О чем думал в эти минуты мой брат?
Тишина и туман.
И вдруг в безмолвной зыбкости парка что-то щелкнуло… опять тишина… щелкнуло вновь… И вот - невидимая пичуга рассыпала над нами пульсирующую трель. Певцу отозвалось сразу несколько соловьев. И весь воздух вокруг нас, каждое наше мгновение, каждая клетка тела наполнились неумолкающей, живой песней.
…Мы возвращались почти в полном безмолвии. Я еще слышал в себе соловьиные трели. И помнил все, что час назад рассказал мне Борис.
Брат докурил, щелчком отбросил сигарету - она маленькой, яростной кометой пролетела сквозь молоко тумана. Закуривая новую, Борис проговорил с тихой тоской:
- Белая ночь… а ее рядом нет… - Повернулся ко мне: - Для чего мы живем? Для чего умираем? Не знаешь? И я не знаю. Что же, так вот и будем жить, существовать, не зная для чего? В лучшем случае, зная о красоте мира и о неизбежности смерти… Это так мучительно! А мы все равно живем… по инерции, по привычке…
Тишина и туман окружали брата.
Тишина. И я молчал тоже.
III
Мы бесшумно вошли в дом, бесшумно прошли на кухню. Боря достал из холодильника недопитые бутылки и, сев за стол, стал сбивчиво, торопливо рассказывать о себе: о чем мечтал в юности, что хотел сделать и что случилось с ним в реальной жизни.
Я слушал его, не прерывая, не сводя с него глаз. Я боялся оставить его одного даже на минуту.
Ночь - глухая к монологам Бориса - равнодушно текла над землей. Внезапно пошел дождь. В доме все спали - дай Бог, спокойно. Наверное, и соловьи уже заснули. И только ветер тяжелыми каплями, словно птичьими клювами, стучал в освещенное кухонное окно.
Разлученный с жизнью
Он шел по городу, все дальше уходя от дома. Так уходит от своей норы волк - умирать.
Он шел неизвестно куда. Шел торопливо и боялся: вдруг упадет на истоптанный асфальт среди совершенно незнакомых, чужих ему людей. Не хотел, чтобы кто-либо видел его беспомощным. Ему нужен был лес. Безлюдная темная чаща.
Вслушиваясь в монотонный плеск воды, спустился с покатой горки моста, вышел на Васильевский остров.
Машин, зданий вокруг он не замечал. Просто знал: они есть. Сейчас - в другом для него мире.
В последние дни он со спокойной уверенностью привык ощущать: жизнь кончается. Так ощущаем мы небо над головой, землю под ногами, зелень вокруг, тепло или холод, дождь или снег, тишину или шум.
Он уже переболел этой болезнью: боязнью смерти.
Шел торопливо, едва ли не стремительно и вдруг словно споткнулся: всё, больше идти не могу.
Повернул в какой-то двор, увидел: в углу, у кирпичного забора - трава, деревья, кусты. Стал пробираться в этот угол, осторожно раздвигая ветки кустов, ясно понимая: они живые. Увидел место - чистое, без мусора, где можно было бы лечь, и лег - вверх лицом, ощущая, как прохладна и как добра к нему каждая травинка.
Боль, - до этого сжавшаяся в точку, - постепенно растекалась по всему телу и, кажется, затихала, уходила в стебли трав, в корни, в землю… все глубже, все глубже…
Голубь (или ворона?) с шумом пролетел над ним и помешал подумать о чем-то главном, самом необходимом для него. Птица исчезла, и словно исчезли единственно истинные мысли и слова и остались только никчемные, случайные, пустые. Но зачем они, эти лживые слова, нужны здесь - среди черноты земли и корней, среди зелени листьев и трав?! Здесь - его земля, и он хотел найти именно те слова, что соединили бы его с землей под ним и с небом над его головой.
Протянул руку, пытаясь достать до ствола ближайшего дерева и погладить его шершавую кору, - не смог.
Лежал, прислушиваясь к себе и к земле. И услышал, как вырастает из земной толщи трава, и почти что с наслаждением подумал: вот она, зеленая, сильная, пробьется сквозь меня и скроет меня навеки.
Но еще не сейчас, не в эту минуту… еще не пришло время… еще чужие слова во мне.
