Виктор Андреев - выдающийся российский испанист, переводчик, чьим голосом говорят по-русски Габриэль Гарсиа Маркес, Хулио Кортасар, Хорхе Луис Борхес, Адольфо Биой Касарес, Мигель Анхель Астуриас, Антонио Мачадо, Хуан Рамон Хименес, Пабло Неруда, Сесар Вальехо, Рубен Дарио, Мигель де Унамуно, Валье-Инклан, Лопе де Вега, Кальдерон, Гонгора, Сервантес и многие другие испаноязычные писатели и поэты.
Эта книга впервые представляет широкой читательской аудитории собственную прозу Виктора Андреева - замечательного "неизвестного" петербургского писателя.
Содержание:
Обезьяна, Зингер и другие 1
Сны белой обезьяны 1
Петербургские фактазии 8
Чужое имя 31
Андреев Виктор Николаевич
Страдания юного Зингера.
Рассказы разных десятилетий
Обезьяна, Зингер и другие
Аргентина, Чили, Перу и, разумеется, Испания, - такие слова всплывают в памяти, стоит произнести имя Виктора Андреева. Некоторые считают, что он окончательно поселился под сенью легендарного дерева омбу, чтобы достичь окончательного просветления. Может быть, это и правда - но не вся. "Страдания юного Зингера" показывают Виктора Андреева с совершенно новой стороны. Надо сказать, что-то из его прозы, печаталось и раньше, но те маленькие, практически не попадавшие в магазины книжки давно уже перешли в разряд раритетов. И можно утверждать, что рассказы известного испаниста - написавшего, как переводчик, не одну, наверное, сотню книг - преподносятся широкой публике впервые.
Это довольно печальные истории. "Герои погибли, не дождавшись автора; автор не смог им помочь, ибо сам заблудился во времени, которое придумал не он…" Впрочем, первое слово в названии книги - "Страдания". Не случайно один из разделов назван "Фантазии" - с персонажами рассказов порой случаются вполне фантастические события, но автор всего лишь честно описывает то, что с ними происходит. Они - жертвы города, который распоряжается людьми по собственной прихоти: иногда это - "нельзя казнить", но чаще - "нельзя помиловать". Понятно, что от Достоевского здесь никуда не уйти, и Виктор Андреев отдает ему долг: открыто - в рассказе "Чернуха белых ночей", скрыто - во множестве других. И даже страстное испанское "Bésame mucho", дойдя до нашего севера, превращается в мрачное достоевское "Бесами мучим" - это лишь одна из множества языковых находок - читайте внимательно тексты; такие вещи пригождаются Андрееву и в поэзии, и, конечно, в переводах.
"Петербург Андреева" - вообще особая тема. Герои рассказов блуждают по непарадным местам города - Владимирская площадь, "Канава", уединенные уголки на Васильевском, - часто оседают в безымянных разливочных и рюмочных. Невского проспекта, например, мы почти что и не находим - так, упоминается вскользь один раз. Но все же родина автора - Петроградская сторона, а потому в рассказах не раз встречаются узнаваемые символы города - шпиль Петропавловки и, само собой, Нева. Есть и главная питерская достопримечательность - "знаменитый памятник Петру Первому, конь которого попирает копытом змею - символ мудрости". А каких-то мест мы никогда уже не отыщем, потому что их больше нет, остались только воспоминания о выпитом и пережитом.
Кстати, действие в "Страданиях" чаще всего разворачивается в питерских коммуналках. И нельзя сказать, что автор - большой их любитель, просто это такое место действия, откуда открывается выход во множество измерений. В коммуналке легко изобразить почти любую жизненную сцену - что-то дадут собственные воспоминания, что-то дорисует воображение. Когда последние две-три коммунальные квартиры в городе превратят в музеи, в них должны будут негромко звучать тексты Виктора Андреева.
Но начинается книга вовсе не с Петербурга, к которому все относятся по-разному, а с Африки. Автор попадает туда по воле случая, но это имеет свой смысл: белому человеку нужно многому научиться, прежде всего - благоразумию и спокойствию, чтобы потом переносить на бумагу северные фантазии. Выбираясь на заснеженные улицы Петербурга, всегда лучше брать с собой африканскую фигурку обезьяны - на всякий случай.
