Неловко сделалось Гелию за свою выходку: вовсе не имел он в виду унижать пожилого человека; и, полуизвиняясь, заключенный пробормотал: что же вы, мол, меня не предупредили? Я уж не стал бы…
5
Совершенно, необъяснимым однако, в записках Гелия выглядело то, что "странные отношения" сложились у него, оказывается, не только со следователем, а со всеми, решительно со всеми, кто окружал его во внутренней тюрьме КГБ…
Прощупывают два надзирателя-прапорщика грязные носки заключенного, резинку в его кальсонах, а писатель, кинорежиссер – барин – колет им глаза:
– До какой же мерзкой ерунды опустились вы, хлопцы!..
А бравые прапорщики в ответ – ни звука. Скушали. А дальше – больше. Обнаружив во время очередного обыска упомянутые уже стихи (и не просто так – стихи, а зашифрованные?), надзиратели поначалу отложили их в сторону, но потом к тетрадке не прикоснулись и даже не доложили о своей находке наверх, поскольку история эта никакого продолжения не имела…
С нескрываемой симпатией относился к диссиденту и главный следователь Управления, полковник Туркин: "обаятельный, умница" – эпитеты Гелия… На допросах полковник появлялся нечасто, но, если и заглядывал, то, прежде всего, справлялся не о ходе следствия, а о самочувствии заключенного, причем – не вообще, из вежливости, а входил в детали: не шалит ли сердчишко? Не мучает ли бессонница? И даже такое: не сверлит ли геморройчик? Это, знаете ли, препротивная штука, многих в тюрьме беспокоит…
Но, пожалуй, лучше всех относился к Гелию начальник тюрьмы, подполковник Сапожников, хотя лично ему этот заключенный изрядно въелся в печенки. Седьмого ноября, в праздник, когда по всей стране руководство взыскивает с блюстителей порядка за любое "че-пе" особенно строго. Гелий закричал в прогулочном дворике, что призывает всех политических узников встретить годовщину Октября голодовкой протеста!..
Произошло это на девятый день голодовки самого Гелия. В глазах у него потемнело, он потерял сознание, упал, и был доставлен в камеру на руках надзирателей…
В советской тюрьме за подобное нарушение полагается, уж как минимум, карцер: но подполковник Сапожников нашел возможным применить более мягкую меру…
"… через два дня, когда я лежал с голым задом в медкабинете и в меня насильно заливали питательную клизму, пришел начальник тюрьмы и, обращаясь к моей отощавшей заднице, огласил приказ об объявлении мне выговора за нарушение дисциплины…"
Как говорится, и смех, и грех: человек добровольно идет на каторгу, а начальник одной из самых страшных советских тюрем (зверюга ведь должен быть!) журит его – выговором в приказе…
За стеной опять послышались шаги. Из комнаты сына – в ванную, из ванной – в кухню… Ойкнула и зашуршала осколками по линолеуму бывшая тарелка или чашка. Потом в квартире стало тихо, как в могиле. Я читал, уже ничего не пропуская…
6
За окном струился снежок, приближался Новый год и, забыв о мелких личных обидах, седовласый капитан, которому, кроме неприятностей, дело Гелия и впрямь ничего не сулило, завел со своим подследственным разговор по душам: о некоторых веяниях в определенных сферах…
Гуманные веяния эти поощряли применение закона, согласно которому чистосердечное раскаяние иногда вознаграждается полным помилованием. В особенности – на стадии следствия… Тогда и с жены, которая помогала – ведь помогала! – распространять клеветнические материалы и которая в любой день могла оказаться за решеткой, – тоже спадут обвинения…
"Что? Много шуму "за бугром"? Надо бы нейтрализовать?" – поддел следователя Гелий.
"Да. Не мешало бы нейтрализовать, – признался следователь. – Подумайте, Гелий Иванович".