Придут ли его собственные? Поймет ли он их? Что за истина откроется ему? Впрочем, от него уже ничто не зависит. Уже ничего не сделаешь, ничего не изменишь…
Земля. Небо. В едином безмолвии. Без присутствия человека.
В последние дни так спокойно, как сейчас, ему еще не было ни разу. Предвечный покой.
Те, кто остается здесь… - мне их жаль. Им тяжелее, чем мне; им еще жить. Может быть, долго.
Неожиданно вспомнил тягостные часы в вестибюле больницы, где он сидел и ждал, ждал - и дождался сообщения о смерти жены.
Сейчас он ждал уже собственной смерти.
Вечером дворничиха заглянула в угол двора, увидела лежащего на земле человека, заговорила сама с собой - устало и равнодушно:
- Всё пьют и пьют, проклятущие. Неважно где, лишь бы нажраться. Ох, мужики, мужики. Хоть кол им на голове теши, им всё едино. Лишь бы… - Вглядевшись, осеклась на полуслове; прошептала: - Господи! Господи! Господи! - Перекрестилась и закричала истошно: - Маша! Звони скорей в "скорую"! Ма-ша!
Но никакая "скорая" уже не смогла бы вернуть душу в тело.
Анкор, еще анкор
Памяти В. Ч.
А в наши дни и воздух пахнет смертью:
открыть окно - что жилы отворить.Борис Пастернак
Мы с ним не виделись уже давно, со школы: жил он теперь в другом районе, - но узнали друг друга сразу. Нет, это он узнал меня и громко окликнул - я даже вздрогнул от неожиданности.
- Георгий, рад, рад тебя видеть! Я так и думал, что кого-нибудь из старых друзей встречу! И вот, не ошибся, предчувствие не обмануло! Это же здорово, понимаешь?! Ну что, не ожидал?
- Нет, конечно. Но тоже рад.
- Не весел, не весел ты. Небось, думал: я того уже… А я - не-ет! Живехонек! Жив! Как восклицал, воскреснув, Христос: "Слухи о моей смерти несколько преувеличены".
- Трепло несчастное.
- А тебя завидки берут, да? Признайся честно! Но ты не изменился, Жорик, ничуть, только постарел, конечно. Заматерел! - Валерий ткнул меня пальцем в живот: - Мозоль уже нарастил.
- Ну а ты, Валера, чего-то не потолстел. Все такой же тощий: кожа да кости.
Он широко улыбнулся:
- А я - ходячая реклама книги "Воспоминания о вкусной и здоровой пище". Но впрочем, не в одной жратве смысл жизни. Правильно рассуждаю, Георгий?
- Наверное… Но вот в чем же? - Я тоже постарался широко улыбнуться.
Валерий захохотал так, что на нас стали оглядываться прохожие.
- Хочешь, чтобы я прямо сейчас тебе и сказал? Вот уж дудки! Даже и не надейся! Лучше ты мне скажи: у тебя со временем - как? Ты куда сейчас?
Я замялся. Пробормотал - словно извиняясь или оправдываясь:
- Приболел немного, понимаешь ли… бюллетеню… решил в баню сходить, простуду выбить…
Валера вновь улыбнулся во весь рот:
- Так это же отлично, Георгий! Это как раз то самое, что и мне нужно: в баню сходить! На хрена мне этот Ханты-Мансийск. И эта снегоуборочная страда. Надо, надо согреться по-настоящему. В общем, я - с тобой. Не возражаешь? Нет? Вот и замечательно! Значит, топаем в баню! Спину друг другу потрем! Вениками похлестаемся! Люблю я, грешный человек, баню! Ох, как люблю! Здесь раньше хо-ор-ро-о-ошая банька была! А теперь?
- Да ничего. Такая же, как и раньше. Только дорогая.
- Ну, это само собой, само собой… И рога нынче тоже не дешевы, а уж про шкуру и говорить нечего… Теперь, если на старые цены мерить, ничего дешевого нет. А скоро еще и вспоминать будем: мол, месяц-то назад как все дешево было! Ты погоди ужо! - Последнюю фразу Валерий произнес с какой-то радостной угрозой, неизвестно кому.
Я промолчал. Мы остановились на углу, поблизости от Сытного рынка.
