– Усыпить не хотите? – буднично поинтересовался молодой парень, снимая после осмотра бирюзовый халат и голубые пластиковые чехлы с ботинок из хорошей кожи. Частная ветеринарная помощь, все по высшему разряду.
Диагноз – инфаркт плюс паралич задних ног. Но после обезболивающего укола глаза у Бульки стали ясные и… виноватые. Словно прощения просил.
– Так усыплять? – повторил ветеринар.
– Нет! – в один голос выкрикнули Федор с женой.
Как будто спрашивали не про старую собаку, а про них самих.
Прозвучало как клятва в том, что они будут бороться друг за друга до последней возможности, до последнего вздоха.
Днем Булька выпил две клизмочки свежего бульона – жена съездила в далекий "Рамстор" за курицей, – а к вечеру запросился на улицу. И не поддался уговорам, сколько ни подкладывали под него специальные собачьи памперсы, сколько ни объясняли, что все свои дела он может сделать прямо тут, на матраце. Чтобы собака не стеснялась, Федор с женой даже выключили свет и вышли из кухни, громко захлопнув за собой дверь.
Пока переминались в сенях, вспомнили, как в такой же осенний день пятнадцать лет назад соседка зашла к ним за дрожжами и попутно обругала своих уехавших дачников: интеллигентные вроде люди, а даже не предупредили – просто бросили беременную овчарку на произвол судьбы. Та забилась в подвал и родила. Несколько дней из-за шумного дождя никто ничего не знал. Только когда ливень кончился, чуткое ухо хозяйки уловило слабый писк. Она не поленилась, обыскала весь дом. Два щенка уже сдохли, а третий еле дышал.
То был Булька.
С первых дней Дубинины приучили его справлять большую нужду даже не во дворе, а в леске, что метрах в ста от их калитки…
Вот теперь пришлось браться за неживые задние лапы и тащить воспитанного пса до ветру…
Следующим утром Федор от неожиданности не сдержал крик, когда поднимался с постели. Видно, здорово сбил межпозвоночный хрящ… Откинулся снова на спину, медленно перекатился на край кровати, спустил правую руку, потом правую ногу, осторожно перенес на них свое подбитое тело и скатился на ковер, закрывающий холодный пол.
Распластался на твердом, передохнул, но боль не прошла.
Даже не утихла.
И такое уже было.
Зажав рот, Федор подполз к письменному столу, взобрался на стул, беззвучно подвывая. Не упираясь в сиденье, поставил локти на столешницу, подбородок – в чашку раскрытых ладоней и всю тяжесть тела перенес на свои крепкие руки. Разгрузил позвоночник.
Через час полегчало. Можно жить дальше.
Глава 15
– Новости середины часа. В Пекине прошла презентация книги Дубинина "Россия в новом экономическом пространстве"…
Мурат вытер мокрые руки и сделал радио погромче.
– …договоры на ее перевод…
"А мы давно с ним не работали, – подумал он, возвращаясь к недомытой чашке. – Вернется из Китая, позвоню".
Дома Мурат был один и поэтому в самом лучшем своем настроении. Еще бы! Знать, что в любой момент ты можешь получить одиночество (спасибо даче), и не быть к нему приговоренным пожизненно (спасибо жене и дочке с крохотной Анькой) – вот исполнение всех желаний.
Добродушия хватило и на то, чтобы не позавидовать Дубинину, как все вокруг. Все ненавидят ту дюжину персон, которую взяли на экономический форум. Поименно на каждом черная метка, а уж выделившегося Дубинина теперь невзлюбят и соратники по счастью, оказавшиеся с ним в одной группе.
Из кухни Мурат пошел в кабинет, чуть наклонился над письменным столом, чтобы выдвинуть широкий верхний ящик. На своем месте, в правом ближнем углу – белая мягкая тряпица, четвертинка старой майки, которую он сам стирает после каждого употребления.
Кажется, в прошлый раз остановился на полке с английской литературой. Точно, Шекспир вон еще пыльный.
