- Я, может, больше твоего понимаю, академик. Но мы, кажется, о деньгах говорили… Учили нас жить в нищете, в равенстве, примеры поучительные приводили. Один вождь кипяченую воду из железного чайника пил. Другой - к деньгам и золоту был совершенно равнодушен. Прослезиться можно от умиления! А я, я, почему пример с них брать должен? Их жизнь - это их жизнь. А я, может, золото люблю, в роскоши жить хочу. Да что - в роскоши. По-человечески… по-че-ло-ве-чес-ки, понимаешь? А меня, значит, за это мое желание - по мордам?! Так, да?!
Валерий стал кричать. Но вскоре спохватился, успокоился; снова налил водки в стакан.
- Ладно, проехали. Скучно об этом. Давай о веселом. О самом веселом. О свободе. Но только скажи мне сперва: что это такое - свобода? Свободны мы в своей жизни? Ну, вообще, философски - свободны? Или все за нас уже предрешено там, - он возвел очи горе, - на небесах? Бог, судьба, фатум - называй как хочешь. Но ведь они - есть? Есть! И значит, шагу самостоятельно ступить нельзя. Хороша свобода! А если самоубийство? Это - вызов судьбе? Или это тоже судьбой предрешено? Тоже не ты сам решаешь? Так получается, да? - Валерий наклонил голову, взял со скамьи, с газеты, помидор, как-то тяжело, обреченно вздохнул, попытался улыбнуться: - Как говорил Пржевальский, жизнь хороша тем, что в ней можно покушать. - Но есть Валера не стал. Задумчиво покатал помидорину ладонью по ладони, а потом скатил ее на газету.
И тут случилось то, чего я никак не ожидал.
Валерий вдруг побледнел - бледен стал как полотно, - и вцепился зубами в свою левую руку, стал рвать свежие корки на ранах. Невыносимо алыми струйками брызнула кровь.
Я растерялся. Опомнившись, схватил его за руку, за волосы; рывком поднял голову.
- Уйди, тля, паскуда, пусти, - отплевываясь, вскрикивал Валера. - Демократы, дерьмо собачье, ублюдки… Пусти!
Я опрокинул его на спину, надавил коленом на грудь, обеими руками схватил за горло. Хорошо, что у нас еще оставалась водка: когда Валера немного утих, я влил в него, в лежачего, приличную порцию. Затем носовым платком крепко перетянул израненную руку. Он обмяк, по-детски жалобно попросил:
- Ты только не оставляй меня одного. Пожалуйста, Жора, прошу тебя, не оставляй…
Слава Богу, детей в бане не было. И вообще народу было немного. Большого шуму-крику нам удалось избежать. Банщик и все остальные мужики вроде бы даже с сочувствием отнеслись к происшедшему.
Валерий лежал на скамье бледный, тихий, равнодушный.
Я отдышался, одел беднягу.
Не спеша вышли мы под темнеющий небосвод. Тут, на улице, нам повезло: удалось сразу же поймать частника.
В машине Валера молчал, только коротко бросил мне: матери дома нет, на дежурстве в больнице, придет утром. Значит, никаких расспросов и объяснений не будет. Да и для матери самой: чем меньше будет знать, тем меньше волнений, чем меньше волнений, тем лучше. Так что - все путем. Заботливый сын!
…Молча посидел Валерка на кухне, покурил, поразмышлял - о жизни, наверное. Затем взял из буфета два граненых стакана, из холодильника - бутылку водки.
Минут через двадцать глухо прорычал:
- Анкор! - и снова полез в холодильник. Посчитал нужным пояснить: - Сейчас в моде спирт. Рояль. А я, знаешь ли, по старинке, нашу родимую предпочитаю… И если ты мораль мне читать вздумаешь, то лучше иди ты на… икс, игрек, йот. Ты меня понял? Повторять не буду. - В два вдоха выхлестал почти полный стакан. - Анкор!
Я безнадежно махнул рукой. В глазах моего одноклассника - траурных, ввалившихся - холодно полыхало безумие.
И мне было холодно. Водка не грела.
Позвонил жене, сказал: приеду поздно, не волнуйся. Ничего объяснять не стал.
