И вот, покорная, она снова лежит на полу. Пытается встать - и падает. Отползает в сторону, сжимается в жалкий комок; молча выжидая, затравленно смотрит. Духи снова несутся к ней. Отдыха нет. Уже тело ее в поту, словно в крови. Уже одежда палачей намокла и потемнела, но девушку вновь и вновь бьют, топчут. Прыгают на полтора-два метра вверх и в страшной тяжести прыжка терзают ее тонкое тело ногами.
Девушка вытягивается. От ладоней до пальцев ног она сейчас - измученная, молящая о пощаде, едва вздрагивающая струна. Вот в последний раз по ее телу пробежала дрожь…
И музыка затихает тотчас.
Кто-то из лесных духов, словно большого побежденного зверя, вскидывает себе на плечи растерзанного юношу и лениво уносит его за кулисы.
Палачи поднимают девушку и на вытянутых высоко вверх руках, невесомую, проносят ее через всю сцену. Тамтамы не бьют. И нет торжества в поступи победителей…
Ночь настигла моего героя мгновенно.
Он возвращался после балета домой, шел, вспоминая о том о сем из своей "русской жизни". И вдруг вспомнил один рассказ Бабеля.
Ваша тень, Исаак Эммануилович, выросла в тропической ночи рядом с моим героем и склонилась над ним, смущенным.
- Босяк, - спросил он себя, - теперь ты видишь, что такое любовь?
Русская речь, отзвучав, бесследно растворилась в равнодушной неоглядной ночи.
Ваша тень, Исаак Эммануилович, молча шла рядом с моим героем.
Он не ждал сочувствия.
Но за этот короткий путь до дома - путь в душной, безжалостно-жаркой ночи, - за этот путь одиночества, соединивший Конакри, Петербург, Одессу, - он впервые понял и признался себе: пощады ему - не будет.
Новогодние пальмы
"…В Африке кедры водятся. А вот в Сибири-то их как раз и нет. Все дело - в недоразумении. Назвал кто-то в Сибири сосну кедром - так и пошло. А настоящий кедр растет в Африке… И пальмы в Африке, конечно, растут. Да и чего им не расти - в таком-то тепле?! Но вот елок - жаль - нет…"
Максим Кириллов приподнял голову. Затем сел, упираясь крепко сжатыми кулаками в раскаленный песок пляжа. Было время отлива - море ушло, обнажив большие черно-коричневые валуны. Над ними дрожало марево знойного, пропитанного соленой влагой воздуха. Среди валунов виднелись крохотные зеленые пятна: мангровые деревца, цепкие и корявые. Высокие и ровные пальмы, росшие на сухом берегу, устало шуршали длинными зеленовато-серыми листьями. Чешуйки их стволов серебристо мерцали на солнце - они были покрыты белой пылью.
На крыше ближайшего к Максиму домика, ссутулившись, втянув голову меж приподнятых крыльев, неподвижно сидел гриф.
Небо, будто огромное белое полотнище, простерлось над сушей и над водой - ни единого облачка от горизонта до горизонта. Конец декабря - разгар жары…
Солнце уже клонилось к закату, но жара еще не спала. Казалось: и зной застыл неподвижно, и само время остановилось в раскаленном воздухе.
И глазам было больно смотреть вокруг.
Но смотреть Максиму хотелось - он, молодой биолог из Новосибирска, прилетел в Африку меньше чем неделю назад…
Медленно, опустив и голову, и хвост, прошла большая, коричневой масти собака. Она даже не взглянула на Кириллова. Легла на бок, неподалеку, в жидкой тени от пальмы. Отдохнула. Тяжело поднялась и пошла дальше - столь же понуро и медленно.
Легко и грациозно прошла молодая женщина. На голове она несла тазик с бельем; за спиной, привязанный широким куском цветастой материи, распластался симпатичным крабиком малыш. Его черные, широко раскрытые глазенки с восторгом смотрели на мир, неспешно проплывающий мимо. Малыш встретился глазами с глазами Максима и расплылся в улыбке. Кириллов невольно улыбнулся в ответ.
Прошел патруль береговой охраны. Шаг солдат был лениво-спокойным; темно-шоколадные, влажно блестевшие на солнце руки сжимали автоматы Калашникова.