Когда читаешь прозу Виктора Андреева, часто возникает ощущение, что вот этот рассказ - последний: именно в нем с автором случится что-то непоправимое, и дальше в книге будут одни чистые листы. Но автор жив, и ему даже удается спасать своих героев. Как? Тут, наверное, лучше всего сказать словами любимого поэта Виктора Николаевича - Антонио Мачадо:
Человеку помнить надо
в море заповедь одну:
не нужны ни руль, ни вёсла,
ни боязнь пойти ко дну.
Владимир Петров
Перешагни, перескочи,
Перелети, пере- что хочешь -
Но вырвись: камнем из пращи,
Звездой, сорвавшейся в ночи…
Сам затерял - теперь ищи…Бог знает, что себе бормочешь,
Ища пенсне или ключи.
Владислав Ходасевич
Сны белой обезьяны
Но где мое жилище,
приют среди кочевья?
О чем заговорили
великие деревья:
кокосовая пальма,
и баобаб, и сейба,
огромными руками
качающие небо, -
о чем заговорили?
В блужданье бестолковом
я выучить пытался
лишь человечье слово.
Сумею ли постигнуть,
что знал когда-то прежде?
Оставьте мне надежду.
Позвольте жить в надежде.
Déjà vu
А должно быть, в этой самой Африке теперь жарища - страшное дело!
А.П. Чехов "Дядя Ваня"
Я купил ее в первые же дни, как оказался в Гвинее. Она сидела почти в позе роденовского "Мыслителя". Морщины изрезали ее лоб, подглазья, щеки и руки. Вокруг шумел еще непривычный мне рынок, сновали люди, мулы, собаки; воздух, плотный, словно брезент, был заполнен пылью, обжигающей лицо. Я задыхался и хотел поскорее уйти. Она ко всему относилась философически равнодушно. И ей было все равно, кто станет ее хозяином: черный, желтый, красный, белый…
Оказалось, что ужиться с ней до чрезвычайности легко: не капризна, тиха, бесхитростна. Она стала свидетелем всей моей африканской жизни и постаралась научить меня благоразумию и спокойствию. Рядом с ее вечностью я ощущал себя едва ли не младенцем.
Она безмолвствовала. Пытался говорить я.
В гулкой комнате, где пол был цементным, а на окнах - вместо стекол - жалюзи, посреди гвинейской столицы странно звучала русская речь. Я вслушивался в произнесенные слова, словно первобытный человек.
Мои мысли и ощущения еще не могли быть выражены. И мука молчания терзала меня.
Знойный свет, безо всякого сострадания, давил на воспаленные глаза; солнечные сгустки взрывались в мозгу.
Я открывал рот, будто рыба, выброшенная на берег, и тяжело шевелил языком.
А… Б… В… я… ты… она… Даже "мы" - простое, как мычание, - давалось не сразу: надо было разлепить губы. Что это, в самом деле, за звук такой "Щ"? Как его произнести? А "и краткое"?.. Что это за буквы: мягкий и твердый знак? Для чего в языке - и предлоги, и падежи? А средний род? Откуда он взялся?
Я учился ценить слова. Как, оказывается, мало их - самых необходимых нам слов! Жизненно необходимых. Вода… холод… тень… дом… Затем вспоминались и другие, более сложные: э-лек-три-чест-во, кон-ди-ци-о-нер… Слова можно было потрогать языком, перевернуть с боку на бок, взвесить, подкинуть на ладони, можно было измерить их длину, ширину, высоту. Они были объемными, разноцветными, полнозвучными. Они жили сами по себе, независимо от твоей пересохшей глотки.
Я был их добровольным рабом. Идолопоклонником. Я поклонялся им, как чуду.
Еще большим чудом казалось соединение слов во фразу. В самую обычную фразу. Ну, например: "Я умею говорить".
Она не умела говорить, а тем более писать: фигурка обезьяны из твердого, словно камень, дерева.
