- Было возможно и другое решение, - в полный голос, чтобы, на случай неудачного исхода, все слышали, произнес Липнин. - Его ждут специалисты!
Но каталка с Виктором Валерьяновичем уже была в лифте. Я нажал кнопку третьего этажа и стал нащупывать пульс на руке Зеленцова. Пульс был до того хладнокровным, что его трудно было уловить.
"Вот тебе и принцип неприсоединения!… - думал я. - К несчастью, от несчастья не скроешься…"
Сочувствующие в белых халатах тоже заспешили на третий этаж.
Торопливо натягивая свою зеленую форму, которая неожиданно ассоциировалась с фамилией Виктора Валерьяновича, я сказал:
- Крови не хватит. Это трагедия.
- Не напрягайтесь, Владимир Егорович… Я, когда училась в институте, сдавала кровь, - сообщила Маша, натягивая свою хирургическую спецовку прямо рядом со мной: стесняться не было времени. - Сдавала и таким образом подрабатывала… Могу сделать это и бескорыстно.
- Ты пойдешь… на это?
- Уже иду.
- Но твоя кровь принадлежит… не только тебе, - проговорил Паша, успевший уже натянуть зеленую спецодежду.
- Мой муж хочет сказать, что он еще надеется стать отцом, - пояснила Маша. - Не напрягайся, милый.
- Нет… я буду…
- Успокойте Пашу, - сказала она. - Он помешает мне совершить подвиг!
Отвоевывать человека у смерти входит в обязанности хирурга. Но если говорят, что это обыденность или "просто работа", я мысленно протестую. Разве можно обыденно встречаться со смертью?
Когда стало ясно, что она отступает, Семен Павлович, лично присутствовавший на операции, вышел в коридор и сообщил:
- Кажется, мы побеждаем.
"Виктор Валерьянович… и язва желудка? Несовместимо! Надо пересмотреть теорию возникновения этой болезни", - так рассуждали врачи нашей больницы.
Но они не учились вместе с Зеленцовым в мединституте, а я учился и знал его более двадцати лет. Он выбрал терапию как наиболее спокойный род войск в медицине, но в то же время - и основной! Всю жизнь он тяготел к такому именно сочетанию. Даже имя и отчество свидетельствовали об этом: с одной стороны - Виктор (вроде бы победитель!), а с другой - Валерьянович.
Он считался одним из самых одаренных студентов, но дарования были побеждены характером. Опекавший его профессор предложил длительные, совместные передвижения по стране, чтобы изучить влияние перемен климата на сердечно-сосудистую систему. Но перемен Зеленцов даже в юности опасался. Тщеславие жило в нем, а двигателем не становилось… Отказ от научного путешествия стал главной строкой характеристики, которую он сам про себя сочинил. Известно, что ошибки в молодости совершаются быстро и легко, но расплачиваются за них долго и трудно. А инерция репутации почти непреодолима… О нем пошла молва как о человеке нелюбопытном, без стремлений и целей. Окончив аспирантуру, он получил звание, но и оно ничего, кроме зарплаты, ему не прибавило. С годами приходили опыт, авторитет специалиста, но фундамент репутации оставался все тем же.
- Казалось, что Зеленцов живет абсолютно правильно, - размышлял о причинах его заболевания Семен Павлович. - "Счастья нет, а есть покой…" Как сказал Александр Сергеевич Пушкин!
- Он сказал: "Покой и воля", - уточнил я. И подумал: "Зеленцов этой формуле не изменял, если разуметь под покоем бездеятельность, а под волей - статус холостяка".
- Когда человек не совершает того, для чего был рожден, - сказал я Липнину, - не использованные им силы ищут выхода и обрушиваются на беззащитные внутренние органы. Мы ставим диагноз: на нервной почве. Но значение имеет не только почва, а и семена, которые в нее бросили. В данном случае бросили семена противоречий… А противоречия, как утверждал крупный психолог, к здоровью не ведут.
- Ого, и вы обратились к цитатам? - Липнин захлопал.
