Только вчера Базаров вернулся из Чебоксар, где с успехом защитил кандидатскую диссертацию по экономике Севера. Все прошло прекрасно, хотя и стоило недешево. В хоре одобрительных отзывов, правда, прозвучала одна неприятная нотка: кто-то из профессоров заметил, что текст представленной диссертации так же трудно читать, как "Капитал" Маркса. Но никто и не понял - в похвалу это было сказано или в упрек.
Базаров посмотрел на Большой Каменный мост, по которому должна была проехать его машина. Длинный ряд автомобилей еле полз.
И вдруг он вспомнил еще один источник плохого настроения: сон, который ему приснился под утро.
Будто бы прилетает он в Въэн и у трапа видит вместо верного Саркисяна с японским джипом - собачью упряжку и Аркадия Пестерова. Тот сообщает, что на Чукотке радикально изменилась обстановка. Прежде всего, протрезвели чукотский и эскимосский народы. К ним примкнули немногочисленные эвены и чуванцы. В результате всенародного референдума главой администрации избран он, Аркадий Пестеров. И многозначительно добавил: "не простыми карандашами". Православный храм превращен в шаманское капище, и вместо распятого Христа на кресте повесили чукотского бога Кереткуна. Оставшиеся тангитаны ударились в беспробудное пьянство, и сейчас главная задача новой администрации округа - отрезвить их и отправить на материк, по месту их постоянного жительства. В этих новых условиях Аляска решила отделиться от Соединенных Штатов Америки и присоединиться к Чукотке…
На этом месте будильник прервал чудный сон и Виктор Александрович проснулся.
И, уже садясь в теплый салон сенаторского "ауди", он вдруг осознал, что в той приснившейся Чукотке ему нет места. И не дай бог, если такое случится. В прошлую навигацию так и не удалось завезти в приморские села продукты. Банк "Марс", которому перевели бюджетные деньги на северный завоз, прогорел. Правда, собственные средства Базарову удалось перевести в безопасное место. Но положение в селах было отчаянным. Даже в районных центрах люди, особенно приезжие, жили впроголодь, мерзли в неотапливаемых квартирах. А вот местное население приспособилось. Охотились на нерпу, лахтака. Даже обходились без патронов, ловили морского зверя подледными сетями. В Улаке соорудили три кожаные байдары и все снаряжение для древних судов - от весел до главной мачты. Только парус сшили из палаточной ткани.
На Чукотку зачастили зарубежные этнографы, которые откровенно и цинично писали, что бедственное положение местного населения дает шанс ученому миру убедиться в исключительной живучести аборигенов Арктики. Надо будет как-то ограничить доступ иностранцев в села. Кое-что уже сделали. Объявили Чукотский полуостров заповедной зоной, и с каждого журналиста, ученого, а тем более телевизионщиков, требовали деньги.
У входа в здание Верхней палаты Государственной Думы Российской Федерации, на Большой Димитровке, Виктор Александрович согнал с лица озабоченное и слегка встревоженное выражение и шагнул в широко открытые двери, объявшие его теплым, уютным воздухом солидного государственного учреждения.
Давно Аркадий не ждал с таким нетерпением наступления весны и лета. Каждый погожий день, когда не выходил на охоту в море, он поднимался на утес Еппын с биноклем и долго обозревал бесконечное белое пространство, стараясь выискать среди нагромождения торосов полыньи, разводья, широкие трещины. Он по-прежнему числился наблюдателем у Михаила Меленского, и плата за это была ощутимой прибавкой к пенсии. Удивительно, как живут пенсионеры в России, у которых нет охоты на морского зверя, рыбалки, побочных доходов? Наверняка потихоньку мрут от голода, безысходности, от чувства ненужности в этом мире, в государстве, где вдруг появилась кучка очень богатых людей. Эти "новые русские" не сделали каких-то сногсшибательных открытий, ничего не изобрели, не получили Нобелевскую премию, не написали великие книги, не получили наследства. Они попросту украли эти богатства. Причем невооруженным глазом видно было, что эти-то люди и стали править Россией, издавать законы в защиту наворованного, которое они стали называть частной собственностью, вошли в президентскую администрацию, в правительство, уселись в кресла Государственной Думы. Раздали ваучеры. Недавно Пестеров увидел эту бумажку в говне в общественной уборной Гуврэльского морского порта. Наверное, за всю историю России народ никогда не был так равнодушен к власти, не презирал так называемых "народных избранников", как нынешних думцев. И правильно сказала Сьюзен Канишеро: "Я думала, хуже советской власти не бывает, а оказывается - бывает…"
Аркадий Пестеров тосковал по ней. Сьюзен часто снилась ему в его объятиях, и он понимал, что влюбился. Понимал всю безнадежность своего чувства, и тем не менее с нетерпением ожидал встречи с ней.