Пил Валерий до тех пор, пока не уснул - тут же, за столом. Я перетащил его (тощий, а тяжеленный!) в комнату, уложил на диван, раздел как смог. Он спал, словно ребенок, положив ладонь под щеку. Ладонь левой, изуродованной руки. Дышал ровно.
Я посидел возле Валерки немного. Потом на цыпочках вышел на кухню, принял "посошок на дорожку" (хозяину на опохмелку оставил), так же, на цыпочках, вышел из квартиры и постарался бесшумно закрыть дверь - благо, закрыть ее можно было без ключа.
До дому добрался уже во втором часу ночи. От жены, как и следовало ожидать, влетело по первое число. Еще бы: ушел чуть ли не утром в баню, а вернулся неизвестно откуда ночью. И пьяный.
Пьяным я не был, но не отвертишься - пахло.
Обидевшись, я ничего ей рассказывать не стал. К чему?
Жена и до сих пор нет-нет да припомнит мне тот "банный день". Но это уже - вовсе ерунда. Дело семейное.
Видение воды
Александру Кононову
Миллиард лет тому назад стихия была рождена свободной, и теперь она просто не в силах была смириться с неволей.
Ночью, взламывая лед, вода пошла на приступ. В считанные минуты с дамбой было покончено. Но стихия не смогла обуздать себя сразу, и вода, подхлестываемая ветром, будто кнутом, ринулась на спящий город.
Она легко перемахнула через парапеты гранитных набережных и хлынула на Васильевский остров с двух сторон. Волны сшиблись на середине островной земли и успокоились.
Вода не хотела мстить кому-либо конкретно и не взяла себе ни одной человеческой души.
За ночь мороз сковал успокоившуюся воду.
Утро выдалось солнечное, и огромный островной каток сверкал и переливался всеми цветами радуги.
Шпиль Петропавловки сиял чистым золотом и слепил глаза. Трубил ангел, и пели колокола.
Ставший ниже, - словно павший на колени, - великан Исаакий, казалось, вот-вот снимет свой золоченый шелом и зачерпнет тяжелой замерзшей воды. Его и так всегда холодные стены покрывал мохнатый, сверкающий колючими искрами, ковер инея.
Белые колонны дворцов вырастали изо льда огромными сталактитами. Уродливые доходные дома начала века казались сейчас мраморно-белоснежными.
Гордый конь Медного всадника опустил копыта на бледно-зеленую корку льда. Император величественно простирал правую руку над незнакомым градом. Конь опустил копыта, но Петр почему-то медлил и не пускал коня вскачь. Боялся, что лед слишком скользкий? Или: что не встретится ему "Евгений бедный" и напрасно будет раздаваться "тяжело-звонкое скаканье" его коня? И ни мостовую, ни людей не потрясет оно…
Высокую дверь Библиотеки Академии наук крепко-накрепко, словно стальным щитом, закрыло коркой льда. Ученые мужи не могли войти в храм науки, не могли с головой погрузиться в умные книги. Почернев от тоски, они пошли пить "горькую".
Сфинксам у Академии художеств, сокрытым под толщей ледяной воды, грезилось (будто замерзающим людям): они вернулись в родные края и лежат на жарких песках пустыни под знойным небом Египта.
Картины и скульптуры, запертые в Эрмитаже вместе со своими хранителями, боялись коснуться побелевших от мороза стен, - словно были они только что побелены малярами. Золотой павлин засеребрился и поджал свой роскошный хвост. Казалось: атлантов, способных выдержать тяжесть свода небесного, сможет погубить мелкая дрожь от холода; по их обнаженным телам, точно трещины, бежали льдистые шрамы… А Фрина, пришедшая на праздник Посейдона в Русский музей, со страхом смотрела на изукрашенное морозными узорами окно. Воздух был бел, как в белую ночь, да вот зябко было не по-летнему. Только какой-то старичок бродил по залам музея и бормотал беспрестанно: "Ничего, не сорок первый…"
Машины во дворах казались валунами ледникового периода. И не было никакой возможности сдвинуть их с места.
Хрустальным звоном звенели над улицами искрящиеся инеем провода. Застыли троллейбусы и трамваи, нарядная бахрома сосулек свисала с их белоснежных крыш. Подземные переходы напоминали огромные холодильники, доверху заполненные льдом.
