- Не волнуйтесь, едва до дома донесете, она оживет, - Мартина передала кошечку хозяйке, с приятностью отметив про себя, что после операции животное стало заметно легче, воздушнее, - сейчас она намного ближе к Богу, чем мы.
Хозяйка согласно закивала.
- А то как же, милая, спасибо на добром слове, я вам позвоню завтра,
Но в голове Мартины уже созрело молниеносное решение. Быстро закрыв дверь кабинета на ключ, она разделась до нага и впервые в жизни принялась разглядывать себя в зеркало, как ординарную пациентку, что пришла на прием с обычной просьбой, отмеченной в реестре цен, приколотом на стенке при входе.
- Начнем, - Мартина потрогала все еще твердые груди, прижала с силой, они выплыли по бокам из-под ладоней, - никуда не годится, - наклонилась, посмотрела с боку, грубо сработанные колокола тяжело покачивались, стоило шевельнуться, - О! Господи, что за чудовищное вместилище, и чего?! Ревности, любви, сладострастия? Чего еще? Ненависти, коварства, мелкости? Нет, - Мартина чувствовала, что подобные прелести запрятаны глубже, ближе к спине, к позвоночнику, - Дура! Дойная корова! Разве ж можно такое любить? То ли дело - горячее, гладкое лошадиное брюхо! Немудрено, что бегает от меня по лесам, - опять с нежностью вспомнила Толика.
- Твой хуй в моей пизде! - который день кряду орала Галька по делу и без.
- Мой хуй в твоей пизде! - откликался Борис.
Галька узнавала мужчину, минуя, наконец-то, набившие оскомину маленькие сценарии, что поначалу, ежедневно до мельчайших деталей выписывали с Лиданькой. Со временем, утратив интерес к новизне и исчерпав фантазию, остановились на самом легком и скудном, что, однако, действовал безотказно на любого мужика. Галька давно устала от одобревшего с годами лиданькиного тела, от мнимых побед, которые все равно доставались не ей. Она вся извелась, замечая, что стареет и худеет не по дням, а по часам, становясь похожей на ободранную кошку. Но самое главное - мучительный огонь, пожиравший внутренности, никак не умалял оргиастического желания. Напротив, готовая к открытиям любого рода, она только и мечтала освободиться от назойливого лиданькиного присутствия и на финишной прямой всецело посвятить жизнь себе. "Наконец-то, - думала она, - я разгляжу себя, а даст Бог, и то, что внутри, рассмотрю". Поэтому, когда на горизонте появился Борис, пусть в качестве любовника их общей подруги Наташки, Галька сразу же вцепилась в него. "Наташка не пропадет, - определила она, - завтра же найдет другого! А Лидку отправлю в путешествие!"
- Ну и что ж, что только две недели?! - ликовала она.
После многолетнего плена они казались ей вечностью.
Всучив Лиданьке бумажки и легко получив согласие, Галька так обрадовалась, что не заметила, как внесла в их скучную и однообразную постельную сцену небольшое, веселое дополнение, о котором со смехом вспоминала всю дорогу обратно: "То ли еще будет!"
В прихожей, не давая Борису опомниться, налетела на него. Сорвала пиджак, рубашку, отступила на шаг, рассматривая со стороны. О, этот, пусть и неказистый с виду мужчина, принадлежал ей полностью и вдруг подумала, что никогда прежде не была одна с мужчиной. Даже в самый первый раз!
В то лето Галька, ей было 14, возвращалась из пионерского лагеря "Артек". "Артек" - образцово-показательный лагерь для самых лучших. Галька, правда, училась отвратительно, но ее матушка трахалась с профоргом, и путевки для своей дочери на берег Черного моря зарабатывала пиздой. Галька ехала в купе с молодой супружеской парой. Жена постоянно, как бы невзначай, дотрагивалась до хуя своего мужа, а тот только сглатывал слюну. Ночью Галька проснулась от шума и свесила вниз голову. Увидела задранные небольшие грязные пятки жены и голую жопу ее любимого. Они охали и двигались вверх-вниз. Галька рассказывала, что ее просто затрясло. Внезапно она очень захотела писать. Из последних сил крепилась еще минут 10 и, затаив дыхание, не отрывала глаз от попутчиков. Наконец, не выдержала и сказала вслух, что собирается спрыгнуть. Внизу затихли, и она спрыгнула. Ее тут же схватила эта парочка. Женщина впилась в ее губы своими и засунула руку к ней в трусы. Сначала она довольно больно дергала Гальку за волосики в такт движеням мужа, который был сзади нее. Галька даже не помнила, как она оказалась голенькой и держала в руках мужнин хуй. Жена встала на колени и лизала ее между ног. Галька держалась за хуй и не знала, что это хуй! Она зажмурилась и стиснула зубы, готовая вот-вот описаться. Жена скоро оторвалась от клитора и, подхватив Гальку на руки, буквально посадила на хуй. Ну, это было уже слишком! Галька почувствовала, что наступает конец света, но парочка не унималась и все наращивала темп. Жена засунула Галькину руку себе в пизду и умоляла, чтобы та сделала хоть что-нибудь. Сама она при этом ласкала языком еще совсем крошечные, почти как у мальчика, галькины грудки. Все, крепиться не было сил, и Галька начала писать. Тут случилось самое невообразимое! Оба, муж и жена, бросили все и, отталкивая друг друга, ловили ртом льющуюся желтую с красным струйку. Муж при этом неистово дрочил и с последней каплей кончил. Жена еще чуточку поерзала об галькину коленку и тоже кончила. Потом они усадили Гальку за купейный столик, угощали украинскими помидорами: и рассказывали про плывущие за окном пейзажи:
Галька улыбнулась, словно на миг вернулась в прошлое, и вспомнила, как скакала после каникул от счастья, обнимала подругу и обещала на следующее лето поехать в пионерский лагерь вместе, потому что теперь трахаться с профоргом она может параллельно с матерью, а значит будут две путевки.