Мимо нас, гордо подняв голову, прошествовала маленькая, грациозная кошечка. За крыло она тащила голубя; на бело-сизом животе мертвой птицы красно-кровавыми каплями выделялись поджатые лапки.
Валера возбужденно потер руки:
- Сейчас мы, быстро и не торопясь, пройдемся по ларькам, а потом уже - в баню.
- Признаюсь сразу и честно, - сказал я, - у меня в кармане вошь на аркане…
- Ни-чо, дядя Валера сегодня при деньгах.
- Штихель штихелю рознь, - произнес я негромко, самому себе в назидание.
- Чего ты там шепчешь, Жора? - поинтересовался Валерий. - Я не расслышал.
- Да это я так, сам с собой разговариваю.
- И все же.
- Могу и повторить, раз ты настаиваешь. Штихель штихелю рознь. Как говорил еще в середине пятидесятых Савва Игнатьевич.
Валера посмотрел на меня, зло прищурившись.
- Не знаю я никакого Савву Игнатича. И Штихеля никакого тоже не знаю. Он что, твой сосед? Твой близкий родственник?
- А ты, Валерушка, что же, "Покровских ворот" не видел?
- Не видел. Не смотрел, - пробурчал мой одноклассник, словно бы уличенный в чем-то предосудительном. Потом снова прищурился, но на этот раз по-хитрому. - Я понял! Это ты из-за денег сбить меня с панталыку хотел. Ну да, есть у меня сейчас деньги. Как, впрочем, и вчера были. И позавчера. А вообще-то не в деньгах счастье. Если бы в них, я, наверное, давно был бы счастлив, - неожиданно серьезно добавил он.
- А ты несчастлив?
Валерий ничего не ответил.
В ближайшем же ларьке он купил бутылку водки, немного подумал, махнул рукой:
- A-а, еще один стакан без сиропа, - и купил вторую.
Я попытался вмешаться:
- Послушай, это не перебор?
Он вновь сощурился, поинтересовался ехидно-ласково:
- Какие еще будут ЦУ от ЦРУ?
Подошел к парням, торгующим пивом. К их ящикам были прицеплены картонки: "35 - там, 30 - здесь". У одного продавца на картонке было добавлено: "Пиво свежее"; у другого: "А у меня - свежее". Валера взял четыре бутылки, где "свежее". К нам подошел мальчик лет десяти, сказал на всякий случай: "Здравствуйте" - и встал в сторонке.
- Ну, здравствуй, - почти не глядя на него, ответил мой одноклассник. - Бутылку ждешь? - Мальчик, сглотнув слюну, кивнул. - Что ж, надо уважить мелкий бизнес. - Валера взял у продавца открывашку. Почти одним глотком, из горла, выпил пиво. Бутылку поставил у бортика тротуара.
Затем в овощном ларьке купил несколько помидорин, два яблока.
Сказал сокрушенно:
- Жаль, хлеба нет, - и купил два весьма подозрительных гамбургера. - Ничего, авось не отравимся… Ну, теперь, кажется, всё. Экипировались. Я готов. Веди, Сусанин.
По дороге он говорил, почти не умолкая. Речь его была сумбурна. То принимался рассказывать о себе, то спрашивал об одноклассниках и, не дожидаясь ответа, говорил о чем-либо ином, что на ум пришло. Хохотал, рассказывал анекдоты и вдруг становился серьезно-печальным. А потом - снова и неожиданно - взрыв смеха. Даже спел песню, ужасно фальшивя:
Может быть, я не красивый.
Может быть.
Может, слишком молчаливый.
Может быть.
Но люблю себя такого,
И не надо мне другого!
И добавил почти печально:
- Это не я пою. Это душа поет…
У дверей бани, не торгуясь, купил у мужика с испитым и страдальческим лицом два каких-то препаршивых веника. Только и сказал равнодушно:
- Хорошо, что не из крапивы.
Когда мы разделись, я увидел: левая рука у него - вся в свежих шрамах. Но не спросил ни о чем. Я тогда еще ни о чем не догадывался…
В предбаннике Валера первым делом "приговорил" еще одну бутылку пива. Оставил на донышке:
- Для парной.
Парок, ничего не скажешь, он сделал знатный. Расстелив простыню, Валерий лег на лавку:
- Ну, чиф, давай! Не жалей ни веников, ни меня!