Лечить опытного врача - все равно что вести машину, когда рядом с тобой сидит шофер первого класса: он сам знает дорогу, видит опасности на пути и хочет определять скорость.
Когда к нему вернулось сознание, Зеленцов спросил:
- Володя, я буду жить?
- Ты же не умеешь менять привычек и образа существования. Я учел это!
Первое время он часами не отпускал, цеплялся за меня. Вновь и вновь просил объяснить, почему я уверен, что он не умрет.
- Вам еще надо жениться! - сказала Маша, услышав наш разговор в перевязочной. - К тому же в ваших жилах течет моя кровь.
- Я этого не забуду, - пообещал Зеленцов.
- Так что не напрягайтесь, Виктор Валерьянович.
Я думал, что, немного оправившись, Зеленцов начнет анализировать и направлять мою врачебную деятельность. Но он каждым словом давал понять, что верит только мне и что я ни с кем не могу делить ответственность за его здоровье. Он не просто надеялся на меня - он уповал. Следил за выражением моих глаз, подмечал оттенки голоса, а результаты обследований и анализов выслушивал, цепенея, как подсудимые приговор.
Он болел по-мужски. Да еще и по-холостяцки… Особенность заключалась лишь в том, что вопросы он задавал, используя профессиональные медицинские термины. Невозможно было представить себе, что в нашей больнице он считался главным специалистом по хладнокровию.
- Как могло получиться, что мы с тобой пятнадцать лет не встречались? - вопрошал он. - Теперь я так не смогу! И если только я поднимусь на ноги, эти ноги будут тащиться к тебе ежедневно - захочешь ты того или нет.
- Пусть тащатся… Я согласен.
- Если только я вернусь домой, ты этот дом не обойдешь и не объедешь!
Произнеся слова "если только я", он всякий раз пытал меня взглядом.
- Скажи, а там, у меня внутри, ты ничего более страшного, чем язва… не обнаружил?
- Хирург должен находить то, что он ищет. Неожиданные встречи в брюшной полости ни к чему.
- Именем нашего институтского братства?
И хотя в институте мы с ним братьями не были, я ответил:
- Именем братства!
- За одно такое свидетельство надо благодарить утром и вечером.
- А ночью и днем?
Мужчины не допускают несерьезного отношения к своим болезням. Но Зеленцов видел в шутках признаки моего спокойствия, а стало быть, и своего исцеления.
- Если бы что-нибудь там… обнаружилось, ты бы не иронизировал. Я понимаю. Спасибо тебе… Мог ли я думать, что ты сыграешь в моей жизни столь огромную роль? После матери… никто не играл такой роли!
Если сосредоточенно ждут беду, она откликается на ожидание.
- Ты уверен, что не будет осложнений? - пытал меня словами и взглядом Зеленцов. - Боюсь воспаления легких!
- Не напрягайтесь, Виктор Валерьянович, - продолжала советовать ему Маша. - Призываю вас к хладнокровию!
Но он продолжал напрягаться… И легкие его, которые могли воспалиться, а могли не воспалиться, в конце концов воспалились.
Мы с Машей и Пашей следили за организмами больных, а сестра Алевтина за организмом нашего отделения. Как только температура у Зеленцова подпрыгнула до сорока, об этом немедленно узнал Семен Павлович. И хоть осложнения с ремонтом волновали его гораздо больше зеленцовского осложнения, он сказал мне:
- Ну вот… Я знал, что без этого не обойдется. Опасные случаи - не специфика нашей больницы.
- А для безопасных больница вообще не нужна.
В глубине души он был доволен: вокруг спасения Зеленцова и Машиной самоотверженности стали складываться легенды, которые главный врач должен был развенчать.
На очередной "пятиминутке" он завел получасовой теоретический разговор об опасностях послеоперационного периода, которых иные "легкомысленно недооценивают". Напомнил и о том, что "незакрепленный успех подобен поражению".
Маша сказала Зеленцову:
- Вы давно не были на "пятиминутках"… Поди, соскучились! - И воспроизвела речь Липнина.
