тельце сестрёнки, когда она не успевала позвать кого–нибудь, если на неё внезапно накатывала нужда сходить в туалет - сама–то она ещё не передвигалась, только училась ходить после операции, только училась разговаривать. А Серёжа суетился, переживал, хотел всюду поспеть. Маленький, но серьёзный и много успевший почувствовать человечек.
- Вам бы надо отдохнуть, - сказал Ольге Алексеевне после очередной консультации Доктор.
А у неё не было денег. Жизнь давно стала другой. Работа осталась где–то в глубоком прошлом, знакомые легко растерялись, будто хилая осенняя листва, развеянная сильным ветром беды. И вот снова ей вспомнился муж.
Она положила немало сил на то, чтобы отыскать его. И отыскала.
- Что тебе надо? Денег? На что? При чём тут я? Я ушёл от тебя и оставил тебе здоровых детей! Почему я должен платить за то, что ты сделала с ними? - слова сыпались из него без остановки. Он ходил из угла в угол, как в день своего внезапного ухода из дома, но в этот раз он выглядел каменным изваянием - весь серый, в сером костюме, с серыми волосами, с серым лицом и серым взглядом. Ольге Алексеевне казалось, что он испытывал её на прочность. Но он ушёл, так и не пообещав ничего. Это не было испытание с его стороны. Это был отказ. Отказ во всём.
- Не звони мне никогда, - сказал он перед тем, как закрыть дверь за собой. Он не хлопнул, аккуратно затворил дверь, мягко щёлкнувшую язычком замка. И Ольга Алексеевна осталась одна со своей бедой. Обращаться больше было не к кому. Кто из людей поможет? Кто поймёт?
На следующий день у сына случился приступ. Его душила рвота, он не успевал отдохнуть между приступами. Ольга Алексеевна судорожно прижимала к себе вспотевшую голову мальчика, зависшую над испачканным тазиком, и плакала. Она с ужасом узнавала картину болезни дочери - картину, ещё не успевшую стереться из памяти и потому особенно страшную. К ней приближался кошмар, от которого, как ей казалось, она уже успела отмахнуться. У кошмара было душное дыхание, ледяной взгляд, металлические инструменты в кривых пальцах. Кошмар шагал по гулкому больничному коридору, входил в помещения с белыми кафельными стенами, на которых угадывались следы гноя и крови, заглядывал в туалетные комнаты, заваленные грязными марлями и сигаретными окурками. Кошмар надвигался, отбрасывая на Ольгу Алексеевну чёрную тень, которая щупала её липкими пальцами и оставляла при этом тухлый запах.
- Нет! - закричала в ужасе Ольга Алексеевна, - Только не это!
- А что? - послышался где–то позади неё едва уловимый голос.
Она обернулась, но никого не увидела. На её руках продолжала трястись голова пятилетнего сынишки, белобрысая, любимая, мокрая, скользкая, горячая. Это голова гудела, наполняя руки Ольги Алексеевны нетерпением и слабостью. Рот Серёжи распахивался с чудовищной частотой, исторгая из тела густую зелёную желчь.
И вот опять тот же институт нейрохирургии. Те же стены, то же томительное, убийственное ожидание.
- Ну что?
- Опухоль!
Теперь надо ждать операции.
- За что? - почти кричала Ольга Алексеевна. За что ей такое горе? За что ей такой крест?
Она сидела на лавочке перед каким–то громадным магазином, витрины которого были залиты светом и цветистыми рекламными буквами. Вокруг шумно сновали люди. Медленно падал снег, орошая прохожих белыми невесомыми хлопьями. По улице неслись нескончаемым потоком автомобили, поднимая из–под колёс грязную пыль. Кипела жизнь. Но Ольга Алексеевна этой жизни не замечала. Её уши были законопачены глухой немотой, в глазах стояла слёзная пелена.
- Что с тобой, милая? - донёсся откуда–то скрипучий голос, и Ольга Алексеевна разглядела сквозь мокрый застенок глаз очертания старушки, остановившейся рядом.
- Вы ко мне? - невнятно проговорила Ольга Алексеевна.
- Тебя я спрашиваю, тебя… Плачешь о чём–то, милая.
- Да, слёзы… - отозвалась Ольга Алексеевна, - это слёзы, бабушка, слёзы моего бессилия. Ой, да ведь я вас знаю! Я вас видела в Бурденко! Вы меня не помните?
- Где я только не бываю, милая!