Глотнув наркотик, Мартина в ту же секунду уплыла в пустоту, а очнулась уже в палате на шаткой железной кровати у окна. Полуденный жаркий ветерок шевелил занавески, и они надувались парусом над головой. Еще плохо понимая, что все позади, и операция прошла удачно, водила глазами по потолку и слушала себя. Внутри было тихо и спокойно. Грудь, вернее место, где она была, крепко перевязано бинтом, а под ним стучит сердце. Мартина представила, как встретится с Толиком, сразу после выписки поедет к нему, он удивится и, конечно, обрадуется, что она от слов перешла к делу, поможет снять повязку и будет глазеть на гладкое место. Она не сомневалась, что найдет необходимые слова, которые не оттолкнут, а, наоборот, сроднят его с ней. Ведь, уничтожив грудь, она приблизила сердце, сгорающее от любви. Разве этого мало? Мартина потрогала бинт, ей показалось, что и он пропитался любовью. Чуть приподнявшись, увидела двух бритых наголо мальчиков, играющих в карты за столом.
- Привет, - весело сказала она, - давайте знакомиться, я Мартина.
- Привет, коллега - прервали они игру, - Гоша, а это Алексей.
Гоша подошел к кровати и подоткнул одеяло.
- Тебе вставать еще рано, хочешь есть?
Мартина недоумевала, отчего в современной и такой комфортабельной больнице смешанные палаты.
- Хочу. А вы кто?
Гоша улыбнулся светло. Заговорил басом.
- Мы после операции, как и ты. Через час на выписку, кого-нибудь другого к тебе положат. Вот смотри.
Расстегнул рубашку и показал бинты, но не тугие, как у Мартины, а обтрепавшиеся нитками по краям. Похлопал легонько.
- Почти не болит.
Алексей, маленький, худой, встал из-за стола и поставил греть чайник. Пристальнее вглядевшись в ребят, Мартина догадалась, что перед ней девочки, молоденькие, лет 20, но уже с пониманием, к которому она пришла только в зрелом возрасте. Обрадовавшись случаю побыть среди родственных душ, и, натуженно покрутившись в бинтах, села на кровати.
Вопрос сорвался с губ сам собою, как давно пережитая боль.
- А дальше что?
Гоша, разлив по стаканам чай, буднично и деловито сказал.
- Женюсь. И Леха женится. Через год член пришьем: ё-мое.
- Зачем? - невольно воскликнула Мартина, отказываясь верить услышанному.
- Жениться-то? - Гоша опять отвечал за двоих, - чтоб никуда не делась: Так спокойнее:.
- Спокойствия, значит, желаете, в 20-то лет?
- Для тревог причин много, а в этом месте, что б как у всех, нормально, муж, жена:
- А любовь как же, где любовь-то? - в волнении Мартина даже вскочила на ноги, но, как подкошенная, вновь упала на кровать.
- Чего распсиховалась? Будет член - будет и любовь. Бабам что надо? Сама знаешь:
Мартина не знала и растерялась, и запылала, будто на пожаре.
- Вот, значит, как дела обстоят?! - сказала вдруг тихо и задумчиво, чувствуя, что позволила пригвоздить себя к стенке уродливой и мелкой перспективой. Мелкой! Куда любой ступит, не замочив обуви. Разве есть там место страстной мечте?! Да и зачем там мечта вообще? Чем будет питаться ее изысканная и жадная утроба? Увидела, что по-скотски просчиталась, в спешке пожелав иного тела. Это тело, небось, тоже всякой гадостью будет напичкано. Нет! Для мечты надо стать паром, росою, или чем-то смутно нематериальным, чтоб тяжелела одна лишь любовь.
