Хозяин дома, сухонький, жилистый, бодрый старичок, сидел в полной боевой готовности наливать новые стопки и добродушно ухмылялся.
– Давай, присоединяйся! – Шаранов пригласил друга к столу, заставленному закусками. – Попробуем, как говорят наши соседи братья-поляки, и тэго, и другего. Мне, кстати, Короткевич наш в этом смысле очень нравится в "Черном замке Ольшанском": вкручивает в текст слова старобелорусские, польские, и звучат они, как музыка.
Михаил смутился: он не читал знаменитый детектив, только кино немного помнил. Где ж военному человеку до родных корней литературных докопаться! Военный, как врач, должен прежде всего военную анатомию знать.
Незаметно подкрался вечер. Друзья вышли на крыльцо. Сумерки были пропитаны запахом свежего сена, сосновой смолы… Они шумно, раздувая ноздри, как застоявшиеся кони, втянули запах вольницы, засмеялись и, сразу соскучившись по куреву, затянулись сигаретным дымком.
– Так у нас одним холостяком стало больше? – хитро сощурился Санька. – Не горюй! Может, еще все устаканится. А может, и нет. По мне, так лучшее средство от развода – не жениться вообще.
Полная луна солидарно ухмылялась вместе с лучшим другом.
– Зачем тебе страсти? – Шаранов, как проповедник, поднял руки к небу. – Кроткие наследуют Землю! Это Библия учит.
Михаил попытался глубже осмыслить эти слова, но сознание разленилось, как рыба в сегодняшней Дарихе, и не подчинялось привычной военной дисциплине.
Санька с радостно-глупым лицом, сильно отличающимся от того, что на в карточке паспорте, продолжал умничать:
– Вот как ты думаешь: почему у мужчин бывает седина в бороду, а бес в ребро?
– Какая седина? Мне всего тридцать!
– Это не про тебя конкретно, это в народе так говорят. Культурно это называется кризисом среднего возраста. То есть со всяким может случиться. Вот у женщин этого никогда не бывает!
– Почему же? – удивился Михаил.
– А у женщин бороды нет! – расхохотался Санька так, что Полкан выскочил из будки и ошалело залаял. Шаранов цыкнул на него и весело продолжил. – Биология у нас с тобой какая? Мужской мозг с возрастом быстрее теряет нервные клетки в той зоне, которая связана со способностью контролировать себя и прогнозировать последствия.
– А что, у женщин не так же?
– Женщина, – тоном опытного ловеласа, старательно подбирая слова, сказал Шаранов, – лучше защищена при возрастных изменениях нервной ткани более интенсивным мозговым кровообращением!
– Чего ж это Боженька им столько привилегий надавал?
– Это у него надо спросить, – вывернулся Санька и продолжил назидательно. – Мужчина патологически не способен вникать в чужие эмоции. Это чисто мужское заболевание. Природа выбрала мужчин для быстрого решения конкретных задач.
– А женщин для чего?
– А женщин назначила ответственными за межчеловеческие связи.
– Ладно, – неожиданно для себя смирился Михаил. – Давай этим и удовольствуемся… По крайней мере, ты, товарищ Шаранов, – шутя ткнул он его в широкую грудь, – точно вписываешься в изложенный алгоритм. Вместо того, чтобы накинуть слезонепромокаемую жилетку, выслушать друга, у которого в сердце свинцовое небо и настроение ниже нуля, ты бесстрастно развиваешь философию, которую я, когда буду в другом состоянии, опрокину на лопатки упрямыми вещдоками. И будет она лежать на спине и дрыгать ножками.
– Главное то, что ты слушал и думал. А выводы потом придут, – совсем уж невразумительно закончил Шаранов.
Утром они, как обычно, накололи дров старикам и двинулись на автобусную остановку. Солнце теплым караваем поднималось над горизонтом за их спинами и обещало новые радости жизни.