- Точно! Я вас видела там! Вы со мной разговаривали в тот вечер, когда Доктор отказался делать операцию моей дочке. Вы помните? Неужели не помните? А после того, как вы со мной поговорили, всё стало хорошо, бабушка. Милая бабушка! Поговорите со мной ещё! Я прошу вас!
- Да что ж я такого сказать тебе могу, милая? - удивилась старушка. - Вы нынче все образованные, университетские. Все бизнесом заняты, деньги большие умеете зарабатывать. А я знаю только жизнь. Мне ваша жизнь не знакома. Я знаю только жизнь через жизнь, а не жизнь через удовольствия и через деньги. Что же я сказать тебе могу?
- Бабушка, не уходи. Вы что–то знаете. Вы о чём–то говорили со мной в тот раз, но я позабыла. Скажите мне, почему мои дети болеют?
- Дети?.. Милая, дети и внуки - наша проблема, наша ноша, наш след. Что сделаем мы, то увидим в наших детях. Ты говоришь, болеют они? А как же иначе? За нас иногда расплачиваются наши добрые дети. Они не успевают понять наших поступков, милая, они живут чувствами. А что в человеческом мире может быть сильнее чувств? Что может быть сильнее чувства ненависти? Что может быть сильнее чувства любви? Чувства - это паутина. Всё вязнет в чувствах. Да, паутина, она прибирает к себе всю пыль. Дети забирают у нас наши беды. Дети и внуки нередко отнимают у нас наши грехи, чтобы избавить нас от болезней и смерти. Ты спрашиваешь, почему они у тебя болеют? Разве ты не понимаешь? Ты, милая, живёшь, видя себя только в себе самой. А Господь видит нас всех вместе. Мягкого ребёночка легче сломать, чем закостенелого старика. Вот и достаётся детям за их родителей. И за дедов достаётся, и за прадедов. Быть может, ты устояла перед прегрешениями твоих отцов, а вот дети не выдержали, и досталось им вдвойне и втройне - за дедов и за родителей.
- Как же так?
- Как, того не знаю, милая. А вот точно знаю, что все мы в едином мире существуем. Я кого обижу - от меня волна покатится и от того, кого обидела. Разве мало волны? А там ещё и ещё. Ты большую обиду носишь. Может, разок и простила, но затем снова и снова обиделась. Я твоей жизни, милая, не знаю. Я не могу судить да рядить. Я лишь старуха. Ты пойди к тем, кто понимает в людях.
- А кто понимает, бабушка? Кто может знать всё? Кто подскажет?
Старушка поправила на себе тёмный платок и стряхнула с носа мокрые снежинки. Оглядевшись, она повела худой рукой вокруг себя, словно указывая на что–то, и проговорила:
- Господь всё знает. В тебе ещё слово не успело родиться, а Он уже знает, о чём ты сказать хочешь. Помни об этом. И помни свои поступки.
- Я не понимаю.
- А ты и не понимай. Ты чувствуй. Чувствуй, что ты не сама по себе, а лишь часть Отца Небесного. Ты - часть, а часть связана с целым. Помни, что так устроено Господом. Он подскажет. Он всегда подсказывает. Не болезнь это у твоих детишек, а подсказка тебе, что не так ты себя повела где–то… Думай. Господь дал тебе голову и сердце!
Неподалеку что–то громко зашипело и треснуло. Ольга Алексеевна повернулась на звук и увидела жаркие брызги фейерверков. В искрах бенгальских огней высветилась городская ёлка - близился Новый Год. Люди готовились к празднику, бегали по магазинам, приобретали подарки в ярких обёртках, толкали друг друга локтями, хлопали дверьми, смеялись.
Ольга Алексеевна повернула голову к старушке, но не увидела никого возле себя.
- Бабушка! - позвала она. Но не было ни бабушки, ни её следов на тонком снежном ковре.
Ольга Алексеевна просидела на скамейке долго. Ей начало казаться, что она стала слышать как–то по–особенному чутко, даже прикосновения снежинок к вороту её зимнего пальто различала она. Она не успела ни о чём подумать, ничего осознать, ничего нового не почувствовала из того, что могла бы выразить словами. И всё–таки что–то произошло. Что–то заронили в неё слова таинственной старушки. Почему таинственной? А как же иначе? Голос бабушки продолжал отдаваться в сердце Ольги Алексеевны странными вибрациями, то ли успокаивающими, то ли настораживающими. Ольге Алексеевне даже почудилось, что она слышала слова, которые теперь уже никто не говорил ей, слова, которые не были сказаны, но всё же звучали в ней. Быть может, то были не слова, а чувства, о которых упомянула старушка? Чувства, пробуждавшие понимание? Чувства, позволявшие ощутить себя единой со всем миром?