Утренний мир был чист и радостен.
Взрослые ходили по городу озабоченно и осторожно; они скользили, падали, чертыхались. А дети - ликовали. Детвора заполнила весь город. Раньше и представить себе нельзя было, что в городе, оказывается, столько детей! Сломя голову они носились по свободным от машин улицам; на санках, на фанерках, на задах съезжали с горок. Их штаны, вытертые уже до блеска, сверкали, словно утренний лед на солнце.
Но за день солнце сделало свое дело. Лед стал таять.
Широкими темными потоками вода уходила в реку, в открытые люки. Взрослые сосредоточенно, методично откалывали от ледяных глыб куски, и те плыли по проезжей части улиц, словно по реке в ледоход, покачиваясь и крошась.
Отцы города смотрели и радовались: он обретал привычный вид. Обычный, будничный вид. Горожане могут спать спокойно.
Ледяной континент был безжалостно, словно землетрясением, разрушен и расколот на отдельные островки. Островки были уже обречены.
Затих ребячий смех. Померк шпиль Петропавловки. Спустил паруса кораблик Адмиралтейства. Конь императора вновь гордо, попирая змею, не опуская копыт, возвышался над гром-камнем. Статуи в Летнем саду плакали, не отворачиваясь, не скрывая слез, - словно малые дети.
Дольше всего держался лед в галерее Двенадцати коллегий. Он забил галерею плотно, от низа до верха, и казалась она длинным, насквозь промерзшим аквариумом. В лед - то здесь, то там - вмерзли рыбины, ракушки, водоросли, и учителя зоологии почти месяц приводили школьников на стрелку Васильевского - "для наглядного урока". Ребята осторожно гладили холодные стенки "аквариума" и вспоминали то необыкновенное, праздничное утро, когда весь город был ледяным.
В отблесках вечернего - уже весеннего - солнца аквариумная тюрьма, ледяная глыба Двенадцати коллегий, была особенно прекрасна!
Девочка? Стрекозка? Психея?
Умер мой двоюродный брат, умер на даче. Узнав об этом, я поехал туда - пока Володю не увезли в морг… Да и вообще, может, помощь какая-никакая нужна?
Брат моложе меня на десять лет, виделись мы редко, но перезванивались часто, а главное: я знал, что живет на свете такой человек - мой брат Володька, и мне от этого осознания уже хорошо.
Теперь его не стало.
…Володя, молодой, казался еще моложе, чем при жизни. Смерть, видимо, легкой была. И она не успела еще завладеть всем человеком. Лицо сохраняло живое мускульное усилие.
На даче - полным-полно родственников. Моя помощь не нужна. К чему же путаться под ногами?
Мы, - все, кто там был, - выпили по стопке, помянули усопшего.
Я снова взглянул на брата, мысленно попрощался с ним и, не говоря никому ни слова, пошел на станцию.
День был душный. Разгар лета. Над дорогой висела пыль и даже не задумывалась о том, что лежать ей было бы удобней. С озера доносились крики, визг, смех. Жизнь шла своим чередом - и только уже не было в ней Володи, моего брата…
Я сошел с дороги, лег в теплую траву под невысокий клен и закурил. Подо мной была земля, с четырех сторон - травные стены, сквозь узорчатые листья пробивалось не знойное сейчас, а ласковое, доброе, мохнатое солнце. Доверчивая тишина окружала меня. Мир - зеленый, золотистый, легкий - глядел в мои невеселые глаза.
Кажется, я задремал.
Очнулся от странного ощущения, знакомого многим: кто-то - рядом; но кто - ты не видишь.
Я, приподнявшись на локтях, огляделся - вроде бы и в самом деле никого. Тихо - как и прежде. Сухие травинки щекотали мне лицо. Какой-то муравьишко деловито полз по ладони. Подрагивала нижняя ветка клена, а вершина его была едва различима в немыслимой вышине - высоко, высоко, в самом небе.
Я опять лег на землю и прикрыл глаза.
Мне не хотелось уходить из этого мира. Блаженная истома окутывала меня с ног до головы. Свет и тень, тень и свет… покой, уют, безмолвие… Я дышал в едином ритме с землей, я был частью ее теплого живого тела.