И тут вдруг надменный, насмешливый диссидент пообещал подумать!.. Капитан не мог поверить собственным ушам. И поверил только тогда, когда понял: в обмен на туманное свое обещание заключенный – клянчит поблажку. Гелию и его сокамернику вздумалось устроить в тюрьме на Новый год – елочку…
Конечно же, заключенный играл с капитаном, как кошка с мышкой, но дураковатый капитан клюнул на удочку и не только разрешил неслыханное в следственном изоляторе КГБ баловство, а собственноручно принес заключенным две или три пахнущие смолой и морозом хвойные ветки. И уж чтоб все было честь по чести, позволил арестантам сделать елочные игрушки из фольги от полученных в передаче плавленых сырков. И еще приказал гебист бессонным вертухаям – не заметить, что Гелий и его сокамерник "тайно" готовят (в мыльнице?) – из хлеба, сахару и воды по глотку хмельной бражки, чтоб чокнуться ею в новогоднюю ночь!..
Получив свою копеечную радость. Гелий на первом же после праздника допросе высокомерно заявил, что ни на какие сделки с органами не пойдет. "Этого не будет. Забудьте!". "А зря вы. Гелий Иванович, – негромко процедил капитан. – Был бы совсем другой разговор". Но у добродушного следователя и в мыслях не было мстить хитровану, хотя одного телефонного звонка из укрытого строительными лесами здания было бы достаточно, чтобы искалечить жизнь сыновьям Гелия…
"… допросы к февралю стали редки, все уже было обспрошено и на все мною было нагло и находчиво отвечено, но следователь обязан был два раза в неделю вызывать меня на допросы, и где-то двадцатого февраля я отказался ходить в следственный корпус. И опять, как во время голодовки, он стал приходить для допросов в следственный изолятор…"
Ну, и о чем же беседовал капитан с Гелием, если все уже было обспрошено и на все – отвечено?
Да так, ни о чем… Странные отношения следователя с подследственным развивались; вот они и болтали о всякой всячине… Например, Гелий рассказывал свои тюремные сны… Иногда грустные, иногда смешные…
И следователь выслушивал подобную чепуху?
О, с полнейшим вниманием!.. Уже потом, почти ослепший, лишенный возможности перечитать написанное слово, уже задыхаясь в предсмертной тоске, Гелий, спохватившись, с недоумением заметит об одном из этих снов: "Вещий он был, что ли?.."
7
В ту ночь заключенному снова снилась тюрьма.
Кабинет следователя, привычный вид из окна – каменный колодец.
Нет, не совсем так! Во сне внутренний двор тюрьмы открылся Гелию в необычном смещенном ракурсе, и это смещение позволило увидеть подворотню – уводящий на волю туннель. Выпуская голубенький "рафик", тот самый, в котором пять месяцев назад сюда привезли Гелия, ворота тюремного двора распахнулись, а за ними – залитый солнцем тротуар, прохожие!.. Вдруг за спиной раздается вкрадчивый голос. Гелий оглядывается: рядом стоит полковник Туркин. Он весел и со смехом объявляет заключенному, что тот – свободен.
Гелий видит себя за воротами тюрьмы, но шагнуть к людной улице – не смеет… Он боится встретить жену, друзей… Даже во сне Гелию ясно: они непременно спросят, почему его выпустили? И что же он объяснит?.. Как докажет, что никого не предал, не стал подлецом?! Ужас обвивает горло, Гелий бежит назад и умоляет вертухая впустить его обратно в тюрьму:
Мне к себе! Мне к себе, к себе!
Мне в СИЗО! Мне в СИЗО Ка-Гэ-Бэ!
Моя камера там пуста!
Моя койка не занята!
Мне на волю не по пути!
Пропусти… отпусти… пусти!!!