Но привычка писать была у меня, случайного гостя на этой земле. Правда, я совсем не уверен, что она с одобрением либо с пониманием отнеслась бы к моим рассказам: человеческие слабости и страсти были ей совершенно чужды. Может быть, просто пожала бы плечами: графоман, он и в Африке графоман…
Я прожил в Гвинее почти два года - 1973–1975. Первый год в столице Гвинеи - в Конакри, на берегу океана, второй - в маленьком городке Канкан, почти в центре страны.
Рассказам этим - уже ох как много лет. Они из прошлой жизни. Но как бы там ни было - я не стал переписывать их сейчас, побоялся, что исчезнет непосредственное ощущение от встречи с необычным миром.
Правда, вот что странно. Когда у нас в России началась перестройка, я не раз ловил себя на мысли: я это уже видел. Россия второй половины 80-х напомнила мне Гвинею первой половины 70-х. В общем, могу сказать: я побывал тогда в стране, где наше завтра было вчерашним днем…
Впрочем, никакого déjà vu могло и не быть. Мои африканские сны едва не прервались в самом начале советской явью.
Дело было так.
На второй день, как я прилетел в Конакри, я узнал, что во Дворце народа (построенном, кстати, по проекту советских архитекторов) будет, вероятно, петь великая Мириам Макеба. Действительно ли состоится концерт африканской дивы? - ответить на такой вопрос мне не мог никто: в Гвинее нет театральных афиш. Но, как говорится, нет дыма без огня. Я решил рискнуть - и пошел. Не спросив ничьего разрешения.
Этот театр не начинался с вешалки - гардероба здесь, по вполне понятным причинам, не было.
Африканец, стоявший у входа во Дворец, проводил меня в зал, усадил в третьем ряду.
Слухи подтвердились: Макеба и в самом деле дает сегодня свой сольный концерт.
Вскоре прибыли президент Ахмед Секу Туре (он был поклонником певицы) и представители, наверное, всех посольств, аккредитованных в гвинейской столице. Секу Туре со своей свитой и охраной расположился в первом ряду. Дипломаты сели во втором. В третьем ряду я оказался едва ли не единственным зрителем. Начиная с четвертого ряда весь зал был битком набит африканцами.
Как я понял позже, я сидел прямо за работниками нашего, советского, посольства. Но меня в тот вечер это ничуть не беспокоило - я не сводил глаз со сцены.
…Большая черная птица, покачивая головой в такт музыке и шагам, неторопливо расхаживала по сцене и непринужденно, сильным гортанным голосом рассказывала-пела свои песни. Я не понимал, о чем поет Мириам, но меня завораживали ритм, голос, жесты, телодвижения. Я был очарован и счастлив…
На следующее утро меня вызвали в посольство.
Утром я, разумеется, счастливым уже не был.
Разговаривал со мной парторг… или атташе по культуре?.. или он был и парторгом, и атташе? В тот день я, наверное, хорошо знал, кто со мной говорит, но сейчас - забыл уже начисто… Впрочем, мне он не представился.
Он окинул меня острым, жестким взглядом.
- Да, это был ты. Давно прилетел?
- Позавчера.
- Понятно. Тебя еще не инструктировали, как советский человек должен себя вести за рубежом? Наша недоработка. Иначе бы ты в двадцать четыре часа с треском вылетел на родину. Как миленький вылетел бы. - Он протянул мне официальные бумаги. - Ознакомься и распишись.
Лицо у меня было, вероятно, недоуменно-виноватое, а скорее всего - наивно-глупое. Во всяком случае, дипломатический работник посмотрел на меня и решил пошутить:
- Больше не шали. - Потом посерьезнел, нахмурился: - До тебя, вероятно, еще не дошло, что ты мог себе всю дальнейшую жизнь поломать? Молодой ты, я вижу, еще да зеленый… Ладно, будем считать, что ты все понял. Оставайся здесь, пока не закончится контракт.