Я подожду
Арсений был видным мужчиной пятидесяти лет. Взгляд холодных серых глаз отражал сложившийся за годы работы в милиции жесткий, волевой характер. Работа его была заполнена трудными человеческими судьбами. Долгие годы его успокаивал родной дом, подрастающий сын. Но несколько лет назад жена умерла от инфаркта. Жить стало неуютно.
И вот однажды он встретил Майю – вдову бывшего начальника по службе. Это сближало. Майя блистала драгоценностями и писала стихи в прозе. Вечером при свечах она томно читала ему очередной опус: "У каждого человека своя свечка, свой путь, свой век, своя планида…".
Арсений, сбросив с плеч заботы прошедшего дня, забывался. Но прошло время, и он, привыкший к прозе реальной жизни, стал откровенно тяготиться всей этой романтической чепухой. И когда Майя попросила его написать что-нибудь в ее альбомчик пожеланий, он неожиданно для себя схулиганил:
Пишу тебе – рука дрожит,
Гляжу в окно: петух бежит.
Майя надулась, а он воспользовался этим и вечером, свободный и счастливый, в компании друзей делился опытом:
– Слушайте, ну что это такое? Теперь за женщинами даже поухаживать, как в старые добрые времена, не успеваешь! Куда спешат?
За столом засмеялись:
– Конкуренция, брат ты мой! С ней не подремлешь!
Арсений, хорошо выпивший, вдруг словно наяву увидел себя на рынке в качестве товара, которому столпившиеся женщины набивают цену, как на аукционе недвижимости…
Жизнь снова заполнили будни холостяка.
Юлю, известную в городе предпринимательницу, он встретил в налоговой инспекции, куда заехал по делам. Это была очень красивая, с точеными длинными ногами, очаровательная женщина. К тому же, моложе него. Юля тут же интуитивно почувствовала, что у одинокого подполковника "мертвый сезон" (в смысле женщин) и опытно включила все свои ресурсы обольстительницы. Уже на другой день Арсений с цветами и бутылкой шампанского появился в ее шикарном особняке. Навстречу выбежал великолепный сеттер и зарычал. Юля придержала его и гордо изрекла:
– Эта собака дворянских кровей!
"Все к дворянству потянулись, – мысленно усмехнулся он, – хотя бы собачьему".
Пса удалили. Арсений скоро уже сжимал Юлю в объятьях и представлял, как блаженно будет вытягивать ноги на роскошном диване, листать газеты после сытного ужина и ни о чем не думать. А она, вся во власти его сильных рук и горячего дыхания, думала о том, что теперь, слава Богу, в органах появится свой человек, да еще на такой должности, и за ним она будет как за каменной стеной. Юля всегда точно знала, чего хотела, и работала для достижения этой цели.
Однажды утром, наблюдая, как Юля просыпается, гибко потягиваясь и издавая откровенно мурлыкающие звуки, Арсений пошутил:
– Англичане говорят: "Если кошку не гладить, у нее высыхает хребет".
Юля тут же отреагировала:
– Не бойся! Я не позволю моему хребту засохнуть.
Это его царапнуло, и потом легкий рубец где-то внутри саднил и мешал. С этой женщиной надо было всегда держать "ушки на макушке": быть умным, развивать ее идеи, делать комплименты. К счастью, споткнувшись о его нежелание участвовать в бизнесе, Юля быстро утратила к нему интерес, и все кончилось само собой.
Прошел год.
В ясный осенний день он ехал к другу на дачу. По обочине дороги шла невысокая хрупкая женщина и, не оборачиваясь (видно, уже не надеялась остановить машину), лениво махала рукой следовавшим по ходу движения автомобилям. Арсений редко брал попутчиков. Но сейчас что-то заставило нажать на тормоза. Неведомая сила управляла им с этой минуты.
К опущенному стеклу машины склонилось круглое милое, слегка разрумянившееся лицо, казавшееся совсем молодым в обрамлении светлой вязаной шапочки.
– До… (она назвала недалеко находившуюся пригородную деревеньку) подвезете? На автобус опоздала, – виновато оправдывалась она, как будто Арсений был ее начальником, – теперь могу на урок опоздать. А учителю это никак не позволяется, – совсем по-детски добавила она.