"И тут я проснулся с воплем "Пусти-и-и!". И, как говорится, в холодном поту…"
Это было совершеннейшая идиллия: на допросах заключенный читал стихи, а следователь – слушал…
"Второго марта я досыпал бессонную ночь, когда стукнуло, грюкнуло, потом лязгнуло и в камеру вошел подполковник Сапожников. Я давно объяснил, что не встаю в его присутствии, и только повернулся и поглядел. Он подошел к койке, по-братски положил мне руку на плечо и сказал:
– Гелий Иванович, на этот раз вам все-таки придется встать. Собирайтесь в больницу…"
Я читал записки Гелия, и от всей этой идиллии с решетками на окнах, минут духовной близости со следователем, забот доброго полковника и по-братски положенной на плечо руки начальника тюрьмы – веяло на меня чем-то таким, что мороз пробегал по коже…
Я отложил рукопись, не дочитав ее до конца.
Дон Кихот… Ни дать, ни взять: Дон Кихот!.. Вступил он, правда, в бой не с ветряными мельницами, а со злом реальным, могущественным; но выбитый из седла, отрекся от лучшего, что совершил в своей жизни, и тогда жизнь его, лишенная смысла, оборвалась… Жаль, конечно, но ведь иначе и быть не могло…
Сто подробностей, которые я только что вычитал, не изменили уже сложившийся в моем сознании стереотип образа и судьбы Гелия Снегирева.
Начинался новый день, который мне предстояло пережить в своей жизни. Часы показывали без четверти восемь. В кухне зазвонил телефон. Кому еще, черт побери, понадобился я с утра пораньше?!..
Часть четвертая
Как я стал настоящим кэбби
Глава тринадцатая
Самое яркое впечатление
1
А телефон все звонил и звонил… Едва я только заслышал его, дисциплинированное мое сознание тотчас же отдало телу команду: "Встать!", но тело – не подчинилось. То тяжелое, чем полнились мышцы плеч и спины, было свинцовым изнеможением вчерашнего, двадцатидвухчасового, рабочего дня… Вчера мне казалось, что эти часы пролетели совсем незаметно, а усталости я пока крутил баранку, и в самом деле не ощущал. Сейчас, однако я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой…
Телефон, между тем, умолк… Человек свободный, никем не понукаемый, я мог валяться на диване, сколько мне заблагорассудится. Мог вообще не поехать на работу, устроить себе внеочередное воскресенье. Я так и решил: сегодня – день отдыха. Заслуженного и необходимого. Единственное, что я должен сделать, это переставить чекер на другую сторону улицы. Иначе в восемь часов его ветровое стекло украсит штрафной талон. Допустить этого никак нельзя и, стало быть, нужно подниматься.
Первым делом я выглянул в окно. Чекер не угнали: желтый его капот высовывался из-за здоровенного мусорного бака, возле которого я на рассвете поставил свой кэб, поближе к входу в дом.
На кухонном столе, придавленная сахарницей, – пачечка влажных зеленых бумажек. Деньга на видном месте положены с умыслом: чтоб жена и сын, прежде чем уйти утром из дому, пересчитали бы их и узнали о моем – 177 долларов! – рекорде… Однако же пачечка моя выглядит, вроде бы, похудевшей. Со вздохом извлек я из-под сахарницы деньги, пересчитал их и вздохнул еще раз: 154… Значит, двадцатку взяла жена, а три доллара – сын.