И я остался жить в Африке дальше…
В старом дворе, на Васильевском
…На Васильевском острове, теплым июньским вечером, на полусломанной скамейке сидели юноша и девушка. Двор был просторным. То тут, то там виднелись парочки. В стороне, на лавке у стены, восседали три старухи, о чем-то негромко судачили. Стена - обшарпанная, в дождевых подтеках, выкрашенная в разные цвета - выглядела необыкновенно живописно. От ее красок и пятен - если бы он ее увидел! - наверное, потерял бы голову сам Сальвадор Дали. И за нее же - следовало бы намылить шею начальнику жилконторы. Но сейчас во дворе не было ни начальника, ни художника, и никто не обращал на эту стену ни малейшего внимания.
Юноша и девушка забрели сюда случайно. Им понравился скверик во дворе и мягкий свет летнего вечера, падающий на землю сквозь листву. Они сидели, тесно прижавшись друг к другу, но не обнявшись. Оба молча курили, и лица их были грустны.
Темнея, вздрагивал воздух. Около скамейки гуляли голуби. Толстый красивый самец надувал зоб и то подходил, то отдалялся от маленькой голубки. Она, казалось, не обращала на него никакого внимания, он словно бы даже мешал ей. И она прохаживалась взад-вперед, поднимая хвост, поворачиваясь к нему гузкой и все время деловито поклевывая землю. Голубь нагибал голову, снова вскидывал ее, ходил кругами, и казалось, его страстное "гурль-гурль" слышно во всем дворе.
Юноша нагнулся, поднял мелкий камешек и, не целясь, легко бросил его в голубей. Голубка взлетела, но почти тотчас спокойно опустилась на землю - чуть поодаль. А испуганный самец перелетел на крышу сарая. Он сел возле новой подруги и стал страстно ухаживать за нею, влюбленно и гордо надувая зоб.
- Говорят, у птиц - короткая память. Этим они похожи на людей.
- Нашла, что с чем сравнивать!..
- А ты, конечно, не согласен. Ты считаешь себя, разумеется, бойцовым петухом. Как минимум. А ты - цыпленок. Не более того… Синенький. По рубль ноль пять.
- Зачем ты так? - Юноша старался говорить тихо и мягко. - Тебе кажется, что мне легко. Что мне все - трын-трава…
- А что, разве нет? Что - нет? Ну скажи!.. Вот видишь: молчишь… - Девушка говорила зло и торопливо. - Но не думай, что я тебя в чем-то виню. Я сама виновата. Мне ведь вначале все представлялось по-другому. И ты тоже казался другим. Совсем другим. И я радовалась - и за себя, и за тебя. Но, видно, рано радовалась. Ты - такой же, как все… такой же обыкновенный, средненький, серенький…
- Наверное, ты права. Не знаю.
- А я знаю. Да, знаю. Как облупленного. Но я сама этого захотела, понимаешь? Са-ма! Дело даже и не в тебе вовсе. Если хочешь знать: ты тут совсем ни при чем, ты случайно подвернулся. Я - са-ма!
- Да, ты сама. И я ни при чем, - согласился юноша.
- Но ты все-таки странный какой-то, ей-богу.
- Ну вот: то - как другие, то - все-таки странный. Ты уж реши для себя самой: какой я. И подумай: это ведь несправедливо - все, что ты наговорила сейчас…
- Знаю: несправедливо. Я жестокая. Злая. Максималистка, да? Психованная?.. Вот ты уедешь - а я замуж выйду. Я серьезно говорю. Я отвыкла жить в одиночестве - вот за это тебе искреннее спасибо. Выйду за кого-нибудь замуж… рожу ему… нет, себе… ребенка. Мальчика. Буду воспитывать. Са-ма!.. Все. Прощай.
Юноша поднялся со скамейки.
Прошла минута. Прошла вечность.
И вот, словно в сказке, которая скоро сказывается, мой герой очутился в Африке.
Шло время - и прошел еще один год.
Для моего героя год этот стал временем, когда он ясно осознал: здесь, на земле, он - случайный, посторонний, чужой; в лучшем случае - просто гость, в худшем - незваный гость.
Это был год, будни которого забываются тотчас и навсегда.