Пока и намека не было на открытое море на горизонте. Пестеров спрятал в футляр бинокль и поднялся с одного из двух валунов. Странное дело, эти два больших камня, покрытые голубоватым, словно шерсть, мхом, никогда не покрывались снегом, и сидеть на них было не холодно. Именно отсюда шаман Млеткын вознесся в Созвездие Печали, покинув земной мир. Материалист Аркадий Пестеров, глубоко впитавший в себя марксизм-ленинизм в Хабаровской высшей партийной школе, не верил в эти сказки, но каждый раз именно на этом месте ощущал присутствие чего-то загадочного, какое-то излучение пронизывающей пространство силы.
Когда он оглянулся, прежде чем спуститься с утеса, то увидел, как белый горностай поднялся на одни из валунов и повернул мордочку в сторону скованного льдом океана.
На южной стене старой школы кто-то выжег, видимо, через увеличительное стекло: 20 мая полетели утки. Эту надпись Пестеров обнаружил, когда еще был школьником, и сегодня ранним утром он был разбужен шумом пролетающей утиной стаи над домами Улака.
Со старым дробовиком и десятком патронов Пестеров отправился на дальний конец Улакской косы, за домики полярной метеостанции.
В далеком детстве ритуал первой весенней охоты на уток был полон волнующей таинственности. Мальчика будили ранним утром, когда сон был так сладок, полусонного сажали на нарту и отправлялись берегом моря на дальний конец косы. По пути останавливались и приносили жертвы морским богам.
Возвращались поздним вечером. По всему Улаку плыл сытный запах вареного утиного мяса, хорошо накормленные собаки дремали в снежных лежках.
А солнце светило ярко и горячо. Оно лишь ненадолго спускалось за Инчоунский мыс, а потом снова поднималось и с каждым днем набирало силу.
Иногда звонила Сьюзен. Телефон был у Тани Пучетегиной. После каждого разговора Аркадий как-то внутренне подбирался, и тайная надежда зажигалась маленькой искоркой в его сердце.
Он ловил навагу на припае, охотился и изнывал, мысленно торопя природу, чтобы скорее ушел лед.
Наконец очистилось море у старого Нувукана, и два вельбота, поставленные на нарты, отправились охотиться на весеннего моржа. Аркадий, вспомнив, что до пенсии числился в упраздненном совхозе инженером по промыслу, распоряжался, командовал и, наконец, отбыл бить первого моржа в море.
Вернувшись в Улак, он узнал от Тани Пучетегиной, что Сьюзен Канишеро вылетает в Гуврэль, где будет ожидать его.
Однако выбраться из Улака оказалось не так просто. Гражданский вертолет из-за отсутствия горючего не летал. Надежда была только на пограничников. Но для этого надо было ублажить командира заставы и пилота. С командиром заставы Пестеров легко договорился: тот согласился на две пыжиковые шкурки, а летчику был обещан расписанный моржовый бивень.
Сьюзен прилетела вместе с мужем. Это был типичный японец, небольшого роста, с крупными желтыми зубами. Увидев его, Аркадий вдруг обнаружил, что у него начисто улетучилась заочная ревность и зависть к нему. Сьюзен командовала им, как мальчишкой, и Томми Канишеро исполнял все ее приказания не только покорно, но и с видимым удовольствием. Томми, разумеется, по-русски не говорил, и Аркадию приходилось общаться с ним через Сьюзен. Потребовалось совсем немного времени, чтобы убедиться, что Томми человек редкой доброжелательности. Он любил всех! В быту был совершенно неприхотлив и покорно мирился с отсутствием горячей воды, постоянными отключениями электричества, необязательностью местных чиновников, ужасной едой и хамством официантки в единственной столовой Гуврэля. Аркадий понял, что такое отношение Томми Канишеро объяснялось не только его неистребимой доброжелательностью, но и тем обстоятельством, что он именно такой и представлял эту страну и ее жителей. Стало стыдно и обидно. Но что поделаешь - что есть, то есть.
Припай в Улаке еще мог продержаться несколько недель, и было решено детали будущей пекарни перевезти на баржах из Гуврэля в Кэнискун, а оттуда уже на тракторных волокушах в Улак.
Захиревший Гуврэльский порт ожил. По причалу бегал Чарльз Джонсон и распоряжался погрузкой. Ему помогал Томми Канишеро. Американцы умели работать! И заражали своей деловитостью немногочисленных грузчиков, не успевших покинуть умирающий порт.
Сьюзен призналась Аркадию:
- Я очень волнуюсь перед будущим свиданием с берегом, где провел долгие годы мой дед, бабушка. Там родилась моя мама.
- А кем был твой отец?
Аркадий давно собирался спросить об этом, но как-то не решался. Лицо Сьюзен омрачилось, но она взяла себя в руки, даже улыбнулась и призналась:
- Мы с Робертом практически своего отца не знаем. Он служил на авиационной базе Эльмендорф в Фэрбенксе. Мама не любила о нем вспоминать, и мы, взрослея, старались все реже напоминать ей о нашем отце, который, похоже, навсегда вычеркнул из своей жизни не только ее, но и своих детей.
Сердце у Аркадия сжалось от острого сочувствия: и у него мама так толком и не могла ему объяснить, кто его отец. Это было обычное явление на Чукотке: приезжие какое-то время сожительствовали с местными девушкам, а потом, когда кончался срок их работы на Севере, с легким сердцем покидали своих временных подруг, оставляли нажитых детей, в большинстве случаев забывая о них навсегда. В чукотской среде таких детей ничем не отличали от других, у которых были в наличии и отец и мать.
Три самоходные баржи вышли ранним утром из Гуврэля в Улак. Первую остановку сделали в Кытрыне. Здесь переночевали.
В Кэнискун пришли после полудня.
Сьюзен прошла в глубь тундры, чуть правее от места, где причалили баржи, и направилась к едва виднеющимся развалинам каких-то построек. Может быть, именно здесь стояла лавка деда? Или вон там, где из новой травы виднеются искореженные листы гофрированного кровельного железа? Но уж точно, именно по этому берегу он ходил, поднимался вон на тот холмик и обозревал морской горизонт в надежде увидеть корабль своего патрона Олафа Свенссона после долгой, холодной зимы.
Или просто гулял, вспоминая свою жизнь, навсегда оставленную в далекой Австралии, почти что на другой планете. Может, с ним шла и бабушка Элизабет, а за ними, как утята за мамой-уткой, шли ее дети.
Где тут стояла лавка и жилье деда? Сколько ни расспрашивала в Улаке, даже старики не помнили и не могли точно указать место. Кэнискун только в древности был постоянным поселением, а потом в нем лишь временно поселялись охотники да разорившиеся, потерявшие стада оленеводы.
И все же что-то такое чувствовалось в окружающей атмосфере. Сьюзен никогда не была склонна к мистике, но тут она ощущала наличие особого поля, какие-то невидимые нити, протянувшиеся к ней из далекого прошлого.
- Стой! - услышала она сзади громкий окрик.
Оглянувшись, она увидела неуклюже бегущего к ней пограничника и остановилась.
- Ваши документы!
Видимо, пограничники замешкались, добрались из Улика в Кэнискун уже после прибытия барж.
Сьюзен, привычная уже к такого рода досмотрам и бесконечным проверкам документов, достала паспорт. Молоденький солдат внимательно изучил документ, сличил фотографию с оригиналом и сурово произнес:
- Сюда ходить нельзя!
- Почему! - удивилась Сьюзен.
- Это пограничная зона.
- Но граница отсюда не менее чем в полсотне километров.
- Не положено. Таков приказ. Вернитесь к баржам.
Сьюзен знала, что спорить бесполезно. Она неоднократно сталкивалась с глупейшими и бессмысленными запретами и ограничениями со стороны пограничников, которые, видимо, просто придумывали себе занятия, чтобы заполнить тягучие дни, месяцы и годы безделья, и твердо усвоила - лучше подчиняться.
В Улаке все решили жить вместе - в квартире Аркадия Пестерова. Из интерната принесли дополнительные кровати, в полупустом магазине купили кое-какую посуду. Сначала хотели нанять повара, но Сьюзен заявила, что еду будет готовить Томми Канишеро.
И тот взялся за дело с такой добросовестностью, что все только удивлялись. Он ухитрялся готовить вкуснейшие блюда из моржатины, из нерпичьей печенки, варил замечательное заливное из лахтачьих ластов. Так как старую пекарню снесли и сожгли брус, чтобы не дать распространиться грибку на другие деревянные здания, Томми еще взялся печь хлеб в американской армейской походной пекарне. Глядя на него, Аркадий Пестеров с унынием думал, что в деловитости и в разнообразных умениях ему никак не сравняться с этим маленьким японцем, который, как выяснилось, по-японски совершенно не говорил и родным языком у него был английский.
Начали разбирать старый фундамент, и тут Сьюзен проявила странную, непонятную для окружающих заинтересованность в каждом камне. Она строго-настрого наказала, чтобы никто не смел уносить ни одного валуна, и даже не поленилась пересчитать их. Целый день она провела у разобранного фундамента, ощупывая каждый камень, переворачивая, чуть ли не пробуя на язык. Чарльз Джонсон незлобиво посмеивался над ней, но Сьюзен была серьезна и только сказала:
- Во всяком деле главное - фундамент. Здесь грунт неустойчивый, галька с прослойками ледяных линз. Пекарня будет давать много тепла, и надо все сделать так, чтобы основание здания выдержало.
Но с каждым перебранным валуном она все больше убеждалась в тщетности поисков дедовых сокровищ. При этом Сьюзен не испытывала чувства разочарования, у нее только усиливалось недоумение по поводу загадочного исчезновения золота. Если никто не находил его (а это событие наверняка осталось бы в памяти людей), то куда оно подевалось? Единственное, что могло случиться, это то, что большевики нашли его и, по своей приверженности к таинственности и засекреченности, утаили находку и переправили ее в Москву.
Когда последний валун лег в фундамент новой пекарни и цементный раствор сцепил его с другими камнями. Сьюзен вдруг почувствовала удивительное облегчение, словно тяжесть золотых слитков упала с нее.
Перемену в настроении Сьюзен Аркадий Пестеров отнес за счет того, что она теперь увидела скорое окончание строительства пекарни. Сам же он был в некотором смятении. Пекарня будет стоять, выпекать хлеб, дела у Сьюзен больше не будет, и она уедет отсюда навсегда со своим Томми. А он останется здесь. Будет подниматься на утес Еппын и следить за стадами моржей и китов, за птичьими стаями, все эти сведения заносить в особую форму и отправлять Михаилу Меленскому… А что дальше? Ведь он еще не такой старый, и он это особенно ясно почувствовал во время работы с Сьюзен Канишеро.
В один день под руководством Чарльза Джонсона возвели стены новой пекарни, настелили крышу, а на следующий уже приступили к монтажу оборудования.
На торжественное открытие улакской пекарни съехались гости из окрестных селений - Инчоуна, Энурмина и Кытрына. Приплыли нувуканские эскимосы на двух вельботах с Михаилом Меленским. Большая байдара привезла гостей из американского селения Иналик на Малом Диомиде. Прибыли и важные гости, среди которых первым был губернатор Чукотского автономного округа Виктор Александрович Базаров. Он сошел с вертолета в сопровождении верного Саркисяна и главы районной администрации Франтова.
Перед пекарней на двух столбиках натянули красную ленту, которую разрезали губернатор и Сьюзен Канишеро. Потом девушки вынесли на больших деревянных блюдах несколько только что испеченных караваев. Первый преподнесли губернатору, второй - Сьюзен.
Аркадий Пестеров вместе с Томми Канишеро стояли чуть поодаль, рядом с нартой, на которой сидел Теркие с баяном. Время от времени, но всегда к месту, он растягивал меха и исполнял соответствующую музыку, даже сыграл американский гимн, когда Сьюзен передала символический ключ от новой пекарни главе сельской администрации Михаилу Амосу.
Губернатор произнес речь. Следуя своей привычке, он выбрал из толпы одного человека и стал говорить как бы специально для него. На этот раз им оказался Аркадий Пестеров. Базаров вдруг вспомнил свой московский сон и чуть не потерял нить своей речи, в которой выражал глубокую благодарность от имени народов Чукотки американскому народу за помощь в трудные времена:
- Придет время, и обновленная Россия поднимется во весь свой рост, и если, не дай бог, наши добрые соседи окажутся в трудном положении, мы с такой же готовностью придем к вам на помощь, как вы пришли к нам.
Последние слова потонули в шквале аплодисментов.
Потом прямо в пекарне был устроен небольшой банкет.
В ту короткую ночь перед отлетом гостей Аркадий Пестеров почти не спал.
В сумерках раннего рассвета он вышел на улицу.
Он поднялся на утес Еппын и присел на валун, обратившись лицом к океанскому простору. Сидел долго, бездумно наблюдая, как поднимается солнце над горизонтом, как огненный диск отрывается от воды и яркие лучи бьют в его полуприкрытые глаза.
Он не слышал, как сзади подошла Сьюзен и положила руки на его поникшие плечи.
- Мне тоже грустно расставаться с тобой, - сказала она. - Я тебя очень понимаю и очень сочувствую. Но и радуюсь тоже. Потому что ты стал другим человеком. И я стала другим человеком. Мне будет не хватать тебя, но только одна мысль о том, что ты есть, что ты жив и думаешь обо мне, будет мне придавать силы и дарить радость.
Аркадий Пестеров чувствовал, как в его глазах закипают слезы, и он слегка отвернулся, чтобы Сьюзен не заметила этого.
С южной стороны лагуны послышался гул приближающегося вертолета. И вскоре над зелеными тундровыми холмами показалась машина.
- Нам пора, - мягко сказала Сьюзен и потянула за рукав Аркадия Пестерова.
Пройдя несколько десятков шагов, Аркадий и Сьюзен, не сговариваясь, оглянулись назад: на одном из валунов сидел горностай и смотрел им вслед.
18 декабря 2001 года
Керро