Женщина аккуратно и легко устроилась рядом. Молчать было неудобно, и Арсений без лишних церемоний спросил:
– Как вас зовут, может, скажете?
– Лариса.
– Сколько детей? – вдруг ни с того ни с сего вырвалось у него.
– Семнадцать.
– Что?!
Она засмеялась:
– Учеников семнадцать, я в начальной школе работаю. А своя одна дочка, в техникуме учится.
– А-а-а! – засмеялся Арсений в ответ, и тут сам собой вырвался новый вопрос:
– Трудно одной?
– Что? – воскликнула теперь она. – Почему одной?.. Откуда вы знаете?
– Я в милиции работаю: обязан все в глубину видеть.
Она недоверчиво вскинула на него светлые, как родник, глаза под тонкими в разлет бровями. Арсений протянул ей свое удостоверение. Лариса посмотрела.
"Имя у вас красивое", – вдруг услышал он и спросил:
– Вы когда занятия заканчиваете?
– В четыре. После уроков я еще в группе продленного дня подрабатываю.
– Можно я заеду за вами?
Она снова тревожно глянула в его сторону.
– Так я заеду! – твердо сказал он.
Около четырех Арсений подъехал к школе. Спросил у дежурной, где найти Ларису. Постучался и зашел в класс. Навстречу удивлением и радостью засветились ее родниковые глаза. Арсений обратился к детям:
– Ребята, а можно я заберу вашу учительницу?
И вдруг услышал дружное:
– Нельзя!
– Ну?! – удивился он. – Значит, хорошая она у вас, раз не хотите отпускать?
– Хо-ро-ша-я! – почти пропели малыши.
– Вот и я так думаю, – сказал Арсений и, обернувшись к Ларисе, продолжил. – Я вас подожду! – Потом тихо добавил. – Сколько надо, столько и подожду…
Былое и думы
За окном деревенской хаты на темнеющем фиолетовом небе хитро подмигивали первые звезды. Степаныч протер глаза в надежде, что старческая пелена отступит, и он снова увидит мерцание дальних планет, но легкий туман не рассеялся. Из-за него Степаныч теперь нечасто отлучался из дома, где уже шестой год жил один. На все уговоры сына переехать к нему в город, отвечал: "Пока на своих ногах, из родной хаты никуда не двинусь. Непонятна мне ваша городская жизнь!" Сухонький, жилистый, здесь он был при деле. То у верстака рубанком стружку кучерявил, то ножовкой дзинькал. Вечером привычная усталость настраивала на отдых на скамейке у старого забора и воспоминания о былом. Взгляд его при этом был с веселой хитринкой – взгляд человека, не поддающегося превратностям судьбы. За это и любили его соседи, шли к нему про жизнь поговорить.
Послышалось шарканье старых ботинок об утоптанную землю. Рядышком на скамью присел, опираясь на суковатую палку, дед Антон. Моргнул маленькими глазками в окаемке бесцветных ресниц и заговорил:
– Вон лето опять какое горячее. И до нас, видать, дошло глобальное потепление.
– Какое потепление?! – обрадовался гостю Степаныч. – Да на моем веку засух столько было, что лучше не вспоминать.
Дед Антон склонил голову к плечу, напомнив петуха перед важной находкой, принял глубокомысленный вид и изрек:
– Да… Наша погода может порой такое сморозить, что пот прошибает. Эх, – вздохнул он, – если бы не склероз, я бы каждый день думал о погоде.
– А что? Больше думать не о чем?
– Ну почему же, – слегка обиделся старый друг. – Иногда на философию тянет.
Он замолчал.
– И о чем же ты размышляешь во время этого великого процесса? – с оттенком насмешки спросил Степаныч.
– Откуда я знаю, о чем я думаю, пока не услышу, что говорю! – с той же интонацией ответил сосед. – Вот пришел поделиться… Думаю я: нет в жизни ничего вечного.
– Ну, не скажи, – привычно запротестовал Степаныч. – К примеру, ты родился, потом школа, потом трактор, потом женитьба. И вот ты уже с правнуками возишься! А на скамейке напротив сельмага – бабки наши деревенские все те же!