- Нет, нет, - не заботясь больше ни о чем, отмахнулась от Гоши и Лехи, как от привидений, - уж лучше расстрел! Лучше Толика Лиданьке оставить. Отступить и не рыпаться. По вечерам шрамчики будет гладить, ласкать жалеючи, может и на руки прихватит сдуру. О! Господи, этого еще не хватало! Какое к черту лошадиное брюхо?! Никакого брюха не надо, не надо ничего!
Через несколько дней после беседы с магом Толик вышел из дому погулять. Вокруг толкался народ, на светофоре скопились машины и злобно гудели. Пытаясь скрыться от этой кутерьмы, кинулся в первый попавшийся магазин. Его тут же окликнули.
- Толян, вот удача! Иди сюда!
Толик не спеша, по пути соображая что-то, подошел к парню. Тот будто поджидал его.
- Представляешь, как наши обрадуются, тебя всуе вспоминали, но никто телефона не знал, а ты сам нарисовался, бутылка с тебя!
Что-то шевельнулось в голове у Толика, но ненадолго.
Парень продолжал.
- Второй день не расстаемся, наговориться не можем. С первой же секунды нашли общий язык, будто не было этих одиннадцати лет:
Но заметив, что Толик колеблется, разошелся.
- Давай деньги!
- Я не готовился, - Толик, пошарив по карманам, протянул мятую десятку и мелочь.
- А кто готовился? Забили стрелку и через час встретились: Помнишь, как раньше собирались? Кто не успел - тот не съел:
Толика словно прорвало, и он тут же признал в парне Митьку, старинного дружка по техникуму. А узнав, дико обрадовался и снова зашарил по карманам, в надежде найти еще что-нибудь, но было пусто.
- Никого не узнаешь, - Митька уже рвался к выходу, распихивая бутылки по карманам, - а ты не изменился, черт возьми.
Толик еще пуще повеселел и, шагая рядом с Митькой, впервые за последнее время не тревожился мыслями ни о чем:
- Ни хрена себе, - заорали все разом, вскочили с мест, оттерли Толика к стене, хлопали кулаками по груди.
-: Я и говорю, - шумела за столом потрепанная девка, - нет, вы послушайте:
Но, увидев Толика, замерла и вдруг закричала в голос.
- Не может быть, Толик: не узнаешь? Никто не узнает. Вот она, жизнь, что с нами делает.
И, не останавливаясь, понеслась дальше.
- А ты не изменился, разве что красивее стал. Ты и тогда самый красивый был, а сейчас, - щелкнула языком, - самый, самый, не помнишь? Я ведь любила тебя, ну, узнал?
Толик неопределенно пожал плечами. На другом конце стола на правах хозяина руководил Митька.
- Так о чем мы? - разлил по стаканам и остановился глазами на Толике, - рассказывай, что там у тебя насчет жизни?
Тот от неожиданности вздрогнул, и мгновенно в воображении выступил желанный и ненавистный образ матери. Чтобы скрыть судорогу, схватил стакан, разом выпил. Ах, эта тайна съедала его поедом. Сидел, не отвечая, боясь поднять глаза, словно его вывели на чистую воду. "А что, если взять, да и брякнуть, как оно на самом деле. В красках расписать", - закружилось в голове.
Митька не отставал.
- Не томи, рассказывай!
От выпитого телу стало жарко и спокойно.
- "Гори, гори, моя манда!" - ни с того ни с сего пропела девица.
Все заржали.
Толику враз полегчало: ничего не узнают, не отгадают одиноких мук, неистового и горького желания, что горело внутри пуще водки.
- Пронесло! - усмехнулся про себя.
- Вчера к другу заходил, пьет запоем, к другому пошел - тоже пьет, а третий с матерью пьет:, - Митька звал всех в разговор.
- Тебя послушать, так, словно участковый по всем домам носишься и проверяешь, - налетела девица, - ладно бы сам не пил!
- Народ спивается!
- Ой, только не надо о народе, пьет, значит есть еще запал, значит живой еще! Значит, фантазию имеет пить! И веру, что все образуется!
- По твоему судить, так в Европе и в Америке, если не пьют, так все без фантазий?
- Во-первых, - девка аж на ноги вскочила, - пьют, а, во-вторых, там много фантазии для жизни не надо.
- Митя, давай выпьем! - Толик встал с поднятым стаканом, - кто в нашей стране не пьет? Подлецы не пьют! Так не будем же ими!
Все вскочили и, приветствуя тост, загоготали.
- Не будем, не будем!