Бордовый том исторических драм в коленкоровом переплете – издание добротных семидесятых годов – сам открылся на середине. "Спокойствие настало. Злоба, сгинь!" – прочитал Мурат вслух. Ну прямо про него… Коварный Ричард и тот угомонился…
Руки доставали книжку за книжкой, сжимали каждую, чтобы не повредить страницы, смахивая пыль с беззащитной головки, а мысли…
Вспомнил, как и его подхватил вихрь перестроечных упований…
Согласился выступить на конференции. Что-то о будущем России. Тогда решали глобальные вопросы, объединившись по любому принципу. Особенно по профессии. Киношники, писатели, экономисты… Наверное, кочегары и плотники тоже проводили такие собрания. А Дубинин – ни в какую не захотел поучаствовать. Уперся. И объяснил: "Ораторство – вредное занятие. Непременно сказанешь то, что потом отравит настроение. Я не любитель его себе портить".
"А я… – тряхануло Мурата. – Меня прямо засасывает все, что лишает спокойствия. Что давит, угнетает, свербит. Не чувствую за собой права на нормальную жизнь".
– Молодчина ты, Федор! – вырвалось у него тогда.
Похвалил, и Дубинин тут же зовет к себе. На американцев. Из Стенфордского университета, куда он ездил на полгода – поработать в тамошней библиотеке.
– Приходи с дочкой. Ребята молодые, ей будет интересно.
Умеет же Федор ловить момент! Все его нынешнее благополучие – это не столько триумф таланта от Бога, сколько успех расчетливого продюсера.
…Перед тем как сесть за жратву, вышли на балкон. Бабы курили, а Дубинин почему-то принялся комментировать заурядную в общем-то картинку: облезлая собака распластана подле вон того тополя. И не поймешь даже, жива ли.
Тут его Зоя позвала всех к столу. Часа два ели-пили.
Мурат редко ходил в гости, поэтому и меню запомнил. Молодая картошка под укропчиком, селедочка под шубой, пирог с осетриной… От одного перечисления слюнки текут. Хозяева постарались.
Иностранцев все тогда очень уважали.
Перед чаем снова вышли на балкон. Дубинин перегнулся через перила, высматривая что-то в темноте, и вдруг с непонятным азартом оповестил: "Убежала!" Про кого это он? А, все про ту же собаку… Как про женщину…
Дочь болтала по-английски с ровесниками-студентами. Дубинин хладнокровно сосредоточился на профессорше, и Мурат, почувствовав себя посторонним, вступил в поединок с многослойным куском домашнего "Наполеона". Но как только расправился с ним, Дубинин без промедления подложил еще порцию. Не забыл о госте, позаботился…
Мурату стало так тепло на душе, что он вскочил и громко – получилось фальцетом – предложил тост за хозяина.
Ну не получается у него общаться с людьми натрезвяк. Когда не под газом, зажимаешься весь от страха показаться назойливым… Да и желания говорить – никакого.
Перепутав рюмки, Мурат налил себе водку в фужер из красного хрусталя и махом его выпил. Полный.
И понеслось.
"Давайте танцевать!" – закричал.
Хозяйка включила магнитофон в соседней комнате, Мурат схватил профессоршу, которая только что прикрыла за собой дверь уборной, и потащил ее в озвученную полутьму.
К ним никто не присоединился.
Интим, томная Далида, активное женское тело – и начался танец… Самый традиционный… Самый естественный…
Он даже не мог вспомнить, снимал ли трусы с американки. Ни ощущений, ни запахов в голове не осталось. А ведь трахаемся для чего? Чтобы потом посмаковать подробности, похвалиться хотя бы перед самим собой…
Дубинин же как ни в чем не бывало позвонил на следующий день, справился о здоровье. Проявил мужскую солидарность… По-настоящему свободный человек – отлично видит условность всяческих установлений.
"Дубинин-то всегда относился ко мне честней и человечней, чем я к нему.