Антон отвлекся от философии и рассмеялся.
– Это точно! Хотя иная бабка и в пятьдесят пять ягодка опять, – быстро переключился он на любимую тему. – Да у нас-то уж нет той смелости… Эх, где мои семнадцать лет!..
– Не потому ли в деревне и остались одни несмелые?
– Зато неунывающие! Анекдот хочешь? Говорит муж жене: "Я сейчас лягу спать, а когда захочу выпить, ты меня разбуди". – "А как я узнаю, когда ты захочешь?" – насторожилась жена. – "Так ты меня только разбуди!"
Последнюю фразу дед Антон протянул с таким смаком, словно сам и был героем анекдота.
Оба рассмеялись, собрав морщинки у глаз и просветлев закопчено-загорелыми лицами.
– А у меня правнук мой Антошка, – начал очередную байку дед Антон…
– Это который Антошка? Сын внука Антона? – снова с придыханием рассмеялся Степаныч. – Антон третий или пятый?..
– Неважно! Важно – потомок мой, антоновский. Ну, так этот шельмец частушку вчера сочинил.
И дед Антон запел неожиданно звонким молодым голосом:
Старенький дед
Пошел в туалет,
Который был старый,
Такой же, как дед!
– Какой туалет? – сквозь смех переспросил Степаныч. – У тебя ж в доме дети все удобства городские наворотили!
– А это у него фантазия такая, – с гордостью объяснил дед Антон.
– А-а-а! Тоже, значит, философ! Нам вот некогда было философствовать. Мы все пахали да пахали…
Антон шутя толкнул друга в плечо:
– Ты что? Частушки нашей молодости забыл?
И снова запел:
А в хозяйстве все идет
Развитье по спирали:
Что не сперли в прошлый год,
В этом поспирали!
Они снова дружно расхохотались так, что петух, деловито пасший кур, вскочил на плетень и заголосил диким голосом.
– Чего это он? – сквозь слезы спросил Антон.
И Степаныч, давясь смехом, ответил:
– А это я его на летнее время перевел!
Скутер
Любовь Дмитриевна по давней привычке проснулась рано. Из-за дальнего леса поднималось солнце. Оно было огромное, как рыба-кит из сказки "Конек-горбунок", и румяное, как щеки продавщицы их сельмага.
Любовь Дмитриевна быстро встала, привела себя в порядок, задержалась на миг у зеркала и, стесняясь своих мыслей, отметила про себя, что в гордой посадке ее головы, окруженной ореолом светлых волос, сохранилось спокойное достоинство, выработанное годами председательства в родном сельсовете. Но недавно свое председательское кресло она уступила новому руководителю, и первое лето своей жизни переживала непривычную свободу, с особым нетерпением ожидая приезда внуков, которых ласково окрестила "эскадроном гусар летучих". Они были уже взрослые и любили нагрянуть на ее разносолы да помочь одинокой бабуле.
Со своим мужем Егором она уже давно развелась, но вспоминала страницы совместной жизни с оттенком снисходительного юмора и шутила: "Говорила мне мама: "Смотри: объегорит тебя твой Егорка! Глаза-то у него, как костяшки домино, – пусто-пусто". А ее, тогда еще Любушку-красавицу, во внешности мужа ничего не раздражало, беспокоило разве что вечное отсутствие денег из-за беспробудного пьянства. Наконец Егор затерялся где-то в поисках нового счастья, а она заполнила жизнь трудом и работой на высоком посту…
В легкой дымке наступающего утра воспоминания прервал осторожный стук в дверь.
– Любовь Дмитриевна! Как там наши планы – за грибами сходить – не изменились?
– Нет, нет, Петр Иванович, планы не меняются. Погоди чуток!
Петр Иванович был вдовец, бывший военный, наезжал из города в их поселок к сыну. Он, шутя, называл себя ветераном холодной войны и по отношению к Любови Дмитриевне явно прорабатывал тактику уважительного наступления.