- Толь, - девица присела рядом, - как думаешь, могу я бабам нравиться? Не знаю, что творится в последнее время, зачастила ко мне в магазин одна, ни мужик, ни баба, каждое-то утро стоит и на меня такими глазами смотрит, все в них написано. Редко, когда не приходит, а я уж и скучаю без нее. Как думаешь, а?
Толик засмеялся.
- Ну, давай о любви поговорим. Мало тебе мужиков?
- Не мало, а не хватает чего-то, - девица вдруг стала серьезной, - все они, словно из-за угла пыльным мешком стукнутые. По-моему, так просто мертвые. Поверишь, не из-за водки, а ровно такими и родились. Водка, наоборот, их хоть немного к жизни возвращает, будто что-то вспоминают о жизни, живее становятся. В глазах что-то шевелиться начинает. А так? Вот скажи, как у тебя? Любовниц много?
Толик вдруг испугался, что девица, единственная из всех, сможет запросто его раскусить.
- Много, - соврал он.
- Я так и знала, по тебе видать, взгляд у тебя сексуальный, словно рыщешь каждую минуту приключений, права я? Или нашел уже, поиски прекратил, а?
- Нашел, еще как нашел!
На него опять накатило, он то рвался к стакану, то принимался спорить, о чем и сам плохо понимал, то обнимался со всеми, то хватал девку за талию и тащил от стола. Она не сопротивлялась и переливчато, как лесной колокольчик, звенела. В самый разгар он вдруг вспомнил о Мартине, но опять мутно и неопределенно, словно это не она была, а огромная тень в огороженном вольере, плоскими раздвоенными копытцами поминающая свежую травку. Она легонько ржала, вытягивая кверху шикарную прическу.
Пошатываясь, прошел к телефону и набрал ее номер. Сквозь длинные гудки улыбался, воображая, что она вот-вот встрепенется и тяжелым ото сна голосом дыхнет в трубку. Узнав же его, сильно потянется и помягчеет: "Диктуй адрес, приеду за тобой!" И сразу приедет, схватит его и чуть ли не на руках снесет вниз, к машине.
Но время шло, а на том конце никто не отвечал.
Разочарованно бродила Лиданька по торговым рядам вдоль перрона. Ничего из того, что так ярко живописала рыжеголовая писательница, не было. Огромные помидоры, уложенные пирамидой, сочились под солнцем и годились разве что для салата или борща. Воздух, голубой в желтых пятнах, на глазах морщил огурцы, да все без толку - не стоило сожалеть о них, обычные огурцы. Она видела, как выволокли из вагона писательницу и потащили к автобусу. Рядом, подпрыгивая, бежала ее дочка. Лиданька рванула было за разъяснениями, но плюнула и остановилась: "Что с нее взять? Может это аллегория была? Может она что другое имела в виду? На неприятности можно нарваться, они мне сейчас ни к чему". Поболтавшись еще с часок, подхватила чемодан и поехала в пансионат. Ее поселили в двухэтажном деревянном доме. Вытянувшись на полулицы, он легко вместил около двухсот отдыхающих, что галдели днем и ночью, словно потревоженное воронье. Соседка по комнате приехала из Иркутска. Машенька, как она сама себя назвала, впервые вырвавшись от мужа и детей, вслух мечтала о любовнике и в столовой толкала Лиданьку, обращая внимание на мужчин с подносами. Лиданька возненавидела ее с первой минуты. Ночью, слушая грудной клекот в углу, еле сдерживалась, чтобы не накрыть подушкой зловонный соседкин рот и навеки освободить ту от дерзновенных мыслей о мужчинах. "Останется жива - до смерти благодарить будет. А нет - на том свете моя вечная должница. Вот Бог соседушку послал!" - дрожала Лиданька в одинокой южной постели. Каждое утро, до завтрака спешила на базар. В небесном блеске щурила веки и заглядывала вверх, ожидая чуда. Все еще, не теряя надежды, исследовала местные продукты. Солнце кровавым багрянцем наливало помидоры. "Эти сами ждут кому б отдаться!" Про Чкаловку же здесь никто и слыхом не слыхивал. Один раз Лиданька остановилась около клубники, повертела в руках ягоду, надкусила, но ничто не приходило на ум, словно она в эту минуту спала без сноведений. Безнадежно и зло ругалась с продавцами: "Мечту, мое предназначение, великий от начала и до конца путь пестицидами и нитратами извели!" Те не понимали, куда она клонит и давно послали бы подальше, если бы не лиданькин московский говорок и обжигающий все и вся взгляд, под которым робели и старухи, и молодежь. "Вы ответите за это, и не только мне, перед Богом в коленях валяться станете!" Натыкаясь же на пустые белесые глаза, дурела от неудачи и швырялась помидорами под ноги, а потом в слезах бежала в столовую.