И вновь ощутил: кто-то рядом.
Легко прошелестела трава, заструился воздух, слегка поблек солнечный свет.
Видение возникло надо мной.
Как мне показалось, нечто зеленое, прозрачное среди зелени… Телесное? Девочка с огромным бантом? Или это стрекозиные крылышки? Стоит ли она на земле? Парит ли в воздухе?
Склонив голову, девочка разглядывала меня. С любопытством. А может быть, с недоумением… Молча, пристально.
Глаза ее - два буравчика.
Я поежился.
- Кто ты? - спросил я, едва разлепляя пересохшие губы.
Девочка ничего не ответила. Она все так же пристально смотрела на меня.
- Почему ты здесь? Откуда ты?
Но опять - ни слова в ответ.
Я с силой надавил пальцами на веки, быстро открыл глаза - девочка не исчезла. Протянуть к ней руку я почему-то не решался.
- Скажи: когда я умру? Сейчас? Ты за мной?
Девочка засмеялась, не разжимая губ. Смех ее был тих и нестрашен. Она покачала - бантом? крылышками?
И снова заструился воздух, зашелестела трава. Но свет не стал меркнуть - он засверкал еще ярче, узкий солнечный луч радугой вспыхнул у меня перед глазами.
Я зажмурился. Открыл глаза - девочки рядом не было. И нигде не было.
Какая-то пичуга с нижней ветки клена, нависшей над головой, смотрела на меня. Ее маленький клюв был хищно нацелен мне прямо в лоб, но блестящие бусинки птичьих глаз откровенно смеялись над случайным в этом мире человеком.
Во имя…
Во всем виноваты были, конечно, родители. С самого начала! Во всем! Это же надо додуматься - дать мальчику имя: Зиновий! "Зинкой" - или еще и того хуже: "Зинкой-корзинкой" - дразнили его и во дворе, и в детском саду, и в школе. Все детство было отравлено этим: "Зинка!" - даже если и произносилось оно мальчишками и девчонками безо всякого злого умысла, просто так, по привычке… Да тем, пожалуй, и обиднее!
Поэтому вырос Зиновий угрюмым, нелюдимым; товарищей всегда у него было мало. И видимо, поэтому еще в детстве решил он стать юристом: зная законы, бороться за попранную справедливость.
В университете Зинкой его не называли, но Зиновий постоянно смотрел на однокурсников исподлобья - все время опасался насмешки.
После первого курса Зиновий, записавшись в стройотряд, поехал в конце июня на Север.
…Среди ночи поезд остановился.
- Город С. - столица Автономной республики. Стоянка - тридцать минут, - разнеслось по вагонам.
Зиновию не спалось. Да и какая это ночь?! Светлым-светло! Так в Ленинграде, наверное, и не бывает.
Юноша вышел на перрон, побродил вдоль состава, покурил.
Словно подталкиваемый кем-то, вышел на привокзальную площадь.
Странное беспокойство овладело Зиновием. Он знал, что в городе этом - впервые, но все вокруг казалось ему знакомым. Вот эта площадь - "ватрушка", с чахлым сквером посредине. Вот этот длинный темный дом, дугой охватывающий полплощади… Вот здесь должна быть улица - широкая, немощеная, грязь по колено; если пройти чуть дальше - дома старые, бревенчатые… Руку готов дать на отсечение, что так и есть!.. Чтобы проверить себя - пересек площадь, нашел улицу, свернул на нее. Все так и было! Побрел дальше. Шел медленно, - медленно узнавая все, что окружало его сейчас, и уже не удивляясь.
Вскоре вышел еще к какой-то площади.
"Здесь должен быть памятник!"
Памятника не было.
Сквер… да, сквер был… тяжелая, грубая ограда, дорожки… всё на месте… А памятника не… "Но он здесь стоял! Стоял!" - в отчаянье закричал про себя Зиновий. Он видел: вот она, фигура какого-то человека, задумчиво склонившего голову… в правой руке что-то держит… не разглядеть… и на постаменте какие-то слова и цифры… Кажется, буква "З"… или цифра "3"… - нет, не разобрать… Как будто и четко видно, но отчего-то не разглядеть… Хорош ли был памятник или плох - какая разница; главное: он здесь был! Но напрасно напрягал Зиновий зрение, напрасно ощупывал рукой воздух: пустота была перед ним.