И почему я всегда держусь на дистанции с теми, с кем по большому счету стоило бы сблизиться? С людьми дубининского калибра…"
Вопрос требовал сосредоточения, тем более что с английской литературой было покончено. Мурат пошел в ванную, замочил тряпку в тазике и вернулся в кабинет. Не раздеваясь, лег на диван, закинул руки за голову…
"Но ведь и Дубинин всегда движется по собственной траектории, держась на расстоянии, и немалом, от иллюзорного центра.
Одинок ли он?
Я вот абсолютно одинок.
Принципом стало нежелание слиться с реальным миром…
Ноль контакта.
Ни любви, ни даже активной ненависти. А ведь ревность, зависть, ненависть – это тоже связь…
Не схожусь ни с кем… Нет ничего страшнее, чем стать зависимым. Слишком слаб я, чтобы противостоять чужому влиянию…
Мазохист я, что ли?
Откуда эта нужда в унижающем меня эталоне, в субституте Аллаха? Все равно на моем горизонте то и дело появляется тот, кто дразнит своим стилем жизни, смелостью, раскованностью.
Это зависть? Нет, признание эталона, на который я не тяну.
Марфа… Как же она меня раздражает…
Хорошо быть импотентом!
Животная потребность в женщинах… Научиться бы совсем обходиться без их дыр…
Без приятелей, даже бывших…
Без родственников, по которым, честно говоря, никогда не скучаю.
Помню разве что жену и дочку с приплодом. Но они – не другие, они – часть меня…"
Глава 16
Филипп встал по будильнику. В шесть утра. До лекций хорошо бы закончить колонку для московской газеты – вел там экономический ликбез. На поденщину, то есть на понедельщину, согласился ради стабилизации семейной экономики и чтобы не затупилось чувство юмора: в жизни-то смеяться было совсем не над чем.
В ноябре Дашка заболела воспалением легких. Из-за антибиотиков – капельницами, уколами и в таблетках – иммунитет почти на нуле. Как только кто-нибудь рядом чихнет – она начинает кашлять. Две-три недели. На первом же курсе брать академический отпуск? Обошлось только потому, что они с Марфой на это время стали дочкиными ногами: таскали книги из университетской библиотеки, тетрадки с лекциями от однокурсников… На экзамены возили на такси. Туда и обратно. После сессии – в Египет. Пишет, помогает, но тревога-то въелась.
И Марфа опять тоскует. Ее Дубинин застрял на даче – пес у него болеет. Второй инфаркт. На помочах вытаскивает во двор, кормит с ложечки, в собачьих глазах читает вину и желание жить.
Собаке перепадает больше участия, чем Марфе. А она тут и за мобильник его бегает платить, и носки ему шерстяные вяжет, и материал для его работы, как пчелка, собирает…
Откуда брать энергию в слякотном, хмуром феврале?
Хорошо хоть, Марфу позвали в Гродно. Выступить перед вузовскими экономистами. Из бывшего Союза и окрест его.
…Когда четыре с половиной тысячи знаков были готовы, Филипп посмотрел на часы. Марфин поезд, наверное, уже пришел. Встретить бы ее хоть у метро.
По мобильнику застал жену на "Киевской". Отлично. До службы успеет заехать домой. Будет время вместе позавтракать и показать ей новую статеечку, прежде чем отсылать редактору: без Марфиной правки пока ни одну не печатал. Зная, что есть кому проконтролировать, пишешь свободнее, без самоцензуры. Занесет – не страшно, она поправит. Ну, фыркнет или брезгливо промолчит – снести можно. Ради дела.
Марфа приехала спокойная, глаза излучали не горечь, а надежду. Что-то сдвинулось…
– Мне гродненская деканша подарила свою книжку. – Марфа достала из чемодана толстую брошюру в обложке салатного цвета. – Черноволосая дама с высокой прической, в ярко-красном костюме, лаковых лодочках на высоких каблуках. Строго смотрит, ни разу не улыбнулась. Такие обычно меня не любят. Но посмотри, какую надпись она сделала. – Марфа, застенчиво придерживая захлопывающуюся створку книжки, протянула ее Филиппу. – После моего выступления инскрипт нанесла. На следующий день я хотела на ее доклад прийти, так она посоветовала лучше по городу погулять. Я послушалась. А книжку ее прочитаю и отзыв напишу. Поможешь?