…С меня уже семь потов сошло, покрасневшие руки уже плохо держали веники, а он все покрикивал:
- Давай, мила-ай, давай! Тряхни стариной! - И, вспомнив не то картину Федотова, не то какой анекдот: - Анкор, еще анкор!
Тут я взмолился:
- Все, больше не могу. Сил нет, и уши сейчас отвалятся.
- Слабоват ты, однако, Георгий, стал, - с сожалением отозвался Валерий и, иронически оглядев меня, голого, добавил: - Что, скенция потенцию ест? - Я поначалу не понял ни его усмешки, ни его латыни.
Мы выползли в предбанник.
Красный как рак, Валерий раскупорил поллитру. Я отрицательно замотал головой. Мой одноклассник, подняв палец, изрек авторитетно:
- И не моги отказываться. Что говорил император наш Петр Алексеевич, он же Великий, из одноименного фильма графа А. Ни. Толстого? Он говорил: год не пьешь, два не пьешь, а после бани - выпей!
И вдруг, сделав страшные глаза, завыл:
Два мертвеца в одном тазу
пустились по морю в грозу…
Я только вздохнул обреченно:
- Не надо так резко.
А Валера громко рассмеялся и гаркнул:
- Ур-р-ра! Значит, моя виктория?! За нашу с тобой, Жора, встречу! И очень тебя прошу: перестань меня травмировать, третировать и терроризировать! Ну, вздрогнули.
Одним махом осушил взятый у банщика и наполненный доверху стакан, снова наполнил и протянул мне:
- Пей, пока я добрый. Пей, прошу. И не забывай: закусывай.
Сам он закусывать не стал - только с отвращением понюхал гамбургер:
- Тьфу ты, гадость какая! Зря купил. Лучше бы еще бутылку взял.
И странное дело: он, казалось, совсем не захмелел. Или…
- Ты с бодуна?
- Конечно, - охотно отозвался Валерий, - как раз ровно год назад выпил, а сейчас - похмелье.
Мы еще два раза ходили в парилку. Меры мой одноклассник не знал: хлестался с остервенением, до одури. И кричал на меня:
- Давай, Георгий, не отставай! Мутузь свое сало зеленым другом! - С таким же остервенением хлестал веником меня. - Даже и не думай, что я тебя пожалею. Не дождешься!
Снова выходили в предбанник, но принимали теперь каждый раз уже понемногу.
Наконец сели основательно.
Завернувшись в простыню, Валерий блаженно постанывал.
Достал сигареты. "Мальборо". Для меня - из дорогих. Курить в предбаннике не разрешалось. Тайком, словно в детстве, затянувшись несколько раз, улыбнулся:
- Хо-ро-шо-то как!..
Наклонился, размял икры ног. Выпрямившись, прикрыв глаза, стал негромко и серьезно читать стихи:
И когда мои ноги уже затекали
подо мной и щека моя тронула лед,
высоко над собою по вертикали
я увидел кружащийся самолет.
Он заметил меня и все ниже и ниже
стал спускаться. И вот уж, почти что без сил:
- Ну дави, - я тогда прошептал, - ну дави же
на гашетку! - И крепко рукав закусил…
Открыл глаза, подмигнул мне:
- Что-то я еще помню. Значит, склероза нету. Это утешает. Но ты знаешь, Георгий: что-то с памятью моей все-таки стало. Вот, например, все силюсь понять и никак не пойму: снилось мне это или наяву было. А было. Представь: женщина. Прекрасная молодая женщина. Мечта поэта. Не тело - изобилие. Коммунизм! Огромная грудь. Вынесена вперед метра на два! Ей-богу. Не дам себе соврать. Я ей и говорю, этой женщине то есть: "Не может такого быть! Ты - сон!" А она: "Ну ты и дурной! Глазам своим не веришь, так руками проверь. Потрогай!" Я провел по грудям - рукам моим жарко стало. "Ну что, убедился, Фома неверящий? - это она мне. - А говоришь: не бывает, сон!" И вот до сих пор маюсь, понять не могу: сон это все-таки был или явь? Вроде как явь. Но ведь не бывает таких грудей! Не бывает! Или все же бывает? Ты вот, Георгий, как думаешь?