Зеленцов сделал попытку подняться с постели.
- Я пойду к нему, - произнес он так, что я понял: он может пойти.
- Зачем? - удивилась Маша.
- Объясню ему…
- Объяснить можно тому, кто хочет понять.
- Я все равно скажу ему. Пусть не сейчас… Действительно, надо набраться сил. Но тут, в палате… - Он оглядел стены, окно, тумбочку. - Здесь я и сейчас могу…
Маше показалось, что его доверительность распространяется лишь на меня.
- Мне надо…
- Нет, нет!… - перебил Зеленцов. - В моих жилах течет ваша кровь - и у меня от вас нет секретов.
- Обожаю секреты! - призналась она.
- Понимаете ли… Я всегда избегал выяснять отношения, объясняться, исповедоваться. Это требует нервного напряжения.
- Вам нельзя напрягаться! - напомнила Маша.
- И все же я хочу исповедаться… Болезненный шок в тот день отключил на время мое сознание. А когда оно вновь включилось, то было уже иным. Рискую показаться банальным… Но не все, что часто повторяют, банально. Так вот, страдание, я уверен, очищает…
- Чистого человека, - вставил я, - а скверного - ожесточает.
- Но по крайней мере, оно заставляет задуматься… Одно дело представлять себе, что такое врачебная самоотверженность, а другое - испытать на себе. Своя операция уж наверняка ближе к телу! И вот я понял, что быть врачами - значит, действовать так, как вы. А свое хладнокровное врачевание я отныне отметаю. И осуждаю… Давным-давно я услышал: "Ездят на тех, кто позволяет себя оседлать". Каждый делает эпиграфом к жизни ту мудрость, которая его устраивает. Я не позволял "ездить" на себе ни больным, ни здоровым… Ни заботам, ни треволнениям. И так постепенно вообще стал ездить и ходить в одиночку. Но если только я поднимусь…
- Пока что у вас поднялась температура. - Маша положила руку ему на лоб. - Я не ошиблась.
- Еще несколько слов… Ты, Володя, знаешь, что когда-то я отказался совершить двухлетнее путешествие: оно казалось мне долгим и сложным. Даже опасным… И хотя обошлись без меня, я фактически предал своего благодетеля. Ты знаешь, кого я имею в виду… А предатели благодетелей караются девятым кругом "дантова ада". Это тоже общеизвестно…
- Почему? Я, например, не знала этого, - созналась Маша.
- Тем более… Об этом надо кричать всем и каждому! Пока не запомнят. Когда я встану, пойду к нему на могилу. Буду искать прощения… - Зеленцов раскашлялся тяжко, навзрыд. Но, превозмогая этот приступ, сказал: - Я понял, что если ощущаешь врача своим благодетелем, значит, это врач. А все прочее - чепуха!
"Инерция репутаций… - думал я. - Она безапелляционна, самонадеянна и часто вводит нас в заблуждение. "Чего от него ждать?" - говорим мы. Но пока человек жив, надо ждать!"
Покидая палату, Зеленцов написал в "Книге отзывов":
Если мне когда-нибудь представится возможность отблагодарить своих благодетелей, я буду счастлив!
- "Книга жалоб и восхищений"… продолжается, - мрачно констатировал Паша.
* * *
Взгляд у Семена Павловича вновь был не просто открытым, а прямо-таки распахнутым. И опять столь приветливым, что от него хотелось уклониться, как от засады… Что-то замышлялось. Это мне было ясно.
Главный врач пригласил меня сесть.
- Не было бы счастья, да несчастье помогло!
- О каком несчастье вы говорите? - спросил я.
- Об истории с Виктором Валерьяновичем. Операция, потом воспаление легких…
О воспалении легких, которое произошло, как считалось, по вине хирургического отделения, он вспоминал при каждом удобном случае.
- А какое же счастье?
- Ремонт из-за этого перекинулся на верхние этажи - и в результате мы с вами можем помочь очаровательному молодому человеку. Сделать ему операцию по поводу аппендицита.
"Видимо, это счастье для самого главврача, - сообразил я. - Но почему?"