Тон Марфы был нисколько не хвастливым, хотя можно было и погордиться. На титульном листе аккуратным учительским почерком было: "В знак глубокого восхищения перед миром гармонии, человеческого достоинства и доброты, воплощенных в Вас. Спасибо!" Филипп даже чуть позавидовал: уж сколько ему надарили и фолиантов, и тонюсеньких книжонок, а так никто не написал. С таким вниманием и пониманием адресата…
– Молодец, – бормотнул он и стал листать другую брошюру, с программой конференции.
Хм, знакомое женское имя…
Марфа уже разложила свои вещи, под душем постояла, морковку натерла и тарелки-чашки расставила, продолжая рассказывать:
– Ко мне подошла дама во время экскурсии по городу. Выглядит лет на тридцать, высокая, полнотелая. Такие тебе нравятся. В Германии живет. Она тебя знает.
Филипп встал из-за стола, полез в холодильник. Зачем? Только бы не встретиться с Марфой взглядом. Достал масленку, поставил на стол, снял крышку… Но жена даже не заметила, что он засуетился. Не одернула: зачем масло, ведь он ест мюсли, к которым оно не нужно.
Как всегда, продолжала выкладывать все, что ее удивило:
– Представляешь, дама эта приехала за свой счет. Говорит, надо, мол, о себе напоминать. Иначе забудут… Она вообще-то из Киева. Эмигрировала оттуда в начале девяностых. Потому что на Украине русским – не жизнь. А вот в Белоруссии, по-моему, по-другому. Я и в купе соседку-кардиолога спрашивала насчет власти, и в университете со всеми пообсуждала правящий режим, и даже на своей одиночной прогулке попытала женщину, которая провела меня к церкви ХII века…
– Хочешь пирожное? Я к твоему приезду купил! – расслабился наконец Филипп: не выдал, кажется, себя. – Достать?
– Нет, лучше вечером. Не перебивай!
Марфино спокойствие, полученное не за счет расхода ее собственных внутренних ресурсов, а извне, от маленького, но триумфа, погасило волнение, которое шло от Филиппа. Походя, как ветерок задувает зажженную спичку.
– О бедности говорят, о маленьких зарплатах… Но никто не ругает Лукашенко. Пенсионеры, мол, все за него. И город такой чистый, покойный…
Переделав все дела на кухне, Марфа пошла в свою комнату, взяла вязанье и, то и дело поднимая голову от спиц, продолжила:
– Вятка моя и позапущеннее будет, и понервнее. А дороги, тротуары! В Москве так аккуратно и геометрично вымощено только возле банков, министерств… Правда, телик – абсолютно советский. По всем трем программам докладывают об успехах местной промышленности и о победах в спортивных состязаниях. Даже если это соревнование дворовых хоккейных команд. Со свободой слова, видно, большие проблемы.
– Никому больше так не рассказывай. Сразу в сатрапы запишут. Не обругала белорусскую модель – значит, сама коммуняка. Вторую часть, про пропаганду, никто просто не услышит.
– По принципу "к черту подробности!". Неинтересный мир тогда получается, в два цвета – черный и белый. Кто не с нами… Мы с тобой сколько времени тоже так рассуждали. А самый смысл в деталях. Мне Дубинин помог не клеймить то, что не нравится. Это тупик для мысли. Именно то, что не понимаешь или чего не можешь сам добиться – то и отрицаешь. Выталкиваешь за свой горизонт, чтобы не раздражало.
– Без Дубинина ни шагу… Он, кстати, тут звонил. Я постарался говорить радушно.