Когда он очнулся и, спохватившись, бросился назад, к вокзалу, - поезд уже давно ушел.
Начальник станции выслушал Зиновия без интереса.
- Следующий состав со студентами будет через три дня. Так что, молодой человек, желаю вам хотя бы на него не опоздать. - Потом взглянул на расстроенное лицо Зиновия и сказал все тем же ровным, невыразительным голосом: - Без денег остался? - И, не дожидаясь ответа: - Документы есть? Могу выдать под расписку рублей пятнадцать; доберешься до места, вышлешь. А ночевать можешь здесь, в комнатах для приезжих: они у нас все равно пустуют…
Зиновий снова вышел в город; снова стоял он на той же площади без памятника. Прозрачный воздух причинял ему боль, словно инвалиду, недавно ставшему безруким, не существующая уже рука. Дворник подметал в сквере дорожки. Зиновий подошел к нему, предложил сигарету, спросил:
- Скажите, а вот памятник… памятник здесь был… куда он делся?
- Памятник? - Дворник почему-то огляделся по сторонам: вокруг никого. Но, снова повернувшись к Зиновию, настороженно ответил на вопрос вопросом: - А тебе зачем знать?
- Понимаете, я был здесь однажды, в детстве, совсем маленьким… - правдоподобно соврал Зиновий. - Помню: памятник какой-то стоял, вроде бы на этой площади… в этом сквере… А теперь вижу: нету. Неужели и не было? Неужели ошибся я?
- Да нет, не ошибся. Верно, был здесь памятник, был, - не сразу, но все же ответил дворник. - Да вот, считай, лет пять как убрали.
"А-а-а, вон оно что!"
Зиновий заторопился, стал уточнять:
- Ведь такой симпатичный вроде памятник был, совсем даже и неплохой, задумчивый…
- Ну нет, - с сомнением покачал головой дворник. - Какой там задумчивый! Ну, сказанул! Скорее уж суровый. Сталину задумчивых монументов не ставили.
"Господи, - пронеслось в голове студента, - что же это такое творится?! Не то, не то, не то…"
Он смотрел в центр сквера, видел задумчивую фигуру… вот ведь, кажется, можно и надпись прочесть… но только не "С", не "Сталин", - буква "З" или цифра "3"…
Казалось, еще мгновение - и все разъяснится, все узнается.
Но все расплывалось перед глазами. Пустота. Путаница.
Зиновий пошел по городу, куда ноги понесут.
На какой-то улочке, среди неказистых бревенчатых домишек, увидел большое каменное здание. "Наверное, Совет министров", - но вновь ошибся: это было КГБ…
В голове - полнейшая неразбериха. Словно бы сон, какой-то непонятный, нелепый, мешался с явью.
Дорога пошла под уклон. Пологий спуск, поросший низкой жесткой травой, вывел к широкой, ленивой реке. Зиновий побрел вдоль берега. В голове неотвязно зазвучало: "На берегу пустынных волн…" - но это было знакомо с самого раннего детства; и стихотворные строки, хотя они говорили о другом береге и о других волнах, странными сейчас не казались. Вода отливала холодным свинцом. Мысль о купании поначалу вызвала дрожь. "Но нет, это - здравая мысль. Иначе мне, видимо, не избавиться от наваждения. А надо, надо, черт меня подери, встряхнуться!"
Когда Зиновий вышел из воды, на берегу - неподалеку от его одежды - сидела девушка. Обхватив колени руками, по-птичьи наклонив голову. Глаза у нее были большие и черные, словно влажная сморода, и в глазах этих прыгал смех.
- Как это вы отважились искупаться?! А я вот вашу одежду решила постеречь. - И безо всякой паузы: - Меня Галя зовут. А вас?
Зиновий молчал, улыбаясь. "Именно это имя ей и подходит - птичье!"
- Чего это вы лыбитесь?! И чего молчите? Может, воды наглотались, а? - Девушка хихикнула, потом надула губки. - Фи, какой невоспитанный: его спрашивают, а он не отвечает!