Ну что я мог ему ответить? Тем паче что ответа Валера от меня и не ждал.
- Послушай, мы с тобой, Жора, всё тары-бары да растабары. А я о тебе, теперешнем, и знать еще ничего не знаю. Ты где работаешь-то?
Я ответил уклончиво, пожав плечами:
- В одном научном институте. Рассказывать неинтересно.
- А кем?
- Мэнээсом.
- Что, что? Майонезом? - Валерий расхохотался.
- Можно и так сказать. Тоже правильно будет.
- Постой. А если серьезно. Просвети меня, темного.
- Мэнээс - младший научный сотрудник.
- Теперь понятно. И получаешь, наверное, меньше, чем банщик. Гроши-копейки.
- Что верно, то верно. Лопатой деньги не гребу. Радуюсь, что вообще хоть что-то получаю… А у тебя, судя по всему, не так?
- Да уж конечно не так. Или ты полагаешь: я - идиот по жизни? Я, правда, тоже как бы работник умственного труда. Книгами торгую. Так сказать, коробейник.
- Извини за нескромный вопрос: сколько же ты получаешь?
- Я не получаю, а зарабатываю, - поправил он меня назидательно. - Ну, скажем, штуку в день…
- Это как?
- Ну, тонну, - сказал, зевая.
- ???
Валерий закипел:
- Да ты что, Георгий, с луны свалился?! Головкой совсем скорбный? - Сделал какой-то неопределенный жест правой рукой. - Одно слово: Анчутка беспяточный!.. Мальчишка. Жизни не знаешь. А фэйсом по тэблу тебя не возили? Нет? Счастливый ты человек! А в какой стране мы живем - знаешь? Знаешь, да? Умница! Счастлив, кто посетил сей мир… - Усмехнулся весьма недобро. - Но ты не Цицерон. И не Тютчев. Куда тебе! А судьбу ты предсказывать умеешь? Когда линия моей руки пересечется с трамвайной линией - сказать сможешь?.. Ну ладно, шучу. Не обижайся. Тыщи… тыщи зарабатываю. Но не думай: мне денег не жалко. Мне их и никогда жалко не было, а уж тем более сейчас. Но у человека всегда должны быть деньги. Чтобы он всегда мог их тратить. Так, как хочет. Ты думаешь: если у меня есть деньги, то я не вижу уже, что вокруг меня - нищие? Копейки считают. И вот это - унизительно. Ты-то понимаешь это, дурашка, своей головой ученой? Хоть это понимаешь?.. Да что с тобой говорить… И знаешь, хотел бы я быть евреем. Ты удивлен, Георгий? - Я неопределенно пожал плечами. - Евреи это такой умный и талантливый народ. Но я ни умом, ни талантом похвастать, увы, не могу. И вообще много чего не могу… А вот в дни путча ты где был? - вдруг, прищурившись, спросил Валерий.
- Меня в городе не было, я в отпуске был.
- Тебя не было… - сказал мой одноклассник задумчиво и серьезно. - А я вот всю ночь у Мариинского был. Славная ночка получилась! Ох, и славная! Я даже физически чувствовал, как помолодел. Правда-правда. Ведь наша с тобой жизнь, тут и спорить, Георгий, не о чем, - вся уже в прошлом… А в ту ночь… Нет, что ни говори, хо-ро-шо в ту ночь было! Но вот смотри: как быстро эйфория прошла. Как быстро! Смотри: еще совсем недавно - а-ах, гласность! Казалось бы, говори, пиши, печатай. Все, что хочешь. Все разрешено. Свобода! Да, говорить можно. Не убьют, не посадят. А попробуй-ка напечатайся! Оказалось, что и никакой идеологии не надо - можно просто-напросто экономически задавить. Есть деньги - пожалуйста, печатайся, сколько душе угодно. Нет - будь любезен, отойди в сторонку. И всё, разговор короткий. И сам на себя пеняй, раз ты такой бедный и непутевый. Хоть и умный… А деньги сейчас у кого? Что, думаешь, я не понимаю?.. Не понимаю, что жили мы в концлагере, а теперь на скотном дворе живем? Разве не так?.. Что молчишь? Ну, молчи, хрен с тобой, Жора…
Он налил водки в стакан. Выпил. Горько усмехнулся: