Полдня супруги провалялись в кровати, а под вечер решили прогуляться по улице. Любка с трудом натягивала на крупные свои плечи цветастое платье. Она стояла у зеркала, отделенная от него частоколом дешевой косметики, лака с кровавыми потеками на флаконе и недопитой бутылки шампанского, которую она еще вчера притащила с банкета. Все бы ничего, но платье обтянуло ее увесистый бюст, а дальше комкалось и никак не желало опускаться. Любка замычала. Ее голые рыхлые ляжки бессильно дрожали от нетерпения, руками она тянула платье вниз, но ткань упрямо остановилась, не дойдя до талии. Антон лежал на разостланной кровати и смотрел, с каким отчаянным упорством старается Любка надеть на себя наряд.
Это зрелище его забавляло, он удовлетворенно, без малейшего признака сексуального возбуждения смотрел на полуголую женщину. А та как будто совершала символический акт – пыталась влезть в размеры своего прошлого, когда она еще вполне стройная ходила по улице, а вслед ей свистели слегка выпившие подростки. Неравная борьба продолжалась, платье держалось на месте. В конце концов измученная женщина громко выругалась матом, села на кровать и обреченно вздохнула – платье бессильно повисло на широкой потной спине, как флаг капитуляции в борьбе за молодость.
Антон вздохнул и помог Любе снять злополучное платье с головы. Та благодарно посмотрела на него, и в ее голубых глазах он увидел странную смесь искреннего горя, нежности и обиды. Такой ее взгляд Антон видел всего несколько раз в жизни.
Возникла неловкая пауза, жизненный цикл которой оказался чрезвычайно невелик – Люба отвернулась от мужа и тихо засопела. Буквально через несколько секунд она уже бурчала, что давно пора выходить. В те дни они жили на съемной квартире, на последнем этаже девятиэтажки, а лифт с середины 90-х не работал; чтобы выйти на улицу, нужно протопать по ступенькам изрядные полкилометра.
Любка натянула другое платье – черное в белый горошек. Платье, по фасону гораздо обширнее предыдущего и больше похожее на потертый домашний халат, сразу покрыло ее тело, как чехол горбатую машину. Жена Антона постояла перед зеркалом, покрутила широким задом, осмотрела себя со спины и с сожалением плотно сжала пухлые губы – она сама себе не нравилась. Потом вздохнула, но на этот раз ее вздох был больше похож на глубокий, из недр души, стон.
Еще минуту покрутилась перед зеркалом, накрасила губы густым слоем яркой, как кровь, помады и обдала себя дешевым дезодорантом, который облаком покрыл ее, все вещи в коридоре, и едкий неприятный цветочный аромат достал даже до Антона, который сидел на стуле в кухне и курил.
– Я готова. Как я тебе? – сказала Люба и повернулась к мужу.
Тот обсмотрел ее с ног до головы – жена выглядела гораздо старше своих 24 лет, у глаз уже виднелись несвойственные возрасту морщины, просторное платье не смогло полностью скрыть полноту, а ярко намалеванный макияж только подчеркивал ее возрастную усталость. Но тогда Антон всего этого не замечал – он любил Любу.
– Ты красивая, мужики будут мне завидовать, – сказал муж и улыбнулся.
– А ты гляди в оба глаза, чтобы не отбили меня, – то ли серьезно, то ли шутя ответила Люба и тоже слегка улыбнулась.
Через час они шли темной улицей к бару "Дубок". Антон поддерживал неумело жену за локоть, ведь он не привык к женской компании. До нее у него не было долговременных любовных отношений, ему никак не удавалось завести знакомство на улице. С Любкой его познакомила Ирина, мама Антона, – та оказалось какой-то дальней родственницей, а мать видела, как сын мается без женской ласки, вот и решила свести их, пригласила на день рождения. До конца жизни Ирина будет жалеть о своем поступке и мучиться в бессилии их разлучить. Это мучение имело начало, но не имело конца, и гораздо позже Антон поймет свою мать.
А тогда, под вечер в баре традиционно многолюдно. Слышен запах шашлыка, который готовят тут же во дворе, на сценке певица с пропитым хриплым голосом поет о том, как она сядет в кабриолет и уедет куда-нибудь. Бряцает гитара, синтезатор поддерживает ритм в 100 ударов в минуту, а подвыпившие посетители трясут пивными животами между столиков и делают вид, что танцуют.
Антон уселся с женой недалеко от прохода в уборную, которая, кстати, находилась на улице – это обыкновенный деревянный выгребной туалет. Люба опрокинулась на спинку стула и с интересом наблюдала, как за соседним столиком два пьяных мужика спорят о том, что делают "помаранчевые" во власти. Очевидно, спор продолжался уже продолжительное время и был пропорционален двум пустым бутылкам вина.
– Ну, кто эти "помаранчевые"? Западенцы, они толком работать не умеют, все по Польшам и Германиям. И что? Что они для страны сделали? – один из собутыльников махал рукой с зажженной сигаретой.
– Не скажи. Я вот бывал в Прикарпатье – все домики ухоженные, дворы чистые, плюнуть на землю стыдно, ей-богу, – отвечал второй.
– Так, ты что, за этих "бандеровцев"? – вдруг стукнул кулаком по столу его оппонент так, что пепел с сигареты взлетел в воздух и аккуратно, словно специально, опустился серой тучей в стакан с недопитым вином.
Возникла неловкая пауза. Мужик с сигаретой взглянул в стакан, пальцем попробовал выловить пепел, понятное дело, безуспешно. Повернул голову от стола и как бы сплюнул на пол, а потом залпом выпил пепельно-винную смесь.
Второй с улыбкой наблюдал за неудачливым приятелем, и оба почти забыли, о чем говорили. Так бы мирно и закончилась пьянка двух друзей, если бы не вмешалась Люба.
– Значит, твой друг все-таки не поддерживает Донбасс? – сказала громко она, так, что два собутыльника сразу посмотрели на нее.
Антон хотел сказать жене, чтобы не вмешивалась, но та даже и ухом не повела.
– Ты же понимаешь, что он предатель? – сказала Любка и ткнула пальцем в человека, бывавшего в Прикарпатье.
В этот момент стихла очередная мелодия "потому что нельзя быть на свете красивой такой" и по помещению бара расплылась лужей тишина. Мужик с сигаретой подозрительно посмотрел то на Любку, то на своего товарища. Казалось, что сейчас возникнет драка, и непонятно кого будут бить – то ли жену Антона, то ли защитника "помаранчевых".
– Мужики, да шутит она, не обращайте внимания, – сказал Антон, пытаясь разрядить обстановку.
– Почему я шучу? Нет, как раз я серьезна, пусть тот тип ответит за кого он – за наших или за "бандеровцев", – настаивала Любка.
Ее лицо выражало сосредоточенность, словно для нее сейчас решался вопрос чрезвычайной важности.
Мужик с сигаретой насупился. Второй чуть привстал. Антон занервничал. Атмосфера наэлектризовалась.
– Так пусть скажет, как он думает, – не унималась Люба.
– Да помолчи, тебе что, сложно помолчать? – возмутился Антон, но конфликт уже поздно было загасить.
– Я "помолчи"? – отозвалась Люба, обратив свою ярость против мужа, – тот ублюдок пусть ответит за свои слова.
Антон стушевался. Мужики уже забыли о своей перепалке и переключились на Любу.
– Люба, я прошу, помолчи. Пусть люди сами разберутся, – Антон попробовал уговорить жену.
– Да пошел ты! Что ты его выгораживаешь? Он предатель! А ты мурло, что ты сидишь, раскапустился… – закричала в сторону мужа Люба, но ее последние слова поглотила заигравшая очередная песня о разбитой любви.
– Заказывать что-то будете? – в самый разгар скандала к столику подошла молоденькая официантка в джинсах и красной кофточке.
Мужик, куривший сигарету, вдруг заулыбался, второй тоже усмехнулся:
– Ну и телка тебе попалась, она тебе мозги еще не раз изнасилует, – сказал тот с издевкой и опять сплюнул.
Припев песни о потерянной любви заглушил обозленные бормотания Любы, насмешки соседей по столику. Бряцанье музыки и простые, бессмысленные слова песенки поглотили еще кое-что, незаметное для окружающих – нечто глубокое, почти с надрывом, тяжелое в своем разочаровании, боли непонимания, смутного осознания тупика – все это одним выдохом вылетело из души ошарашенного Антона.
Глава 3
В центре Алчевска (Луганская обл.) в субботу, 5 апреля, прошел митинг "Русская весна", передает издание 0642.ua. Издание отмечает, что "митингующие вели себя неуверенно, не могли четко объяснить, с какой целью они собрались". С импровизированной сцены звучали призывы к национализации и социальному равенству. Кульминационным моментом собрания должно было стать торжественное поднятие знамени РФ, но вместо этого участники митинга подняли флаг, похожий на французский, и скандировали: "Россия, Россия!"
Через неделю Антон уже устраивался на шахту. Впрочем, сперва ему предстояло пройти двухмесячные курсы и впервые спуститься под землю. Путь туда начинается с переодевания в одежду шахтеров: робу, портянки, резиновые сапоги.
Кое-как набекрень натянув каску, Антон смело ступил в ламповую – небольшое помещение, где стоят длинные прямоугольные, похожие на шкафы, приспособления для зарядки коногонок – шахтерских светильников. Внизу "шкафов" – углубления для самоспасателей – бочкообразных предметов весом в полтора килограмма. При возникновении пожара в шахте пламя и дым быстро распространяются за счет узкого профиля горных выработок и вентиляции. В таких ситуациях шахтер должен "включиться": особым способом надеть дыхательную трубку самоспасателя, закрыть нос прищепкой и надеть очки – иначе его ждет мучительная смерть от удушья. Сколько раз после пожара находили скрюченные тела шахтеров, рядом с которыми не было самоспасателя (таскать эту бандуру тяжело, поэтому самоспасатель часто прячут в выработках, а при выезде выносят на поверхность), либо же шахтер неправильно "включился", и прибор не заработал.
Получив коногонку, респиратор и самоспасатель, Антон двинулся к людским площадкам. В обычном мире это называется "лифтом" – клеть, подвешенная на прочном канате, который ведет к подъемной машине.
Первый спуск для шахтера – "первая брачная ночь". В этот миг ломается представление о мире, состоящем из одной плоскости. Перед человеком вдруг открывается двухмерное пространство. Поверхность и шахта – два противоположных понятия, словно море и суша для моряка или воздух и земля для летчика. В душе шахтера, работающий он или бывший, они останутся навсегда.
– Давайте, ребятки, заходите быстрее, – подгоняла "новобранцев" немолодая "стопорная" – она следила за тем, чтобы все сели в клеть и давала сигнал о спуске или выезде. А "ребятки" жались друг к другу, как уличные котята к мамке.
– Главное, чтобы канат не порвался, а то будут оскребать нас от стен, – деловито говорил парень, покрытый юношескими прыщами.
– Не боись, других пришлют, – хехекнул их инструктор.
Все приготовились. "Стопорная" нажала на сигнал. И Антоново девственное восприятие жизни разорвалось в момент, когда клеть резко рванула вниз, на почти километровую глубину. Уши заложило, ноги задрожали от внезапной нагрузки, а тело приготовилось к удару. Казалось, клеть мчится, падает вниз, словно во чрево неведомого гигантского существа. Этот древний дракон, рожденный во времена, когда на земле только появилась жизнь, поглощал их. Они падали, минуя носоглотку, пищевод, и, кажется, сейчас разобьются вдребезги, упав на дно желудка… Но клеть мягко притормозила, и шахтеры вывалились из нее, как шпроты из банки. Впереди виднелся угрожающий контур темной, словно черная дыра, выработки. Казалось, все фигуры, которые уходят вглубь, пропадают, а свет их "коногонки" проглатывают сгустки мглы. Этот дикий первобытный страх перед темнотой и неизвестностью всегда будет преследовать шахтеров. И даже когда они привыкают к непроглядной тьме, боязнь неизвестности каждый раз преследует их. Может быть, поэтому большая часть работников шахты после смены "идут на "бутылек"" – прикладываясь к трехлитровой банке самогона с минимальным количеством закуси, пробуют залить литрами спиртного это бессознательное пугающее чувство и забыться.
Но для Антона первый день был ознакомительным. Пройдя по выработкам, он с группой таких же новичков собирался на выезд, к людским клетям. Уже направляясь назад, они стали свидетелями того, как в длинной выработке сошел с рельс небольшой (весом 1,5 тонны) вагон. Как говорят шахтеры, забурился. Один из рабочих с помощью подбоины – короткого ствола дерева (обычно это – кусок сосны), "важил": заведя один конец древесины под колеса, наседал всем телом на другой, таким образом поднимая всю вагонетку на несколько сантиметров. В это время его напарник завел колеса на рельсы, и все – вагон разбурен. Но в момент ваги шахтер, мужик лет тридцати пяти, поскользнулся, и подбоина со всей силы стукнула его по коленной чашечке. Грохот опустившейся вагонетки совпал с глухим криком травмированного – от силы удара коленная чашечка захрустела, как французская булка. Помогать травмированному кинулись все. Антон тянул его на носилках к людской клети вместе с седым стариком с глубокими морщинами.
– Ты сегодня первый день? – спросил старик и, не дождавшись ответа, продолжил: – Вот, сынок, на шахте, как на войне: не убьет, так покалечит.
Еще не раз Антон вспоминал того старика… А потом начались трудовые будни. В шахте Антон сперва был рабочим: ставил колеса вагонетки на рельсы, тягал лес, защищал ленточный конвейер от ссыпавшейся угольной массы.
Однажды в ночную смену он сидел на пересыпе – конструкции из сваренных листов железа, наподобие желоба, предназначенного, чтобы уголь из одного конвейера сыпался на другой. Двигатели равномерно гудели, темнота обволакивала. Антон сидел, опираясь спиной на распил, свет коногонки выхватывал из плотной тьмы струящийся угольный ручеек, который с хрустом, шумом и гулом падал с пересыпа.
Самые тяжелые ночные часы для шахтеров – ближе к 4 часам, тогда сильно клонит в сон, организм перестает бороться, а однообразный шум конвейера и ссыпающейся массы полезного ископаемого подобны колыбельной.
И Антон провалился в сон. Именно провалился – так быстро его опутали сети Морфея, что он не успел даже сказать себе вслух: "В шахте спать нельзя". И правда, за сон в шахтных выработках, если поймают, выгонят. Каждую смену в выработки опускаются инженеры по охране труда или, как их называли, "6-й отдел". Дело в том, что в советское время в КГБ существовал "6-й отдел" – он занимался экономической контрразведкой и промышленной безопасностью. Вот шахтеры и обозвали службу охраны труда "гебистами" – уж больно не любили они их.
И все же тогда, в ночную смену, не обращая внимания на опасность быть пойманным, Антон погрузился в сновидение.
Он очутился в степи. Выгоревшие за лето холмы волнами уплывали куда-то в горизонт. Облезшие кусты рваным пятном покрыли ближайшую низину. Справа виднелись ряды тополей. А слева лента грунтовой дороги, словно брошенная кем-то на поверхность степи, причудливо извивалась, поднимаясь на бугорки, и мягко спускалась в дол.
Темные облака зловеще нависали над степью. Редкие лучи солнца пробивали серый панцирь туч тоненькими струйками. Он стоял на небольшом холме и смотрел в сторону деревьев. Прохладный ветер гладил его лицо шершавыми ладонями. Одинокая птица кружила в небе. Ему нужно было куда-то идти. Антон ощущал эту потребность в ходьбе, какая бывает, когда хочешь заглушить душевную боль. Передвижение помогает сменить не только окружающий пейзаж, но и создает видимость протекания жизни, ее неостановимого движения, растворяет чувство тупика.
Антон хотел сказать себе, куда следует направиться, но не смог. Словно кто-то сдавил его горло. Теперь он не может издать ни звука. В голове потемнело. Беспокойство, что он больше не управляет своим телом, накрыло его, как колпаком. Приступ паники зародился колючим комочком где-то внутри и потом расплылся по всей груди. Это ощущение собственной беспомощности, помноженное на страх неведомого, захватило в плен Антона.
В отчаянии Неделков замычал и побежал вниз с холма в сторону дороги. И вот когда до линии грунтовки осталось полметра, Антон задел ногой булыжник, упал, растянулся всем телом. Лицо его погрузилось в сухую землю. Тяжело дыша, он перевернулся на спину. Пепельные облака ползли по небу, взбираясь друг на друга, скатывались. От их краев, раздираемых ветром, отрывались куски пепла и серы. Это зрелище очаровывало его. Антон на минутку забыл о своем страхе, всматривался в глубь небес, разглядывал пепельных чудовищ, которые набрасывались в ярости на ближнего своего, хотели растерзать, но зачастую просто обтекали противника.
– Как будто во сне, – вдруг сказал Неделков, даже не удивившись своей возвратившейся способности говорить.
Еще несколько минут он всматривался в воздушное сражение и, когда нагляделся, попытался встать. Приподымаясь, Антон почувствовал тяжесть в животе, словно кто-то привязал к нему тяжёлый предмет. С трудом встал на коленки, потянулся вверх и не смог подняться ни на сантиметр – теперь это тяжелое находилось внутри его самого.
– Черт, этого не может быть, наверное, я болен, у меня опухоль? – сказал он сам себе.
Сделал еще одну попытку и, превозмогая себя, застонал, чуть приподнялся.
Кое-как скрючившись, придерживая руками живот, поплелся по дороге. Антон ощупывал себя и вдруг понял, что живот увеличился в размерах и даже немного выпирает из-под рубашки. Он потрогал пальцами выпуклую окружность и услышал, как кто-то стукнул по стенкам его живота изнутри. В другой бы раз Антон испугался, задрожал всем телом и попытался вырвать чужое из тела, но сейчас на него нахлынул такой покой, и даже – туманное блаженство.
– Это ведь ребенок! – с улыбкой сказал Антон.
Передвигаться вперед уже было не так тяжело. Он пошагал по тропе, изредка вскидывая голову вверх, чтобы поглядеть на проплывающие тучи. И когда ему стало чрезвычайно хорошо – неожиданно живот скрутила дикая боль. Словно кто-то всунул ему лом в кишки и медленно прокручивает в разные стороны – туда-обратно.
"А-а-а, это конец", – подумал Антон и в порыве страдания погрозил кулаком в небо.
И когда боль достигла предела, почти теряя сознание, он почувствовал, как с живота что-то сыпется. Потрогал руками – уголь. Черные куски, как смоль, выпадают из него, как будто его чрево разверзлось на две части и изрыгается угольным потоком. Дикая боль пронзала тело, он стоял посреди дороги, а перед ним образовывалась куча угля. Не в силах больше сдерживаться, Антон орал в небо, чтобы Тот, кто там восседает, помог ему.
Вопль поднимался к пепельным чудовищам, а они словно отбивали его огромными лапами и громко подсмеивались над маленьким человеком посреди степи. Так продолжалось бы еще долго, но внезапно все прекратилось. Чрево закрылось. Поток остановился. Небесные монстры-облака, как ни в чем не бывало, поплыли китами в голубой глади.
Антон плюхнулся на колени. Глубоко дышал и, как казалось ему, еще выплевывал маленькие куски угля. Его рвало, выворачивало наизнанку. Так продолжалось несколько минут, пока он не пришел в себя. И первое, что увидел – большую угольную кучу посреди дороги. И в ту секунду он осознал, что нечто вышло из него наружу. Как будто он перенес кесарево сечение, и из него достали что-то важное, словно извлекли душу. И потеря находилась где-то в середине кучи.