Последний день года…
Максим смотрел вокруг, и странное чувство овладевало им: неужели это все-таки не мираж?
Совсем недавно Кириллов, надеясь спастись от ледяного пронзительного ветра, поднимал меховой воротник пальто, закрывал рот шарфом. Под ботинками хрустел снег… А вот теперь под босыми ногами - песок, раскаленный настолько, что ступаешь с опаской: вдруг подошвы твои задымятся?!
Неужели это действительно наяву? Наяву - и под самый Новый год?
"Мороз и солнце… Солнце - да, есть, даже с переизбытком. А мороз? Когда это было, чтобы ты мерз?"
Из-под валуна, влажного снизу, вылез большой бело-коричневый краб, замер. Словно с изумлением и недоумением смотрел на человека: это еще что такое, откуда? Максим поднял руку; едва он пошевелился - краб боком, но стремительно метнулся к спасительному камню. Мгновение - и нет никакого краба. И следа на песке не осталось… Не было, не было здесь никого, это все тебе померещилось, перегрелся ты на солнце, дорогой Максим!..
- Краба вздумал поймать! Можешь и не пытаться. - Приподняв голову, медленно, с трудом разлепляя спекшиеся губы, сказал Гена Яковлев (они уже успели здесь подружиться). - И вообще, Максим, пора нам домой. А то совсем изжаримся. И пить жуть как охота! Пивка бы холодненького!
- А ты знаешь, - улыбнулся вдруг Максим, - ты сказал "пить", а я вспомнил: в классе шестом, на уроке географии, учительница спрашивала нас: "Как можно утолить жажду в Африке?" И отвечала: "Очень просто. Надо сорвать кокосовый орех, расколоть его и выпить кокосовое молоко - оно внутри ореха всегда холодное, и вы сможете прекрасно утолить жажду". Сорвать орех! Интересно: как она себе это представляла?
Яковлев выслушал приятеля безо всякого интереса и без улыбки.
- Ну ты и балаболка! А у меня словно гвоздь раскаленный в глотке… Я уже сколько месяцев здесь живу, и знаешь, что странно? - ни разу не слышал, чтобы собаки лаяли. Или хотя бы скулили. Безголосые они здесь, что ли? - Геннадий перевел дух, сел, стал стряхивать прилипшие к телу песчинки. - Ох, и жара… Айда домой!
- Слушай, Ген, а который час?
С явной неохотой Яковлев протянул руку, приподнял лежащую на песке рубашку, вытащил из кармана часы:
- Почти шесть.
- Шесть… - Максим, шевеля сухими губами, стал что-то подсчитывать в уме. - Постой, Гена. А у нас, в Новосибирске, выходит, как раз полночь! Так? Так! Уже - Новый год! Представляешь?
- Представляю. Но у нас, в Ленинграде, еще старый. - Геннадий закрыл глаза, вздохнул. - Снег. Настоящее царство снежной королевы. Дед Мороз… Мор-роз! И елки во всех домах. - Открыл глаза. - А у нас с тобой ни снега, ни мороза, ни елки нет. Новый год, называется… И ты меня, пожалуй, не поймешь, ты здесь недавний, но привиделся мне пивной ларек, на Литейном, немного в стороне от проспекта, наше родное "Жигулевское", хоть и разбавленное… но холодное…
- Говоришь: я - балаболка. А сам…
Геннадий, вероятно, хотел улыбнуться в ответ как можно благодушней, но на лице изобразилась только гримаса страдания.
- Еще молоко на губах не обсохло, а уже учить меня вздумал, пацан!.. - Увидел обиду в глазах Максима. - Да это я шучу, не обижайся. Я не стар и не грозен. Просто я здесь уже - старожил… Но все-таки как бы нам понеобычнее Новый год отметить?!
Максим взглянул на белесое небо, на марево над камнями, на почти бездыханное море.
- Пойдем - выкупаемся! А что? Потом дома будем рассказывать, что в самый Новый год в море купались! И никто нам верить не будет, да? А мы и вправду - купались!
Яковлев помолчал.
- Ну что же, пожалуй, ты неплохо придумал. Пожалуй, ты, Максим, - молодец.
- Угу. Как соленый огурец… замученный по бочкам.
- Правильно рассуждаешь. Одобряю. Это я тебе как старший и умный товарищ говорю.