Она резко поднялась и пошла домой.
Катенька мирно спала. Ольга Алексеевна постояла над ней несколько минут и ушла на кухню заварить себе чаю. Сердце её учащённо билось. Как это сказала бабулька? "Не болезнь это у твоих детишек, а подсказка тебе". Какая подсказка? Неужели подсказки бывают такие жестокие? Впрочем, если мы все - часть великого целого, то может ли что–то вообще быть жестокое? А вырубка деревьев? А убийство комара? А всё остальное, на что мы не обращаем внимания? А если всё это складывается в то самое, за что на нашу голову вдруг обрушивается нежданная и на первый взгляд беспричинная беда? А если всё это и есть причина, которую мы отказываемся увидеть?
Ольга Алексеевна глотнула чаю и отодвинула от себя чашку. Мир вдруг предстал перед ней в совершенно новом свете. И мир этот был прекрасен, несмотря на все беды…
Утром раздался звонок.
- Ольга Алексеевна? Добрый день. Это вас беспокоят из института нейрохирургии. Не могли бы вы приехать к нам сегодня?
- Что–нибудь случилось? - Ольга Алексеевна задала этот вопрос и удивилась полному своему спокойствию. Почему–то её показалось, что ничего плохого случиться не могло.
- Ничего не случилось. Ничего плохого. Ваш сын перестал жаловаться на боли в голове и на тошноту. Доктор решил отложить операцию и провести новое обследование.
Ольга Алексеевна поцеловала перед отъездом спавшую Катюшу и порадовалась ровному дыханию дочки. Всё будет хорошо. Теперь она знала это наверняка. Хмурое небо на улице не вселяло в неё уныния. Звуки улицы не казались шумом. Этот день сулил продолжение жизни во всей её полноте. Ольга Алексеевна знала это наверняка. Причина оставалась скрыта от неё, но сердце не могло ошибаться.
Возможно, её сердце перестало быть сердцем отдельного человечка, соединившись с Силой, из которой проистекала вся жизнь…
КРУГОВЕРТЬ
В надежде на присутствие счастья
Всё вокруг оплетено обманом. Сплошная ложь. Вpаньё. Вывернутые кишками наружу слова. Разве похожи они - сопливые, пьяные, истеричные, позабывшие собственное значение - на звуки моего детства?
Ма–ма. Па–па. Какие фарфоровые колокольчики исполнят более чистую песню? Где отыскать слова, которые в простоте и лёгкости своей смогут быть весомее?.. Ма–ма… Па–па… И разве сумеет хриплый оратор прокричать с трибуны что–нибудь новое и важное? Он способен только швырять в гудящую массу людей старые полинявшие иконы и напористо выкрикивать имена новых божеств, за спинами которых беснуется прежняя лживая мутность. И размахивает оратор длиннющими руками, желая сгрести в охапку толпящихся перед ним людей, чтобы смешать их с собственными идеями и вылепить из них что–то новое; оратор отрыгивает комочки слов, оплетённые паутиной обмана; отрыгивает и швыряет их людям в глаза. А те подхватывают их, обсасывают, смакуют, волнуются, нервно дрожат, напирают друг на друга… Кишит площадь, словно наполненное червями ведро. Люди слушают и уходят, бредут по улицам, проходят по незнакомым переулкам, вытаптывают газоны в скверах своего детства, задевают встречных и идут, идут, идут, пронизанные услышанными речами, опьянённые ими, одурманенные…
На одной из людных площадей стоял под огромным циферблатом городских часов человек и покуривал сигарету. Курить он не любил, но временами он не мог избавиться от порыва желания ощутить во рту вкус сигаретного фильтра. Впрочем, это, конечно же, глупость. На самом деле ему хотелось, чтобы его славная Наташа внезапно появилась из–за спины, выдернула сигарету у него изо рта и наставительно (как мать) поведала в очередной раз о вреде никотина. Ему нравилась её заботливость, её нежная обеспокоенность.