- Лейкоцитоз у него повышен незначительно. Но изнуряющие приступы… Предстоит отправляться в экспедицию. Путешествовать под дамокловым мечом! Мы с вами должны отвести этот меч. Такая у меня просьба.
- А кто этот молодой человек? - полюбопытствовал я.
- Начинающий инженер. Сын скромной корректорши. Начинающие и скромные у Семена Павловича сострадания
не вызывали. "Вероятно, родственник", - решил я.
- Обеспечим образцовый наркоз! Чтобы не было ни малейших намеков на боль… - Липнин потирал руки. - Все должно быть в идеальнейшем виде!
- В удовольствие для больного нам операцию превратить не удастся. Тем более что я предпочитаю местное обезболивание.
- Местное - для решения местных задач, а для задач общего значения нужно общее! Я, разумеется, шучу.
Липнин обнажил свои рекламно-безупречные зубы. Он был со мной отчаянно откровенен, подчеркивая этим, что готов восстановить отношения.
"Какие все же глобальные проблемы он собирается решать с помощью начинающего инженера? - недоумевал я. - Семейные, что ли? Да, наверное, это родственник по какой-нибудь из главных линий".
На другой день приехала Мария Георгиевна: она хотела предварить мою встречу с Тимошей. Рассказывала, какой он замечательный сын. Выяснила все, что можно было выяснить по поводу аппендицита. Потом достала из конверта Тимошины фотографии
- Он не фотогеничен. И в жизни гораздо лучше. Вы убедитесь. Вот здесь ему ровно год… А тут, видите, уже школьник.
Матери всегда живописали в моем кабинете качества своих детей, полагая, видимо, что хороших людей я оперирую тщательней, чем плохих.
Дату операции я от Марии Георгиевны скрыл: когда за дверью стоит мать, оперировать трудно.
Есть такое, чего представить себе нельзя… Я не знаю, кто сообщил Марии Георгиевне… кто смог произнести эти слова…
На похоронах ее не было.
Через несколько дней состоялся мой последний разговор с Липниным.
В конце я спросил:
- Делячество на крови?…
- Ого, новая формула! - Он хлопнул в ладоши. - Если она верна, то я должен буду покинуть больницу, а если нет, то… извините, что повторяюсь, покинете вы.
Он тут же принялся опровергать мою формулу.
Письмо Тимошиного отца было переслано в высшую медицинскую инстанцию. Это был танковый прорыв, в который должны были устремиться донесения самого Семена Павловича. Он вспомнил все: семейственность в отделении (мимоходом признал свою вину: либеральничал, шел навстречу!), незаконное пребывание здорового ребенка во взрослой больнице, разбазаривание болеутоляющих средств, жалобы на бездушие…
Он припомнил и другие провинности, без которых бы я, как это ни странно, не смог помогать людям… И Тимошину смерть.
Липнин пошел в наступление. А я не собирался обороняться. Хотя он поднял руку на то, что я считал своей единственной семьей, своим домом
- А дом полагается защищать, - сказала мне Маша. И добавила: - К нам едет Бабкина из управления.
О Бабкиной было известно, что она не подчинялась голосам министра и начальника главка, а исключительно - голосу совести.
- И при этом трогательно относится к Липнину. По зову совести! - сообщила Маша. - Интересно, куда позовет ее совесть в ходе предстоящего следствия?
Говорили, что выводы Бабкиной, продиктованные ее высокоразвитым чувством справедливости, в министерстве сомнениям не подвергались.
- К собеседованию мы подготовимся! - многозначительно произнесла Маша. - Хотя она мне ясна!
- Вы не будете там присутствовать, - сказал я. - По многим причинам… Это, если хотите, мое требование.
- Пожалуйста… Мы не будем, - с той же интонацией согласилась она. - Но справедливый судья обязан выслушать разные стороны и все точки зрения.
- И что же вы в связи с этим задумали?
- Не напрягайтесь, Владимир Егорович.