Я знал, что жена бережет мои таксистские деньги, что она до сих пор носит привезенное из Союза пальто. Что мотовство сына пока ограничивается лишним куском пиццы, билетом в кино. Мне не в чем было упрекнуть своих иждивенцев, но денег все-таки было жалко…
Вспомнил я и о повестке в уголовный суд. Нет, я ее не порвал и не выбросил, трезво рассудив, что утро вечера мудренее. И теперь, разыскав изжеванную, сырую бумажку, снял с полки англо-русский словарь и принялся за поиски неразборчиво вписанного термина, определявшего состав моего "преступления"… "S" – с трудом разбирал я каракули полицейского; "О", потом, вроде бы, "L". Вскоре я убедился, что слова, начинающегося на "SOL" с окончанием "ING" в словаре нет, но в конце концов отыскал глагол, основа которого совпадала по орфографии со словом в повестке. Однако же смысловые значения этого глагола никак не вязались со вчерашним происшествием: "выпрашивать подаяние; приставать к мужчинам. "Ее обвиняли в том, что она приставала к мужчинам на улице"; подстрекать население к бунту…"
Да ведь это просто потрясающе! – обрадовался я. – И как здорово, что не выбросил я сгоряча повестку. Нет, я непременно приду в суд в назначенное время! (Мне даже досадно стало, что разбирательство состоится аж через месяц). В отглаженном костюме, в начищенной до блеска обуви, я войду в зал заседаний и, обуздав благородное свое негодование, бесстрастным тоном расскажу все подробно о том, что в действительности произошло, а, закончив, в упор спрошу полисмена: "Так в чем же все-таки вы меня обвиняете? В том, что я "выпрашивал подаяние"? Или в том, что я "подстрекал население к бунту"?" О, это будет та еще сцена! И если кому-то и вправду следует не на шутку опасаться предстоящего суда, так уж, наверное, этому болвану в полицейской форме. Вот кому даст судья прикурить!..
2
Шаркая по полу чужими ватными ногами, я добрался до ванной. Если бы жена не постелила мне вчера на диване, я, может, заставил бы себя встать под душ. Сейчас, однако, в моем распоряжении оставались считанные минуты.
Чужая, вспухшая будто от пьянства, физиономия с красными глазами глянула из зеркала. Нужно было хоть как-то умыться, но донести пригоршню воды до лица я не мог: левая рука дрожала.
Опять грянул телефон:
– Извини, что разбудила, – сказала жена.
– Ты меня не разбудила, я уже встал…
– Ты не забыл, что нужно переставить машину? Я звоню уже второй раз.
– Я был в ванной, – сказал я.
– Ты отдаешь себе отчет в том, когда ты вернулся домой? – жена старалась, чтоб в ее упреке не прозвучала нотка раздражения. – Я же чуть с ума не сошла…
– Так получилось, – сказал я, натягивая непросохшие джинсы.
– Пожалуйста, не вздумай сегодня работать, – попросила жена.
Меньше всего горел я сейчас желанием вкалывать. Однако в том, что жена взяла из привезенных накануне денег двадцать долларов, а теперь уговаривала меня отдохнуть, побыть дома, было какое-то противоречие… Я сунул ключи в карман и захлопнул входную дверь…
3
Из оставшихся 154 долларов около двадцати уйдет на заправку, думал я под жужжание лифта. 62.50 принадлежит хозяйке. Но, если устроить сегодня выходной, этот долг удвоится. За то, что чекер целый день простоит под окном, мне придется уплатить деньгами, которые я привез домой накануне. Если пойти на это, получится, что за двадцать два часа я заработал – девять долларов…
Я был совершенно свободным человеком, хозяином самому себе. Но какой хозяин мог бы заставить меня, не спавшего ни минуты, снова сеть за руль?!.. Впрочем, я и не собирался выкинуть сейчас такой номер. Я решил поступить разумн о: переставлю машину, вернусь, выкупаюсь, подремлю, а гдето после полудня…
Прокуренные легкие с наслаждением втягивали живительный после дождя воздух. Я обошел мусорный бак, и по сердцу словно полоснули ножом: треугольное, меньшее из стекол водительской дверцы было разбито; сама дверца, конечно же, открыта; а распахнутая крышка багажника раскачивалась на ветру, чуть позванивая вырванным "с мясом" и повисшим на изогнутой заклепке замком… Деловому автомобильному вору недосуг было возиться с отмычками под дождем. Он открыл машину по-быстрому – молотком и зубилом – и украл (это вам не шалун-подросток) – новенькое запасное колесо, домкрат, новенькие кабели, фонарик… Багажник был пуст, на дне его стояла вода…