– Петр Иванович, может, чайку? – крикнула ему Любовь Дмитриевна в окно.
Дверь вежливо скрипнула, и через порог бочком переступил высокий крепкий мужчина. Присел на ближайший стул.
– Спасибо, я перекусил.
– Ну, тогда я готова.
Грибники быстро пересекли горбатый лесной пролесок и вышли на дорогу, ведущую к дальнему лесу. Петр Иванович, в куртке-штормовке, резиновых сапогах, шел небыстро, твердо ступая по знакомой тропинке.
– Люблю я эти места. Никогда не надышусь досыта! И очень благодарен сыну, что нашел он свою судьбу здесь. Как он с председательством справляется?
– Нормально, – коротко ответила Любовь Дмитриевна. – А край у нас и вправду замечательный. Особенно красиво, когда осень подкрадывается. Такие краски! Душу греют. И подбираются, как осень жизни, тихо, незаметно.
– Ничего! – торопливо попытался успокоить ее Петр Иванович. – Это наша осень.
– Да… Пришла вот. И не спрашивает, хочу ли я… А вот поселок наш все больше городским становится, – сменила она тему. – Цивилизация наступает. – В ее голосе не было грусти, и Петр Иванович тут же "заумничал":
– Проблемы современной окружающей среды в том, что среды все меньше, а окружающего все больше.
Она не откликнулась на шутку, думая о своем.
– Окружающее тоже наше! Главное, чтобы внукам досталось, а не заграничным воротилам.
– Да уж! – улыбнулся собеседник.
Любовь Дмитриевна прищурилась и решила поддержать улыбчивое настроение грибника.
– А мне после теленовостей, которые все больше страшилки напоминают, такие сны снятся!
– Страшные?
– Да кому как! Сегодня, например, приснилось, что Петр Первый Карлу Марксу бороду стрижет.
Они расхохотались так, что к ним присоединилось эхо с опушки молодого сосняка.
– На такое веселье сейчас все грибы сбегутся, – пообещал Петр Иванович и оказался прав. Через два часа они возвращались с полными корзинками.
При подходе к дому их нагнала внучка Любови Дмитриевны Аленка, приехавшая автобусом. Подхватив у бабы Любы корзинку, она с хитринкой посмотрела вслед уходящему к своему дому Петру Ивановичу.
Через часок, устроившись на чисто вымытом крыльце, они перебирали крепкие боровики и подберезовики. Аленка наблюдала, как бабушка Люба как-то по-особому брала каждый гриб – словно жалея его, лаская и поглаживая.
Алена какое-то время крепилась, но все равно не удержалась и заметила:
– А Петр Иванович интересный мужчина. И не старый.
– Да вот, захаживает иногда. Смотрит так пытливо. И чего уж пытать?..
– Не скажи, – запротестовала внучка. – Ты у нас вон какая! Умница, красавица, хозяюшка! И не вздумай его обидеть!
– Тоже мне, защитница нашлась! И почему это – обидеть?
– Честно говоря, ты умеешь покомандовать, а мужчины этого не любят.
– Много ты понимаешь в свои двадцать лет!
Лицо Любови Дмитриевны осветилось улыбкой.
– Он приходит как-то и говорит: "Знаю, Любовь Дмитриевна, у вас день рожденья скоро. Может, подскажете, что вам подарить?" А я возьми и ляпни: "А подарите мне скутер! Я буду в соседнюю деревню на свиданья ездить". Он с обидой спрашивает: "А что, есть к кому?"
– А ты что?
– А я ему: "Думаете, деревенские мы, так ухажеров нет?"
Любовь Дмитриевна замолчала, потом усмехнулась и продолжила.
– Знаешь, Аленка, в народе говорят: "Холостой охает, а женатый ахает". Такой вот "скутер" по жизни мчится…
Легкий ветерок внезапно нагнал облачка. Сосны потемнели. Руки, одежда и даже теплое дерево крыльца уже пропахли хвоей, грибами, прелью первых опавших листьев. И от этой неиссякаемой живучести природы в душе разливался удивительный покой.