Более всего Семен Павлович увлекался хозяйственной деятельностью. Ремонт предоставил для этого богатейшие возможности. Он ходил по больнице в полурабочем комбинезоне, умеренно забрызганном краской. Он залезал на стремянки, окунал палец в ведра с олифой и алебастром. Бабкиной предстояло увидеть, как он хозяйствует.
В связи с ремонтом главврач подписал приказ о внеочередном отпуске Маши и Паши. Он сообщил через сестру Алевтину, что на первом собеседовании хирургическое отделение будет представлено лишь ею и мной.
- Маше и Паше и так запрещено приходить. Мною запрещено! - прокомментировал я это распоряжение. - Так что он зря опасается.
- Семену Павловичу нечего опасаться, - процедила сестра Алевтина. И губы убрались с ее лица.
Неожиданно примчались из своего внеочередного отпуска мои ординаторы.
- Нет уж, простите, Владимир Егорович, - заявила мне Маша, - в одиночестве мы вас не оставим. Наши войска получили мощное подкрепление!
- Что… или кого ты имеешь в виду?
- Нину Артемьевну и Виктора Валерьяновича! - Маша взяла в руки "Книгу отзывов" и потрясла ею в воздухе. - Отныне этот том будет разделен на две части: Липнин заставит прозвучать "Книгу жалоб", а мы - "Книгу восхищений". Нина Артемьевна и Зеленцов придут и произнесут вслух все, что они здесь написали. Зеленцов даже сказал, что его запись будет лишь конспектом будущей речи. В его жилах играет моя кровь! Это надежней, чем совесть Бабкиной из управления.
Я сорвал с головы белую шапочку:
- Вы меня опозорите!
- Нет, Семен Павлович, а все-таки правда есть. "А все-таки она вертится!" Как сказал Галилео Галилей. - Маша обратилась ко мне: - И не пытайтесь разрушить наш замысел: Нина Артемьевна и Зеленцов все равно придут.
- У них самих есть потребность… и очень сильная… - начал Паша.
- Мой муж хочет сказать, что о спасителе должны говорить спасенные.
Я терпеть не мог, когда меня называли спасителем, исцелителем. И попросил:
- Может быть, вы отмените это. В запасе еще неделя! Зачем мне телохранители? Отмените, пожалуйста.
- Ни в коем случае! - вскричала Маша. - Мы вас на съедение Бабкиной, Липнину и сестре Алевтине не отдадим!
- Познакомьтесь, Евгения Никифоровна. Это - заведующий хирургическим отделением. - Липнин представил меня Бабкиной так, будто между нами ничего не произошло. - А это старшая сестра Алевтина Петровна.
Главный врач несколько раз порывался уступить Бабкиной свое кресло, но она осталась на том первом попавшемся стуле, на котором уже сидела. Оглядела меня, как человека, о котором наслышалась… В ее взгляде не было твердых намерений и предвзятости. Полное, чуть одутловатое лицо сердечницы было ненарочито благожелательным.
Острили, что Бабкина не смогла выйти замуж, потому что наедине оставалась только со своей совестью. Почему иные с таким вожделением насмехаются над высокими чувствами? "Высокопарно!" - иронизируют они. Высоко парить? Разве это так плохо?…
- Вам, Евгения Никифоровна, первое слово! - сказал Липнин и снял свои массивные очки, чтобы было видно, как он внимает каждой фразе.
- Смерть на операционном столе от тимико-лимфатического состояния, которое никто предвидеть не может, придется охарактеризовать как несчастный… или, точней сказать, трагический случай, - начала Бабкина. - Но важно выяснить, нет ли предпосылок для других подобных же случаев. Понять, какая в хирургическом отделении атмосфера.
- Тогда, если позволите, мы для начала послушаем старшую сестру отделения, - предложил Липнин. - Бывшую фронтовичку!
- Я не была на фронте, - возразила сестра Алевтина. - Работала в госпитале… но здесь, в городе.
- Ну, это все равно! - по-отечески оценив ее неразумную скромность, воскликнул Семен Павлович.
- Нет, это не все равно, - опять возразила она.