Все прошло, все исчезло бесследно, и только не забылся один вечер - вечер, в который он увидел балет "Forêt sacré" - "Лес священный".
…Огонь вожделения сжигает танцоров - юношу и девушку. Они уславливаются встретиться вечером в лесу, подальше от глаз людских.
Могущественный, девственный, враждебный человеку лес. Ночной, полный таинственных, пугающих шорохов. Царь-лес.
Здесь свои - установленные от века - законы. Кто дерзнул преступить их?.. И духи решают мстить любовникам. Тревожно бьют тамтамы. Как за первый грех Адама и Евы - так и за эту любовь должна быть расплата. Любовь - преступление! Безжалостно громко бьют тамтамы. Кары!
Юноша и девушка очнулись, разжали руки и испуганно озираются. Только что была радость! - и уже ощущают они угрозу.
Все быстрее и все тревожнее бьют тамтамы.
Лесные духи: грозные существа в лохматых одеждах, в страшных уродливых масках или со зловеще разукрашенными лицами - окружают влюбленных. Они хватают юношу. Он испуган и покорен в их цепких руках.
Бьют тамтамы. Духи торжествуют. Торжествует музыка. Убыстряется ритм, и вот - уже ничто не сдерживает его. Он сам - победа! Он ликует, всесильный.
Начинается какое-то самозабвенное столпотворение. Сумасшествие. Экстаз. Будто вихрь проносится по сцене. Артисты крутятся волчком, вертятся колесом, прыгают, мчатся по кругу, изгибаются всем телом… где руки, где ноги… - все мелькает, все несется стремительно.
Но вот юноша вырывается из рук стражи, бросается назад - к любимой! Его отталкивают. Он мечется по сцене. Вновь все - в бешеном ритме. Духи несутся за ним в диком танце, настигают, валят на землю, бьют и топчут ногами.
- Нет! - кричит девушка.
Но нет пощады.
Кары!
Избитого, блестящего от пота, почти бездыханного, юношу оттаскивают в сторону. И тотчас сильные руки в центр сцены швыряют его подругу.
Болью и отчаяньем звучат тамтамы.
Девушка поднимается, медленно озирается вокруг. И вот - испуганно вскрикнув, мечется она в тесном кругу своих палачей. Останавливается. Стремительно вскидывает голову и тотчас бросает ее вниз, на грудь, снова вскидывает и снова бросает на грудь - минуту, две, три… Сколько же это длится? Возможно ли это? В жестоком припадке бьются маленькие черные груди. Отчаянье!.. И вот - уже смирением пытается она вымолить пощаду. Но нет ей спасения - лишь крики мести и ненависти вырываются из огромных уродливых ртов.
Юноша приходит в себя. Бешенство, ярость, страсть придают ему силы. Он отшвыривает от себя стражников и врывается в круг к любимой. Обнимает ее, крепко-крепко прижимает к себе, и они - единым порывом - отбегают на край сцены.
Спасены!
Но духи вновь настигают и вновь разлучают влюбленных. Кто-то - высокий, злобный, в прыжке - сильно бьет юношу ногами в грудь, тот падает. Поднимается. Новый удар - и снова юноша встает. И снова удар. Больше он не поднимается, он катается по полу, рыча от невыносимой боли, а его безжалостно, исступленно топчут ногами. Измученный, он катится через всю сцену и затихает в дальнем углу.
Безумными глазами глядит девушка на происходящее. В припадке бессилия она еще пытается вырваться из цепких рук, броситься на помощь любимому… но нет - не вырваться ей.
И - наступает ее черед. Девушку грубо, резко толкают, она падает обнаженной грудью на пол, и ее, беспомощную, волокут по голым доскам на середину сцены.
Бьют тамтамы, кричат и дергаются в жадном танце мести уродливые существа. Зловеще сверкают огромные белки их глаз.
Кто-то огромный хватает ее за руки. Мгновение - и тело девушки стремительно описывает круг. Миг - круг, миг - круг… Словно темный блестящий обруч опоясал тело мстителя-богатыря.