Он любил эту женщину, её короткие волосы, девчачьи глаза с шаловливым огоньком, крупные белые зубы, которые приятно было ощущать при поцелуе, и легкую спортивную фигурку, похожую на мальчишечью. В ней невозможно было отыскать ничего от Самки, хотя он самозабвенно придавался любовным играм с этой полуженщиной–полуpебёнком. И не казалась она королевой, перед недосягаемой красотой которой хочется упасть на землю и рвать на себе волосы от сознания собственного уродства. И не Богиня она, к которой не смеешь прикоснуться, а лишь смотришь на её светящееся лицо с огромного расстояния, пытаясь уловить неземной взгляд и от него глотнуть теплоты, радости. Она была просто Женщиной, не попадавшей ни под какие категории. Любимой Женщиной. Счастливой Женщиной.
- Здравствуй, Сеpёженька, - чмокнула она его в губы, и он окунулся в пучину её удивительных нежных запахов. Всякий раз в подобные мгновения он с удивлением замечал, что сердце его становилось похожим на кусочек льда, подставленный под жаркие солнечные лучи. Его важный широкоплечий пиджак строгого серого цвета вдруг начинал сваливаться с него, и вместо Сергея появлялся тоненький мальчишечка лет пяти–шести. Окружающий мир разрастался вширь и вверх, делая стволы хилых берёзок толстенными брёвнами, вытягивая девятиэтажные дома под самые облака, раздувая невзрачных прохожих в значительные фигуры, придавая им значимость.
- Мама, - говорил он и тянул руку, покрытую цыпками, к Наташе. Она брала её в свою мягкую ладонь и вела его за собой, и Сеpёже казалось, что они вдвоём очень похожи на рыжую кобылу с белой звёздочкой на морде и её кривоногого жеребёнка, которых он видел летом в деревне. Он шёл, торопливо перебирая ногами с разбитыми коленями, иногда подпрыгивал, чтобы легче поспевать за мамой, и тогда пряжки незастёгнутых ремешков на сандалиях позвякивали. Наташа то и дело оборачивалась, встряхивала стриженой головой и улыбалась ему, и он от радости принимался грызть ногти на свободной руке и смеяться, потому что у него была самая лучшая мама на свете, красивая, тёплая, добрая и почему–то очень похожая на деревенскую рыжую кобылу с большими нежными и влажными ноздрями. Он видел снизу, как солнце бежало над ними, мелькало ослепительным пятном в тёмных высоких листьях берёз, теребило золотым ветерком короткие волосы на мамином затылке, и ему приходилось очень по душе такое солнце. Ещё Серёже нравился стук каблучков и лёгкая просторная юбка, которая трепыхалась при ходьбе и была очень похожа на снежный вихрь из мультипликации.
- Сергей! Что ты в самом деле? - оборачивалась к нему мама, когда он слишком сильно начинал раскачивать рукой, которая лежала в маминой ладони.
- Сергей Павлович, что–то ты себя шаловливо ведёшь, - Наташа обнимала его и, изящно изогнувшись, подставляла ему рот для поцелуя.
Краем глаза Сергей видел прохожих. Пухлые бульдожьи лица, заплывшие пуговки глаз, каракулевые воротнички, шуршащие чулки, жирные напомаженные губы, запах вина, одеколона, зубной пасты и пота. Всё плыло мимо, крутило зрачками глаз, разглядывало, осуждало, завидовало, обходило стороной. Сергей Павлович брал ладошку своей возлюбленной обеими руками, крепко сжимал и чувствовал, как под пиджаком его распрямлялось энергичное тело льва. В мышцах клокотала энергия, жарко пульсировала, жаждала выхода. И он неожиданно срывался с места, увлекал за собой Наташу и с громким смехом тащил её сквозь толпу.
- Поберегись! - кричал он, и люди шарахались в стороны. Многие из них только что созерцали эту неподвижную парочку в поцелуе и никогда бы не поверили, что разомлевшие тела способны через мгновение после томных объятий ураганом пронестись сквозь толпу.
А Сергей мчался с Наташей, летел, бежал, расталкивал, сшибал с ног, хохотал, не обращая внимания на недоумевающие лица, на погоду, на время, на обстоятельства. Он крепко сжимал пальцы Женщины и, обжигаемый их жаром, хотел лишь побыстрее закрыться от людей, попасть домой, запереться на ключ от многоглазого назойливого мира, зарыться в полутьме комнаты, запутаться в шуршании простыней и захлебнуться женским вздохом.
Нервно всплёскивался воздух.