– Что просил передать? – Марфа даже вскочила с места, готовая тут же мчаться, если есть какое поручение. Клубок упал на пол и закатился под кресло.
– Ничего.
– Как? – Марфины зрачки расширились. От отчаяния… – Я же ему говорила, что на два дня уеду.
– Он просчитался. Еще и посмеялся над собой. И сказал, что тоже едет в конце февраля. Пригласили со студентами встретиться. В Волгоградский университет. Согласился, потому что захотелось взглянуть на Волгу – на те места, где рыбачил в молодости…
Филипп выбежал в коридор, чтобы сбить прилежность, с которой пересказывал дубининские речи. Сам себе противен стал. Вернулся, не успокоившись:
– Не заметила, что он любую твою удачу как бы парирует? У меня, мол, такое тоже есть. Такое или лучше… Шахматный ход. Жлобством это отдает! – Филиппа уже занесло. Месть взяла в помощники Дубинина, чтобы добить Марфу… – Да он и не думает о тебе. Это ты все его передвижения помнишь. Чувствуешь, наверное, когда он в туалет идет…
Тут Филиппа кольнуло: перегнул, пожалуй, палку. Накинулся на жену, чтобы подальше запрятать свою нечестность…
Но это-то как раз и не получилось.
Чистая мистика.
Вечером он вернулся из университета раньше Марфы. Ужинать одному не хотелось, и по привычке, без задней мысли он сел за ноутбук. Страничка еще не открылась, а в верхней строчке уже выскочил нолик.
Неприятно, когда никто тебе не пишет.
Марфе вот и Дубинин звонит, и в Гродно так ее принимали, а он… Одиночество пронзило как удар молотком по коленке. Не нога, а рука дернулась, инстинктивно. Навела компьютерную стрелку на "написать письмо", указательный палец нажал кнопку…
Послание берлинской приятельнице получилось длинное. И многоплановое. На поверхности – меланхолический рассказ о своей не очень удачной жизни. Подтекст почти дамский: успехи большие, но по сравнению с тем, что он заслуживает… И картины, мол, не меняет наличие такой яркой и умной жены. Интимных слов – ни одного, но, когда в замке стал проворачиваться ключ (давно надо бы смазать машинным маслом), Филипп судорожно ткнул "отправить" и, не дождавшись подтверждения, свернул страницу.
За ужином он открыл бутылку бордо. Еще весной привезли из Парижа и заначили. Для подходящего случая. Марфа и теперь не хотела пить, но он настоял – надо же отметить ее первую самостоятельную поездку.
– Учись закреплять успех! Хотя бы внутри себя, – в полном восторге от своего бескорыстия произнес Филипп вместо тоста.
Любовался тем, как она, немного стесняясь, съела два эклера, и уж полный экстаз испытал, на ощупь убеждаясь, как от сладостей налились ее бедра, ее животик…
Вставать с кровати так не хотелось… Но Марфа никогда не залеживалась. Разъединятся – и она вскакивает. Разная физиология…
И все-таки Филипп всласть понежился, дождался, чтобы только что пережитое возбуждение преобразовалось в спокойную негу, которая долго помнится и создает потом устойчивый счастливый фон, на котором почти любая неприятность кажется не такой уж серьезной. Не портит настроения.
А Марфа сразу села за ноутбук. Чтобы прочитать мужнину новую колонку. Азартно читала и поправляла его экономическое остроумие. Смеялась в нужных местах и даже не слишком презирала за ляпы. Он, голый, метнулся на зов и одевался, стоя за ее спиной.
– Успел посмотреть книжку, что я привезла? – Марфа повернула голову и прочитала ответ. – Конечно нет… Читай сейчас. Хочу сразу написать отзыв.
Ничего на потом не откладывает!
Пока Филипп листал брошюрку, чтобы подкинуть научные формулировки, на которые он был мастак – давно перестал считать число своих отзывов на студенческие работы и диссертации, – Марфа небрежно нажала какую-то кнопку или сразу две… Ну никак не усвоит, что с компьютером надо поаккуратнее…