Как ни горька была моя печаль, но главное еще предстояло выяснить: украден ли счетчик?.. Стоивший, по словам хозяйки, четыреста с лишним монет, электронный счетчик я почему-то не оставлял в багажнике, как это делают многие таксисты, а уносил домой, или же, как вчера, – завернул в тряпку и спрятал под сиденье…
"Никогда! Больше никогда не оставлю я кэбе счетчик!" – поклялся я и, царапая ладонь об осколки, ринулся искать его под сиденьем – и тотчас убедился, что вор заглянул и сюда… Исчезли из-под сиденья и монетница с мелочью, и блок сигарет, и даже бумажный пакетик с двумя бутылочками кока-колы; однако же – наперекор худшим моим предчувствиям, – завернутый в тряпку счетчик обнаружился в том самом месте, где я его и оставил. Провидение все-таки сжалилось надо мной в это утро; но как ни крути, как ни верти, а вчерашних денег не хватало на то, чтобы и стекло вставить, и оснастить багажник новым замком, и новой "запаской", и новым домкратом…
Поскольку рассчитывать на сочувствие хозяйки не приходилось, я тут же решил, что не стану докладывать ей о случившемся, а сэкономлю, сколько уж удастся, и куплю вместо новой "запаски" – подержанную, и подержанный домкрат. В багажник хозяйка не заглядывает…
Всецело, казалось бы, поглощенный этими размышлениями, не забыл я, однако, о том, что за спиной у меня – двадцатидвухчасовая смена да бессонное утро. Начинать рабочий день, не отдохнув, было нельзя. И, подвязывая крышку багажника обрывком шпагата, положил я себе не отступать от намеченного плана: переставить кэб, возвратиться домой, позавтракать, подремать.
Именно с таким намерением я и объехал вокруг своего квартала, вокруг соседнего, а поставить машину было негде. Еще один квартал, еще… Даже если я и найду теперь место для чекера, у меня все равно нет сил тащиться пешком домой почти целую милю. Я закурил, выдохнул вместе с дымом ядреное словцо – и двинул на ведущее в Манхеттен шоссе!
4
Вы прилетели в Нью-Йорк и наутро по приезде, выйдя из отеля, направились к выстроившимся у подъезда такси. Обнаружив, что дверца головной машины почему-то заперта и уже согнув указательный палец, чтобы постучать водителю, вы заметили, что кэб – пуст… И в следующей машине тоже никого за рулем не было… Решив избежать скандала, вы направились к третьей машине. В ней сидели какие-то люди. Вы пригляделись: четверо шоферюг с опухшими от пива, небритыми мордами резались в карты…
– Швейцар! – окликнули вы прятавшегося за колонной прохвоста в цилиндре. – Что тут у вас творится? Могу я сесть в такси?
– О, простите, сэр! – с фальшивым раскаянием в голосе отвечал прохвост и сунул в рот свисток.
Проезжавший мимо кэб тотчас же притормозил, но едва вы в сопровождении швейцара направились к нему, как остановившийся было кэбби сделал выразительный жест, словно намеревался левой рукой отрубить свою же правую по самый локоть и – умчался.
– Видали, с какой дрянью приходится иметь дело? – искренне на этот раз огорчился швейцар, поскольку понимал, что оскорбление адресовано ему, персонально. – Управы на них нет…
Не дослушав, вы отправились на угол и постарались как можно скорее забыть о случившемся… Но если бы вам не нужно было торопиться, если бы вы полюбопытствовали и постояли бы тихонько в стороне, то не прошло бы и получасу, как вы бы поняли, почему притормозивший кэбби не взял вас и оскорбил швейцара…
Вскоре после того как вы ушли или укатили в машине какого-то подобравшего вас в конце-концов таксиста, боковая дверь отеля распахнулась, и рассыльный выкатил на тротуар тележку с чемоданами. Теперь швейцар не стал ни отворачиваться, ни прятаться за колонной. Он подскочил к рассыльному, ловко перехватил у него чемоданы и крикнул:
– Первый кэб!