- Ну так чего, пошли, старший и умный?
- А дойдем? Дойдем - до этого самого, до синего моря? - Геннадий усмехнулся и тяжело поднялся на ноги.
Они пошли по обжигающему песку - осторожно, медленно, ощущая голыми ступнями каждую песчинку. Дышать было трудно. Им казалось: идут в какой-то вязкой, стеклоподобной массе - так горяч, неподвижен и плотен был воздух. Солнце белым бельмом смотрело в их лица. Все было бело, но перед глазами идущих то и дело расплывались красные - с прожилками - пятна. Кровь стучала в висках, мнилось: она вот-вот хлынет из носа, из ушей… И море, словно в обмороке, словно из последних сил, накатывалось на песок, слизывало предыдущую грязно-белую бахрому и оставляло новую. И у самого берега, как будто ребячья лодочка, покачивался на сонных волнах узкий, ятаганом изогнутый лист пальмы…
Фоти, фоти, дьярама!
Итак, все кончено. Я выжил.
Е. Винокуров
Больной взглянул на карту Африки, висящую на стене, и подумал: она похожа на трубочку мороженого.
В столице просто: заплатил - и ешь на здоровье!
Это - там, в столице, на берегу океана. Где-то на другом краю земли…
А здесь, в крохотном городке, в центре страны, - здесь мороженым не торгуют. Здесь нет электричества.
С вечерних улиц в комнату входит ровный, неотвязный гул. Это гудит раскаленный, не желающий остывать воздух? Или это мечется по всему телу кровь, отыскивая для себя выход?
Хочется пить и спать. Спать и пить. Больной знает: у него есть немного отфильтрованной воды. И выпивает ее всю, не думая: а что же будет потом? Потом - это потом…
Теперь - спать.
Мгновение - и он засыпает, проваливается в жарко-кровавую пропасть. Испугаться нет ни сил, ни времени: уже крепко спит…
Мгновение - он открывает глаза. Смотрит по сторонам - словно плывет он утром на корабле по реке: мебель, покачиваясь, надвигается на него из сизого сумрака. В окно, сквозь железные жалюзи, тянет прохладой. Раннее-раннее утро. Ни звука!
Он не слышит шума крови! Она плавно и неторопливо течет по телу, не напоминая о себе. Она устала, но человек понимает: она победила болезнь, - и ему становится легко и спокойно.
"Я - жив!" Какие это весомые, важные слова! Их можно повторять до бесконечности, и все равно они не утратят своего исконного значения.
Но губы пересохли, их почти невозможно разлепить. Если бы еще и воды хоть глоток!
Он вспоминает: вчера вечером он выпил всю воду…
Русских в этом городке - всего пятеро. Еще очень рано. Конечно же все спят: утром, когда прохладно, только тогда и можно заснуть по-настоящему.
Пить хочется - больше чем спать. Попил бы - уснул бы, словно младенец…
Он встает, кое-как одевается. Пока лежал, еще минуту назад - ощущал себя Ильей Муромцем. А сейчас - все плывет перед глазами, ноги дрожат, никак не сделать первый шаг.
Ну-ка, попробуй: шаг… еще шаг… третий… еще один… Ну вот, идешь и не падаешь!
Он заставляет себя выйти из дома.
Вспомнилась строка - вроде бы из детства: "Словно яблоня в райском саду".
Нет, не яблоня - манго!
Перед глазами, маня, дразня, смеясь, все время висит большой сочный плод. Фиолетовый, красный, желтый. Кожица треснула - и сок течет по ней. Утоляющий жажду сок. Придающий силы. Живительный.
Дразнит манговое дерево, растущее во дворе: плоды рядом, а не достать - висят высоко.
Надо поскорее дойти до манговой аллеи. Там найдется хоть один низко висящий плод…
Хорошо, что утро такое ранее: прохладно. И даже, кажется, ветерок?!
Молодой высокий африканец, поеживаясь от утреннего холода, вышел на улицу, остановился, с любопытством посмотрел на белого человека, вежливо поздоровался:
- Доброе утро! Как вы спали?
Вопрос этот звучит вроде бы и странно, но белый человек прожил здесь уже почти год и знает: вопрос о проведенной ночи - обычное приветствие. Если человек спал спокойно - значит, он здоров.
Белый человек только неопределенно махнул рукой в ответ, не остановился. Понимал: если остановится - трудно будет вновь сделать первый шаг.
Ноги - умницы: сами знают, куда идти.
Так странно: городок прежде казался шумным и пыльным, а сейчас, поутру, он - тих и мил. Стены домов мерцают белизной, и никакой тебе на них пыли.
Шаг… еще шаг… еще…
Кровь, выиграв сражение, шелестит чуть слышно и умиротворенно.
Главное: жив!
…Над головой - огромное, закрывающее весь небосвод дерево. Человек обходит его, вглядываясь в зелень; отыскивает плод, висящий пониже - так, чтобы только руку протянуть и взять.
Откуда-то появляются мальчишки. Пять-шесть. Окружают взрослого, суют ему свои светло-шоколадные ладошки; подпрыгивая, пританцовывая, кричат наперебой:
- Фоти, фоти, дьярама! Фоти, фоти, дьярама! (Здравствуйте, белый человек!)
Он для них - диковина и забава.
А белый человек протягивает руку и снимает со щедрой ветви тяжелый и мягкий плод. Королевское манго. Настоящее чудо! Самое лучшее манго на всем свете! Большое! Спелое!
Человек осторожно держит его двумя руками - только бы не уронить! - и сладкий, прохладный сок, щекоча и радуя, течет по его пальцам…
Буква Ща
Я брел окрестностью Канкана. Совсем недавно жгучее, прозрачное солнце клонилось теперь к западу и набухало розовато-грязным пузырем. Перед глазами висела многоцветная кисея; пыль под ногами и в воздухе - бурая, красная, белая, желтая, серая. Причудливые формы термитников казались творением сюрреалистов. Огромными мертвыми змеями тянулись по земле корни деревьев-великанов. Ни муравья, ни зверя, ни птицы… Или это - пейзаж из Дантова "Ада"? И можно сказать почти по-дантовски: "И падал зной, как падает мертвец". Можно сказать. Но: кому говорить, кто услышит тебя?.. Безмолвие царило вокруг и ударами крови отдавалось в ушах.
И вдруг - над обморочной африканской землей широкой рекою полился родной русский мат.
Слуховая галлюцинация?
Навстречу мне, со стороны солнца, шел человек в летном шлеме и летной форме. Был он широколиц, скуласт и чумаз. И только когда он поравнялся со мной, я понял: это - африканец. И что еще непостижимее: пьяный африканец.
- Я поначалу принял вас за русского.
- А ты что - русский? Не очень-то похож. Разноцветный какой-то. Честное слово, всеми цветами радуги переливаешься.
- Да это я после малярии…
- A-а! На прогулку вышел. Жизни радуешься. А я вот жизни не рад. Слушай, пошли в какой-нибудь шалман, выпьем, а то здесь ведь не пьют, мне приходится все одному да одному. Но я ведь - не алкоголик, ядрен корень… Пойдем выпьем, я тебя угощаю. Не откажи. Вы, русские, это я хорошо усвоил, пить любите и умеете. И я тоже научился и полюбил… Идем!
Я замотал головой:
- Мне сейчас не до питья.
Попутчик мой печально поковырял пальцем в носу, вздохнул, смачно сплюнул.
- Ну что же, я тебя понимаю. Больной… Но ведь ты все равно в город? Нагулялся уже? Пойдем хотя бы вместе до ближайшего шалмана. А я по дороге расскажу о себе. Душу отведу. Все, глядишь, легче станет… А там, чем черт не шутит, может, и согласишься…
Улица гвинейского городка напоминала улицу украинского села: по обе стороны - беленые одноэтажные мазанки. Только здесь они были крыты рифленым алюминием (что в Гвинее вовсе не являлось признаком какого-либо богатства).
Неподалеку, среди высокой высохшей травы, паслись, словно рожденные самой землей, бурые тощие коровы.
Мимо нас, семеня, покорно опустив головы, прошли навьюченные ослики с погонщиками. Облако пыли легло на наши лица и сделало их, наверное, одинаковыми по цвету.
- Ну что, не передумал? А жаль. Ох, как жаль! Хочешь, чтобы нажрался я как свинья, да? И денег у меня, как назло, - битком набиты карманы… Впрочем, все это - мои проблемы… Э-эх, жисть-жестянка. На хрена она мне, скажи?!
По-русски мой попутчик говорил на удивление чисто, без малейшего акцента.
История его, вкратце, была такова.
Несколько лет он прожил у нас в СССР - учился в военном авиационном училище во Фрунзе. Там познакомился с какой-то Людой. "О-о! У вас женщины такие страстные! Та-а-акие!" Но настало время ему, военному летчику, возвращаться в Гвинею. Людмила ехать с ним отказалась наотрез. Завязалась переписка. Он все надеялся, что уговорит свою русскую пассию приехать к нему. И вот позавчера получил письмо, в котором Людмила просила больше не писать ей: выходит замуж.
- Вот ведь паскуда-баба! Года еще не прошло, как расстались! А клялась, шалава рыжекудрая, что никогда меня не забудет, будет любить до гроба! Зачем клялась? Зачем вообще любовь закрутила? На что я, дурак, надеялся? Скажи: они у вас все такие?! Шалавы, да? - Я промолчал. Он вздохнул, почти как обиженный ребенок. - Вот и я так думаю…
И вновь над землей Африки полилась отборная брань на все буквы русского алфавита. Точнее: от буквы "б" до буквы "щ"…
- Слово на "б" я знаю, - задумчиво сказал мой товарищ, которому я поведал эту историю уже здесь, в Ленинграде. - А что же это за матерное слово на "ща"?
- Да то же самое, что и на "б". Но только с суффиксом. И словечко это, признаться, мой африканец выговаривал со смаком. Ох, с каким наслаждением! Надеюсь, душу отвести он сумел…
Вы видели, как цветет баобаб?
Люди делятся на физиков и лириков, начальников и подчиненных, вольных и зэков. На женатых и на холостяков. Сергей Миронцов понял это, когда оказался в длительной заграничной командировки один, без семьи.
Он был уже довольно давно женат, привык к уютно-размеренной, спокойной жизни и успел напрочь забыть, что это такое: готовить и стирать самому.
Командировка оказалась для него долгой, почти невыносимо долгой - будто затянувшаяся пауза посреди неприятного, напряженного разговора.
В начале была просто тоска, потом - вялое пережевывание воспоминаний, ожидание писем, ежедневная работа. А к концу появилось ощущение: он никогда не уедет отсюда, останется в Африке навсегда… Как когда-то в детстве, родился вдруг страх пространства. Ночью Миронцов подолгу лежал в постели, не шевелясь, боясь закрыть глаза.
Стараясь как можно реже бывать дома, Сергей ходил по квартирам своих коллег. Путано - нудно и длинно - говорил о своих мелочных заботах, тревогах, о жене, сыне. Он понимал, что надоедает людям, что его разговоры - никому не интересны, что его едва терпят, и, уходя от знакомых, вспоминал свои разглагольствования со стыдом, но поделать с собой ничего не мог: вечернее одиночество было много хуже.
Так продолжалось изо дня в день. Хорошо еще, что счет до отъезда, как бы там ни было, шел уже именно на дни.
Был июнь. Почти ежедневно лили дожди. Сырой воздух после дождя, запах мокрой земли, свежесть омытых трав и листвы напоминали о родине, о России.
Как-то вечером Сергей Миронцов отправился было в привычное путешествие по знакомым семейным квартирам. Но неожиданно для себя передумал.
Ушел в город.
Мягкий вечерний свет успокаивал. Миронцову уже хотелось побыть одному. Чтобы он никому не мешал, и ему не мешал бы никто…
В полутьме какого-то переулка он неожиданно набрел на огромное черное дерево. В вышине, среди безлиственных темных ветвей, были видны несколько белых пятен. Сергей никогда не увлекался ботаникой. В России лес для него был однообразен - ну, лес и лес, совокупность деревьев. Можно сказать, Сергей просто не замечал леса. Он не ощущал себя частью природы. Проживший всю жизнь в городе, он не любил бывать ЗА ГОРОДОМ и подчас заявлял об этом даже с некоей гордостью.
Сейчас он стоял перед огромным африканским деревом и, задрав голову, пытался рассмотреть, что же это за белые пятна - там, вверху… Почти тотчас догадался: цветы.